За это могу поручиться головой.
– В таком случае голова пана маршалка была бы уже потеряна, – снова с лукавой улыбкой произнёс староста.
– Как это потеряна?
– А так! Я уже говорил кое с кем из обывателей и слышал мнение, что вече непременно надо разрешить.
– Неужели это так! – вскрикнул маршалок, вскакивая с места, и только тогда спохватился, что этот возглас был нетактичен. Вот потому он сразу сел и, кланяясь старосте, сказал:
– Дарует пан староста, это у меня невольно вырвалось. Я далёк от того, чтобы ставить под сомнение – Боже мой, конечно, да! Я должен был это сразу понять. У нас есть один человек, который во всём и везде имеет мнение, отличное от общего воззрения обывателей. Не буду его называть, но уверен, что пан староста как раз на него и наткнулись.
Староста весело улыбнулся.
– Очень хорошо понимаю, что эта новая затея – вода на мельницу того пана. Но надеюсь, что пан староста знают истинную цену его мнению...
– Уверяю дорогого маршалка, что сделаю всё, что смогу, чтобы покой и гармония в уезде не были нарушены.
Это заверение успокоило пана маршалка, но всё же, возвращаясь в свой Буркотин и слыша с разных сторон разговоры крестьян о близком вече, он не слишком спокойно ожидал ближайшего торгового дня.
А ещё больше беспокойства и забот имел в эти дни пан староста. Это был бюрократ старой школы, воспитанный в духе абсолютистской системы, когда о воле и желаниях народа никто не спрашивал, а под вывеской императорских патентов и указов всевластно и безраздельно правила бюрократия. И теперь, хотя с введения конституции прошло уже свыше двадцати лет, пан староста жил и действовал в уезде совершенно как самостоятельный и самовластный сатрап, без воли и разрешения которого ничто не должно было происходить. Ему оставалось ещё дослужить несколько лет до пенсии, и он желал провести их спокойно и выйти на заслуженный отдых с аттестатом образцового чиновника и с орденом. Сама мысль о том, что в его уезде, под его управлением, должен начаться какой-то народный движ, который – он был в этом свято убеждён – имеет в далёкой перспективе революционные цели, враждебные нынешнему государственному порядку, – одна эта мысль была ему неприятна, душила, как слишком тесный воротник. Как охотно он одним-единственным громким quos ego!1 подавил бы в зародыше, стёр с лица земли все попытки вызвать этот движ! Но что же, даже то очень поверхностное и неточное знание "новых" законов, которым он располагал, показывало ему, что этого сделать нельзя. Конечно, долголетняя бюрократическая практика научила его великой истине, что каждый закон – это ворота, и от воли и ловкости опытного администратора зависит, открыть ли эти ворота, кому и когда, а кому и когда их закрыть. И всё же сам факт, что Евгений, молодой адвокат, невзирая на отцовские предостережения, всё же решился причинить ему это неудобство и созвать первое в этом уезде и вообще за пределами Львова народное вече, – сам этот факт наполнял его сердце досадой и раздражением. Пан староста долго обдумывал, как поступить в этом случае, и, наконец, вызвал комиссара и велел ему на завтра назначить Евгению вызов к пану старосте.
Когда на другой день Евгений явился в назначенный час, пан староста принял его очень вежливо, пригласил сесть, угостил сигарой, а когда Евгений не менее вежливо поблагодарил и спросил, чем может служить пану старосте, тот снова надел на лицо маску обеспокоенного отца и сказал добродушно-печально:
– Пан меценас! Плохой вы человек! Я думал, что будем жить с вами по-дружески, а между тем – Боже мой, сколько хлопот имею из-за вас раз за разом! Сначала эти истории с тем физиком, с этим Шнадельским, эти статьи, эти дисциплинарные дела – ну, скажите, надо вам было этого?
– Мне? – удивился Евгений. – Разве я делал это для собственной выгоды? И, главное, разве я сделал что-то плохое, несправедливое?
– Пан, пан, – сказал ещё печальнее староста. – Со стороны на вас смотреть – вроде умный человек, а говорите, как ребёнок. Знаете, я по искренности к вам, как отец, так не берите это мне за зло. Но, ей-богу, мне вас жаль. Сами себе подрываете почву под ногами. Дал вам Бог талант, энергию, контору, всё идёт хорошо – женились бы, свили бы себе семейное гнездо, заботились бы о семье... А нет, вам захотелось пускаться в такие авантюры...
– Дарует пан староста, – попытался возразить Евгений, но староста не дал ему закончить.
– Ну, ну, прошу не обижаться! Я же это не со злого сердца. А откровенное мнение старого бюрократа можете раз услышать. Я давно хотел поговорить с вами по душам, так уж извиняйте, что воспользуюсь этой возможностью. На чём я остановился? Ага, авантюры... Я намеренно употребил это слово и не отступлю от него. Потому что, прошу вас, как же иначе назвать все эти ваши действия в делах, которые, по сути, вас могли бы вовсе не касаться? Дела, из которых вы не вынесете ни выгоды, ни чести, ни славы, разве что брань, компрометацию, раздражение собственных нервов, возмущение и вражду многих и влиятельных противников? Как это назвать, если не авантюры, донкихотство? И зачем вам это, спрашиваю ещё раз? Зачем?
– Дарует пан староста, но моя профессия такова, что я обязан заступаться за невинных и обиженных.
