Богом клянусь, не могу сдать!
– Не можете? Почему?
– Что я пану буду говорить, – сказал жид, хитро подмигнув. – Пан и без того знают.
– Староста запретил?
– Я этого не говорю.
– Но и не отрицаете. Ну, а если бы вы не послушались запрета?
– Ах, пан меценас! Как же я могу? Ведь я бедный человек. Пан староста и пан комиссар могут меня уничтожить. Очень мне жаль, что не могу пану меценасу послужить, но, Богом клянусь, не могу – Богом клянусь, не могу!
Евгений взял свой задаток и, попрощавшись с Парнасом, пошёл в город искать другое помещение для проведения веча. Он чувствовал себя как человек, который в темноте наткнулся на стену и не знает, где и как её перелезть или обойти.
Проходя мимо дома Вагмана, Евгений издали увидел, как перед знакомой ему калиткой стояла бричка, запряжённая парой вороных, а в калитке стоял Вагман, беспрестанно кланяясь графу Кшивотульскому, который о чём-то любезно с ним разговаривал. Но пока Евгений подошёл ближе, граф тепло пожал Вагману руку, сел в свою бричку и через мгновение скрылся, оставив после себя лёгкую пыль от подмёрзшего снега.
– Здравствуйте, пан Вагман! – сказал Евгений, поравнявшись с ним. – А я и не знал, что пан граф тоже ваш клиент.
– Знаете, пан, ростовщик и ксёндз лучше всех заглядывают в человеческие души. Оба слышат от людей такое, чего те никому другому не скажут.
– Но графа Кшивотульского все считают богатым.
– Ну и что ж, людям вольно считать его каким хотят. Куда пан меценас идёте?
– Знаете, пан Вагман, у меня забота.
– Ну, что за забота? – заинтересовался Вагман.
Евгений рассказал ему свой разговор с Парнасом и упомянул о своём намерении искать другое помещение для веча.
– Гм, жаль вашего труда, пан, – сказал Вагман. – Когда пан староста захочет, то любой другой жид поступит с вами так же: задаток возьмёт, а потом вернёт. Даже в последний момент вернёт.
– Что же делать? Разве пойти на предместье и заказать какой-нибудь сарай у местного жителя?
– Трудно будет. Сараи ещё полны соломы, не обмолотили.
– Может, где найду, – сказал Евгений, не теряя надежды, и направился искать извозчика, чтобы ехать на предместье. Вагман шёл рядом и молчал некоторое время, очевидно, обдумывая что-то. Наконец остановился.
– Нет, пан меценас! Я вам кое-что посоветую.
– Ну, что такое?
– Оставьте это дело мне. Я вам ещё сегодня, а самое позднее завтра дам знать. А точнее... ну, там посмотрим. А если из моего плана ничего не выйдет, то завтра ещё успеете поискать сарай на предместье.
– Завтра последний день. Ведь о новом помещении снова нужно уведомить староство. Ну, а что же вы думаете сделать?
– Что это пана касается? У меня есть свой план. Пусть пан меценас идёт домой и ждёт. Надеюсь, что всё будет хорошо.
Евгений больше не расспрашивал и пошёл домой, а Вагман отправился в квартиру пана бургомистра.
– А, пан Вагман! Редкий гость! Прошу, садитесь! – сказал бургомистр, принимая его в своём кабинете. Они были товарищами ещё с детских лет, но позже их дороги разошлись, и, хотя жили в одном городе, встречались редко, тем более что принадлежали даже как евреи к разным лагерям: бургомистр, цивилизованный еврей, держался партии так называемых немецких евреев, среди которых было несколько таких, что, как и он, играли роль польских патриотов, – а Вагман принадлежал к евреям-старообрядцам, хаситам. Однако бургомистр слишком хорошо знал Вагмана, особенно его финансовую силу, чтобы смотреть на него враждебно или с презрением, а Вагман, в свою очередь, был уверен, что немецкая одежда и польский патриотизм не вытравили в бургомистре еврейского сердца.
