Семенович.
– Конечно! Где дрова рубят, там щепки летят.
– Это правда. Только я не хочу быть щепкой, – сказал о. Семенович.
– И я не хочу, – добавил о. Зварыч.
– А я счёл бы грехом бросить это дело теперь, – решительно сказал Евгений, вставая с кресла. – Если вы его оставляете, то я обязан взять его на себя.
– Это будет лучше всего! – радостно сказали оба священника. – Мы чем сможем, будем вам помогать, но афишироваться нам – вы сами признаете – как священникам и к тому же зависимым – нельзя.
Евгений сжал зубы, чтобы не сказать чего-то резкого. Он понимал, что отныне ему придётся не раз переживать такие неприятные опыты в практической политике, и что умение сдержаться в нужный момент – одно из главных условий успеха в этой сфере.
В тяжёлом душевном состоянии Евгений вернулся в свою канцелярию, проводив обоих священников. Вот они, вожди и отцы народа, интеллигенты и просветители! Евгений знал их обоих хорошо, знал их искренность и расположение к народному делу, но, с другой стороны, понимал и их трудное положение. Политика – это не разговоры на праздниках и собраниях! Она требует не только ловкого языка и крепких лёгких, но и смелого сердца, сильного характера, упорства и того духа независимости, который у нас веками подавляли и уничтожали различные силы. Этого духа нет у этих искренних людей, а если и есть, то лишь у редких исключений. И что же делать дальше? Неужели снова откладывать дело, снова созывать съезд "отцов повета", советоваться и спорить, выбирать новый комитет, чтобы через несколько недель оказаться в той же точке? Или взять дело полностью на себя?
С этими мыслями Евгений вошёл в канцелярию, и тут его взгляд сразу упал на высокую, прямую фигуру старого Демка из Буркотина.
– А, здравствуйте, Демко! – воскликнул он и подал ему руку.
– Здравствуйте, пан! – сказал Демко, слегка пожимая Евгениеву руку своими обеими.
– А что вас к нам привело? Есть какое-то дело в суде?
– Нет, Бог миловал. Вот мы с этими людьми, – он показал на трёх крестьян, которые молча поклонились, – пришли к пану адвокату поблагодарить, что пан нас предостерегли от того пана Шнадельского – помните, пан, что так на вас накинулся?
– Ну что же, убедились, что я правду говорил? – спросил Евгений крестьян.
– Ой, убедились, пан, да как тот умный поляк, что запер конюшню, когда у него коней украли, – сказал один крестьянин.
– А кроме того, – продолжал Демко, – мы пришли ещё спросить пана про то вече.
– Про какое вече?
– А нам наши ксёндзы сказали, что пан адвокат хотят созвать народ на вече сюда, в город.
– Ну да. А вы что на это?
– Да мы бы хотели знать, когда это будет?
– А зачем?
– Мы вам все сёла из нашего края приведём. Так нас уже всякая нужда прижала, что невмоготу терпеть. Народ, как услышал, что будет вече, так прямо от сердца отлегло. Каждый хочет высказать свою беду. Каждый рад бы, чтобы его обиду весь свет услышал.
У Евгения радостно забилось сердце при этих словах. Он пригласил крестьян к себе наверх, усадил их на то же место, где минуту назад сидели священники, и, обсудив с ними вопрос о сроке и повестке дня веча, решил созвать его через неделю, в ближайший торговый день. Созовет он сам, а доклады, кроме него, сделают Демко и ещё один крестьянин. После их ухода Евгений, не теряя времени, снял на следующий торговый день огромный сарай во дворе одного постоялого двора, а затем внёс в староство уведомление, что во вторник следующей недели созывает народное вече в город.
XLIX
Пан староста в своей канцелярии был занят оживлённой беседой с графом Кшивотульским, когда комиссар внёс только что полученное на почте заявление и положил его на стол перед старостой.
– Что это такое? – сказал пан староста, разворачивая пакет и задержав взгляд на "рубруме", написанном русскими буквами.
Комиссар многозначительно улыбнулся, но промолчал. Пан староста, очевидно, не разобравшись в рубруме, развернул лист канцелярской бумаги с текстом заявления и снова с выражением беспомощности начал блуждать глазами по письму. Он не умел читать по-русски.
– Что это такое? – спросил он комиссара. – Я не умею разбирать этой монгольщины.
– Заявление от адвоката Рафаловича.
– Чего он хочет?
– Уведомляет староство, что на следующей неделе во вторник созывает вече в город.
– Что, что, что такое?
– Вече, публичное собрание.
– Сюда? В наш город?
– Да. И вот с такой повесткой дня.
Комиссар, с польским акцентом читая русские слова, огласил соответствующий отрывок из заявления.
– Они что, с ума сошли, или что? Что им надо? – сказал староста, впадая в гнев.
– В заявлении больше ничего не сказано, – пояснил комиссар.
– Извините, пан староста, что вмешиваюсь в служебный разговор, – отозвался граф Кшивотульский. – Но там, кажется, на втором месте стоят "дела поветовые". Догадываюсь, о чём пойдёт речь.
– О чём же?
– О реформе кассы... По повету везде о ней говорят, так что не будет удивительно, если наши домашние демагоги возьмут это дело как повод для своей агитации. Я предупреждал нашего дорогого маршалка, что это готово наделать шуму.
– Но если так, то я никак не могу позволить на это вече. Обсуждение этого вопроса может вызвать ещё большее раздражение, привести к беспорядкам.