– Пан меценас! – с выражением отцовской строгости в голосе воскликнул пан староста. – Не говорите мне, как гимназисту, на которого производят впечатление красивые фразы! О да, и я когда-то был в гимназии, с жаром читал Шекспирового "Короля Лира" и плакал от умиления над словами "нет в мире виноватых". Но позже я понял, что Шекспир не без причины вложил эти слова в уста безумца. Да, эти слова как раз антиподы истины. С нашей служебной, административной точки зрения нет в мире невинных, а говорить, что кому-то от власти делается обида – это или преступление, или безумие. Я не шучу, пан, и не играю в парадоксы. И потому я искренне жалею вас, что вы сходите на путь, по моему мнению, абсолютно ложный и вредный, на путь, где я обязан и буду бороться с вами всеми силами, всеми средствами, слышите? – всеми средствами!
– Уверяю пана старосту, – сказал с улыбкой Евгений, – я ни на мгновение не надеялся найти в пану старосте союзника в своей работе.
– Ну, ещё чего не хватало! – буркнул пан староста.
– А что касается борьбы, то что ж, воля пана старосты. Я могу только одного желать, чтобы эта борьба велась строго законным путём так же, как я держусь и буду держаться строго предписаний закона.
– И поручаетесь за то, что весь этот движ, который вы хотите инсценировать, будет держаться законного пути и в законных рамках?
– За себя ручаюсь полностью. За других – тут многое будет зависеть от того, не столкнут ли сами власти незаконными действиями и преднамеренной провокацией людей с законного пути.
– Пан, прошу не забывать, с кем говорите! – фыркнул староста, медленно сбрасывая с лица отцовскую маску.
– Говорю рro futuro1, следовательно, никому упрёка или обвинения не делаю. А что незаконные действия и провокации со стороны властей – pardon, со стороны отдельных органов – очень возможны, этого, надеюсь, пан староста не станут отрицать.
Пан староста молчал добрую минуту, словно погружённый в тяжёлую задумчивость. А потом, протягивая Евгению руку, сказал с необычной сердечностью:
– Пан Рафа́лович, не будем об этом говорить. Прошу, дайте руку. Будем друзьями!
Рафа́лович смотрел на него удивлёнными глазами, но руки не подавал.
– Прошу вашу руку! – сказал староста. – Сделайте для меня одну маленькую вещь, о которой я сейчас попрошу вас. Хорошо, обещаете?
– Не знаю, смогу ли сделать то, чего хочет пан староста?
– Но сможете, сможете! Почему нет? Это ведь зависит только от вас.
– Что же это такое?
– Но пообещайте заранее!
– Дарует пан староста, я хоть и молодой человек, но для игры в жмурки уже староват.
– Упертый же вы русин! – сказал староста, маскируя злость добродушной улыбкой. – Никаким способом его не подойдёшь. Ну, что поделаешь, придётся говорить прямо. Так вот, слушайте, пан меценас, о чём я хотел вас попросить. Сделайте это для меня, специально для меня: отложите своё вече на потом, ну, скажем, на весну или на Петров день.
– Не могу, пан староста! – решительно сказал Евгений.
– Почему не можете?
– Важные дела назрели теперь в уезде, надо их обсудить, объяснить народу.
– Думаете о реформе кассы?
– В том числе и об этом.
– А если бы я именно ради этого запретил вече?
– Ради этого?
– Да, чтобы не вызывать в уезде раздражения.
– Но ведь это дело уже теперь вызывает раздражение, а если вече будет ради этого запрещено, то весь народ скажет, что политические власти покрывают некорректные действия уездного совета. Прислужится ли это успокоению уезда, пан староста сами судите лучше всех.
– Прошу меня не учить! Я знаю, что делаю, и заявляю вам, что ваше вече не состоится.
– Это формальный запрет? – спросил Евгений, вставая.
Пан староста был недоволен собой, что так сорвался, и, наклонившись над своим бюро, начал перебирать какие-то бумаги, бормоча что-то себе под нос. Наконец он взял себя в руки.
– Н-нет. Резолюцию получите в письменном виде. До свидания.
– Моё почтение!
Евгений поклонился и вышел. А когда зазвучали его шаги и за ним закрылась дверь старостинской приёмной, пан староста написал несколько слов на служебном листке бумаги, позвонил судебному приставу и, подавая ему этот лист, сказал резко:
– Живо беги к Мотю Парнасу! Это для него вызов. Пусть немедленно придёт сюда!
Мотё Парнас был хозяином постоялого двора, у которого Евгений нанял сарай, где должно было состояться вече.
L
На другой день после обеда к Евгению прибежал Мотё Парнас и, кладя перед ним на стол пятак, как-то несмело сказал:
– Прошу прощения, пан меценас...
– А вам что, пан Парнас?
– Возвращаю вам задаток.
– Задаток?..
– Ну, ведь пан меценас дали мне задаток за наём...
– Ну, и что с того?
– Возвращаю вам задаток. Не могу вам сдать.
– А это почему? Цена вам низкая?
– Э, что цена! Разве я с паном меценасом торговался о цене? Что пан дали, то я взял.
– Ну, так чего же не хватает?
– Знаете, пан... боюсь... знаете, пан, это деревянный сарай... там будет много народу... с трубками, сигарами... не дай Бог несчастье...
– Но ведь, пан Парнас! С трубкой или с сигарой никого не пустим.
– А всё-таки я боюсь. Знаете, пан, это старая лачуга... А вдруг обвалится...
Евгений рассмеялся.
– Ну, а может, ещё земля не выдержит да затрясётся, что?
– Дай Бог вам здоровья шутить! Ну, ну! Но я прошу взять назад задаток.