– Чем могу вам служить, пан Вагман? – сказал бургомистр, когда Вагман сел, а он занял место напротив. – Что привело вас ко мне?
– Маленький гешефтик.
– Дай Бог, чтобы он был хороший! – с улыбкой сказал бургомистр, невольно переходя на тон еврейской беседы.
– Знаете, пан бургомистр: для богатого нет плохого гешефта, а для бедного нет хорошего. А я пришёл с очень бедным гешефтом.
– Ну, шутите!
– Это бы долго рассказывать. История запутанная. Со стороны посмотреть – ерунда – тьфу! А присмотришься – она уходит очень глубоко. Голова сохнет, если вдуматься. Слышали, пан бургомистр, что там в России делают? Как там на евреев набрасываются? Ай, ай, страшно подумать!
Это было как раз во время первых антисемитских погромов на Украине*, погромов, которые произвели среди галицких евреев огромное впечатление.
– Ай, ай! – повторял Вагман, хватаясь за пейсы. – Женщин, детей, стариков, больных выгоняют на мороз, почти голых, голодных! А сколько имуществ уничтожено, разграблено!
– Что же мы можем на это сделать, пан Вагман, – холодно сказал бургомистр. – Сами знаете: что могли, то делали. Сборы устраивали...
– Пан, я не про сборы! Что там сборы! Они могут возместить хоть часть ущерба. Но того, что люди терпят и терпели, того страха, голода, побоев и лишений, этого никакие сборы не возместят.
– Людская доля – терпеть, – сказал бургомистр и начал потихоньку удивляться, куда, собственно, клонит свою беседу Вагман.
– Людская доля – терпеть, так, так, людская доля! – повторял Вагман. – Но разумному человеку надлежит по возможности избегать страданий, предотвращать их, делать так, чтобы люди не страдали. Подумайте, пан бургомистр, за что страдают эти люди? За то, что они евреи. Ни за что другое. Говорят: евреи – пиявки, мошенники. Но ведь среди тех, кто пострадал там, в России, большая часть была бедных башмачников, перекупщиков, сапожников, портных и других мелких ремесленников. За что же они пострадали? Разве только за то, что они евреи?
– Самые богатые евреи, крупнейшие капиталисты и промышленники, те не пострадали вовсе, потому что сидят себе в Киеве, в Варшаве да Петербурге, как у Бога за дверями, – с демократическим пафосом сказал бургомистр.
– Вот именно! – сказал Вагман. – А теперь подумайте, если бы так, не дай Бог, и у нас дошло до чего-то подобного.
– У нас! – как ужаленный воскликнул бургомистр. – С чего вы взяли такую мысль? Разве что-то слышали? Кто-то угрожал?
– Ах, пан бургомистр! Разве это такая невозможная вещь? Нам что, надо ждать, пока услышим угрозы или, может, уже готовый крик?
– Ну, у нас другое дело, у нас до этого никогда не дойдёт, – успокоенный в тот же момент, сказал бургомистр. – И там бы не дошло, если бы сам правительство тихо не позволял. Что я говорю: тихо? Некоторые чиновники прямо подстрекали гоев к нападениям и разбоям! А у нас это невозможно.
– Невозможно! Ой, пан бургомистр, никто из нас не знает, что у Бога возможно, а что невозможно. А условия у нас вовсе не лучше, чем в России. Народ бедный, тёмный...
– Разве только евреи в этом виноваты?
– Не скажу, что только евреи, но народ нас считает своими главными пиявками, а дойдёт до дела – малейшая искра, и вспыхнет огонь, и евреи – мы все, виновные и невиновные – будем отвечать за все грехи, которых порой ни мы не совершали, ни наши отцы, ни деды. Мне это кажется очень возможным, и это меня очень тревожит. Давно тревожит.
– Но на это у нас нет средства, – сказал бургомистр.