– Разумеется, пану старосте это виднее, – спокойно сказал Кшивотульский. – Но я бы на месте пана старосты поступил иначе.
– А именно как?
– Я бы разрешил вече. Пусть люди выскажутся, им станет легче. Можно бы и объяснить им дело...
– Объяснения не помогут, – с тревогой в голосе сказал староста. – Дело реформы этой кассы очень непопулярно.
– Пан староста так уж сильно заинтересованы в том, чтобы касса была реформирована именно так, как этого хочет пан маршалок? – с лукавой небрежностью спросил граф. Слова эти задели старосту так, словно он голым телом сел на охапку крапивы. Он вытаращил испуганные глаза на Кшивотульского, опасаясь от него какого-то удара. Потом поспешно сказал:
– Я? Боже мой, я в этом деле совсем не заинтересован. Мне только важен покой в повете.
– Вот именно поэтому есть резон разрешить вече. Ведь если непопулярная реформа будет принята, а люди не получат возможности высказаться, это может привести к ещё худшим беспорядкам. А если вече, затронув этот вопрос, вызовет в повете движение и протесты против реформы и остановит её проведение, то это тоже не беда, потому что, по-моему, реформа ненужная и для интересов крестьян вредная.
– Так пан граф думаете? – каким-то вялым голосом сказал староста.
– Да.
– Ну, в таком случае...
Он дипломатично не закончил фразы и перевёл разговор на другую тему.
В тот же день в канцелярии п[ана] старосты появился и пан маршалок Брикальский. Он, как и все более заметные шляхтичи в повете, имел привычку каждый раз, бывая в городе, заходить хоть на пару минут в староство, чтобы узнать о положении и направлении внутренней политики или, как говорили в узком кругу, "понюхать, какой ветер дует". Староста встретил маршалка у дверей канцелярии и радостно протянул ему обе руки.
– А, приветствую дорогого маршалка! Что слышно хорошего? Всё в порядке, правда? А у меня новость, пикантная новость.
– Пикантная, значит колючая, – с улыбкой сказал маршалок.
– Ну, как для кого. Наши дорогие демагоги созывают народное собрание в город.
– Народное собрание? Какое?
– Крестьянское.
И пан староста объяснил, кто созывает и с какой повесткой дня.
– intuia! – сказал маршалок. – intuia, какие это будут поветовые дела... Ну, а что пан староста? Разрешили вече?
– Думаю, что нет причин не разрешить, – с притворной простотой сказал староста.
Пан маршалок аж подпрыгнул в кресле.
– Нет причин! – воскликнул он. – Да это же бунт, это начало мятежа! После этого мы не сможем быть уверены ни в жизни, ни в имуществе.
– Ну, не думаю, – спокойно тянул староста.
Пан маршалок посерьёзнел.
– Пан староста, прошу не забывать, что вы отвечаете за спокойствие и порядок в повете.
– Это так, но я не понимаю, чем они здесь угрожены.
– Ах, пан староста шутите! Не понимаете!.. Тут не надо особого ума, чтобы понять. Уже по статьям того пана, что созывает вече, можно догадаться, каким духом будут проникнуты его доклады. Демагогические подстрекательства, возбуждение, очернение и подрыв всякого авторитета и власти – всё то, что до сих пор распространялось у нас лишь понемногу, в уголках, тайно, теперь вылезет на трибуну, зазвенит, как колокол, получит, так сказать, санкцию законности. Пан староста, пан староста! Я думаю, что ваш долг в первую очередь – спасти повет от этой заразы.
– Осмелюсь обратить внимание пана маршалка, что у нас есть также закон о собраниях, который позволяет созывать собрания с такой программой, как подана здесь, и что, кроме прочих обязанностей, у меня есть обязанность уважать закон.
– Га-га-га-га! – рассмеялся маршалок. – Это прекрасно! Это просто монументально! Пан староста вспомнили о существовании закона – и именно в наименее подходящий момент. Будьте здоровы, наш сладкий хозяин! Закон! Разумеется, и мы кое-что слышали о законе, но слишком хорошо знаем, что закон – это теория, которая в книге, на бумаге выглядит очень красиво, а практика, живая действительность имеет свои особые законы, далеко не такие гладкие и округлые, зато полные разветвлений, завитков и разнообразия. Этому бумажному закону я не умаляю ни чести, ни авторитета – упаси Боже! Пусть он себе живёт и сидит в ваших кодексах на долгие годы. Я только хотел обратить внимание пана старосты на особые условия нашего повета, которые, по-моему и по моему глубокому убеждению, ни в коем случае не позволяют нам сейчас такой роскоши, как инаугурация политико-демагогической вакханалии.
Пан староста слушал внимательно эти слова, усевшись в кресле напротив пана маршалка и подперев рукой гладко выбритый подбородок, сверху обрамлённый уже поседевшими бакенбардами. Его лицо стало совсем неподвижным, почти деревянным, утратив ту лукавую улыбку, с которой он прежде подначивал пана маршалка, стараясь вытянуть его на слово. А когда пан маршалок, запыхавшись, прервал свою речь, пан староста сказал:
– Не нужно пану маршалку убеждать меня в том, что я знаю и сам. На вече я пока не дал разрешения и, в любом случае, у меня есть ещё несколько дней. За это время я должен выполнить все законные формальности, а пока я хотел бы от пана маршалка конфиденциально узнать, как смотрит общество повета на это дело.
– О, пан староста, – воскликнул пан маршалок, – но тут не может быть двух мнений! Ни малейшего сомнения, что всё общество думает так же, как я.