– Неужели нет? Не может быть, чтобы не было! И это вы говорите, человек светлый, учёный! Нет, я в это не поверю. Или вы уже не чувствуете себя евреем, или никогда не пытались думать над этим вопросом.
– Чувствую ли я себя евреем? – задумчиво сказал бургомистр. – По правде, пан Вагман, это не очень-то приятно – чувствовать себя евреем. Всю жизнь я борюсь против этого чувства, стараюсь заглушить его в себе, подавить, вырвать с корнем – и до сих пор не могу. Я не говорю о религии – это отдельный вопрос, который не имеет ничего общего с чувством общности и солидарности с тёмной и грязной еврейской массой. Своей религии я придерживаюсь...
– Насколько она вам удобна, – перебил с упрёком Вагман. – Простите, пан бургомистр, но уж если по правде, то по правде. Признайте, что эта религия вам и таким, как вы, глубоко безразлична, что вы сделали из неё подушку, на которой удобно может спать ваша совесть, оставили от неё одни лишь формы, а духа совсем изгнали.
– Что это с вами, пан Вагман, – уставился на него бургомистр. – Вы пришли ко мне поговорить о каком-то маленьком гешефте, а начинаете лезть мне в душу.
– Простите, пан бургомистр, – улыбнулся Вагман. – Я не говорил, что мой гешефт маленький. Он только бедный, то есть такой, что его нельзя оценить в деньгах, что прибыли он сейчас не принесёт. Но он большой, очень большой, и наш разговор прямо ведёт к его разъяснению. Видите ли: наши евреи... масса... Ну что они? Чем себя ощущают? У них религия заменила всё. Они видят в ней Божье слово, повторяют это слово в своих молитвах, некоторые углубляются в него – и на том конец. А где они живут, в какой стране, среди каких людей и порядков, это их мало волнует. Нет, не так скажу, это их волнует, но лишь постольку, поскольку всё это для них – нива, с которой надо собирать, не сея. Чувствуют ли они себя гражданами этой страны? Заботятся ли о её благе, успехе, славе? Им это безразлично. Они чувствуют себя совершенно чужими, а о законах, о порядках в стране заботятся лишь постольку, поскольку те не мешают им быть евреями и эксплуатировать остальное население.
– Из ваших уст такие слова, пан Вагман! – удивился бургомистр. – Да это же прямо как из моей души вынято. Ведь это и была причина, что я и подобные мне отделились от этой еврейской массы, начали думать об истории этой страны, вмешиваться в её общественные интересы, работать на общественном поприще.
– Понимаю, понимаю, – с улыбкой сказал Вагман. – И я сам когда-то всё это передумал, прошёл вашу школу – то есть, не гимназию, а вмешивался в политику, чуть не пошёл в восстание, потом жил в Вене, и носил немецкую одежду, и говорил с разными умными людьми о разумных вещах. Я хорошо узнал не одного из ваших новых евреев, которых мы называем ассимилированными, и, признаюсь, разочаровался в них и снова от них отошёл.
– Разочаровались? Интересно знать, почему?
– Сейчас скажу. Мне показалось – может, это не всегда правда, но мне так показалось, – что эти новые евреи старую еврейскую душу разорвали надвое: одну половину откинули, а другую оставили. Только, к несчастью, оставили худшую, а откинули лучшую.
– Вот как! – поражённо воскликнул бургомистр. – Так пейсы, цицес и ермолка – это у вас лучшая половина?
– Простите, пан бургомистр, – серьёзно ответил Вагман, – говорю о душе, а не о формах, которые и для меня имеют очень малое значение.
– Для меня никакого, – с эмфазой сказал бургомистр.
– И тут простите, если скажу, что для вас они имеют гораздо большее значение, чем для меня.
Бургомистр громко рассмеялся и хлопнул себя ладонью по колену.
– Ну, это первый раз, что у меня в этом кабинете такая богословская беседа! – весело воскликнул он.