Знаете, мне хотелось сохранить в секрете то, что эти бумаги у меня. А тем временем пан маршалок откуда-то об этом узнал. Это мне очень неприятно.
– Можете быть уверены, что не от меня узнал, – горячо бросился Евгений.
– О, я и не думал на пана меценаса. Я хорошо знаю пана меценаса. Уже догадываюсь... Тут немного моей собственной вины. Я вел переговоры с одним львовским банкиром о покупке этих бумаг, а тот, должно быть, пустил это дальше. Достаточно того, что теперь мне хотелось бы как можно скорее избавиться от этих бумаг в доме. Знаете, пан меценас, пан маршалок сам лично заходил ко мне по этому делу. Просил не продавать его бумаг и не делать ему взыскания до Пасхи, а в Великий пост он всё заплатит.
– А откуда деньги возьмёт?
– Ха-ха-ха! – засмеялся Вагман. – Я сначала тоже ломал над этим голову, но потом узнал. Знаете, пан меценас, тут при поветовом ведомстве есть касса...
– Две кассы, – поправил Евгений.
– Ну, что там две! Одна вечно пустая, на то и зовётся панская. А другая крестьянская. Вот эту кассу пан маршалок хочет взять совсем в свои руки, превратить в панскую, забрать из неё все деньги и расплатиться за мои бумаги.
Евгений и раньше слышал о реформе крестьянской кассы, но не так подробно, как теперь. Он знал, что дело готовится в поветовой раде и уже почти утверждено поветовым отделом. Лишь теперь ему стало ясно, что это за реформа, и он решил, не теряя времени, преградить мудрёный план пана маршалка. Он поднялся, давая Вагману знак, что их разговор окончен. Вагман тоже поднялся.
– То пан меценас остаётесь при своём? Не хотите покупать Буркотин?
– Не могу, пан Вагман. Я бедный человек.
– Это сказка.
– Нет, не сказка. И хочу помогать бедным.
– Имея имение, сможете лучше им помогать.
– Не вся сила в имении.
– И в фундаменте не вся сила дома, но без фундамента дом не устоит. Пан меценас, поверьте мне! Пока вы, русины, не имеете своих помещиков и миллионеров, вы не народ, а лишь кучка нищих и рабов.
– Ну, а вы, евреи, – ответил Евгений. – У вас и миллионеров, и помещиков, слава Богу, хватает, а скажите, вы в Галиции – народ или не народ?
Вагман прикусил губу и махнул рукой.
– Эх, что тут говорить! Значит, не хотите вести дело со мной?
– Нет, пан Вагман. Для себя – нет.
– В таком случае кланяюсь. А если бы я чем мог вам служить...
– Разумеется, разумеется! Найду дорогу к вам так же, как вы нашли ко мне.
XLVIII
В ближайший торговый день Евгений, отбыв в суде несколько заседаний, спешил около двенадцати в свою канцелярию. Он намеревался тут же отправиться в город, заглянуть в постоялые дворы, где останавливались приезжавшие на торг окрестные священники, и разыскать о. Зварыча и о. Семеновича, которые вместе с ним должны были быть референтами на вече, а пока состояли членами вечевого комитета. Входя в канцелярию, он, к своей великой радости, застал в ней обоих этих священников.
– А, здравствуйте, гости! – радостно сказал он, пожимая им руки. – Я как раз собирался бежать в город искать вас. Отлично, что так встречаемся! Прошу со мной, прошу наверх, проведём "кратчайший разговор".
– Да мы тоже с таким же намерением прибыли к пану меценасу, – сказал о. Зварыч с каким-то озабоченным оттенком в голосе. Но Евгений не обратил внимания на этот невесёлый тон и, наспех дав несколько указаний своему конципиенту, что-то обсуждавшему с целой кучей крестьян, выбежал за священниками в сени и повёл их на этаж в своё частное жильё.
– Прошу садиться! Может, сигарку, отче добродию? Прошу! Ну, что там слышно о подготовке к нашему вечу?
– Что ж, всё неплохо. Крестьяне повсюду принимают весть о вече с большой радостью. Можно надеяться на многочисленное участие, – сказал о. Семенович.
– Придут, придут! – добавил с оттенком тревоги о. Зварыч.
– Отлично! Отлично! Это главное.
– Не знаю, главное ли, – ещё более печально сказал о. Зварыч.
– Разве вам кажется, что нет? – живо спросил Евгений.
– Думаю: легче собрать народ, чем сказать им что-то умное, научить их...
– Простите, отче добродию, но это, по-моему, ваша ошибка. Боюсь как раз, что некоторые из нас, интеллигентов, будут иметь претензию и желание слишком много поучать, морализировать собравшихся. Чистое недоразумение. Вече – не школа. А если уж кому-то там нужно учиться, так не собравшейся массе, а нам, интеллигентам, референтам.
– Так! – чуть обиженно воскликнули оба священника. – Ну, в таком случае я не понимаю, зачем нам утруждать себя с рефератами, – добавил о. Семенович.
– Прошу, отче добродию, не сердитесь, а поймите мою точку зрения. Вече действительно должно быть школой взаимного обучения народа и интеллигенции, но в каком смысле? Это надо себе ясно представить, чтобы не сделать ошибок. Мы, интеллигенты, должны показать народу законные формы, развязать ему язык и постараться узнать его нужды, обиды и болячки, его образ мыслей.
– Но мы всё это знаем, очень хорошо знаем! – воскликнули хором оба священника. – Это может быть интересно для вас, мещан, но не для нас.
Евгений улыбнулся. Он помнил немало примеров того, как наши сельские руководители умели не замечать и не понимать массы фактов крестьянской жизни, происходивших у них перед глазами. Но всё же он сказал мягко:
– А хоть бы только и для нас – пусть так! Но я уверен, что уже первое вече откроет и вам не одну неожиданность. А может, и нет – ну, да не в том дело. Но не думайте, что вы на таком вече сможете что-то сделать поучениями и проповедями. Народ ждёт от веча и имеет право ждать совсем другого. Для народа это должна быть школа политики, политической жизни.
– Ага, всё-таки школа! – радостно подхватил о. Семенович.
– А школа политической жизни – это как школа плавания. Стоя на берегу и слушая теоретические лекции и наставления, ещё никто в мире плавать не научился. Здесь главное – собственная проба, собственная деятельность, собственное умение и собственная смелость. Вот чему мы должны на вечах учить наших крестьян. Пусть сами говорят, пусть учатся сами выражать свои потребности и обиды, отстаивать свои требования и перед панами, и перед властями.
– Мы это знаем, – буркнул о. Зварыч. – Они прежде всего встанут против нас, священников.
– Очень печально, если вы этого ждёте, – сказал Евгений. – Мне кажется, этого не должно быть. От разума, такта и патриотизма священников должно зависеть, чтобы крестьяне не встали против них. А впрочем, даже если бы такая беда случилась, как вы думаете, отцы добродии: лучше поднимать народ к политической самостоятельности, пробуждать в нём политическое сознание и знание своих дел или лучше оставить его неразумным ребёнком, которого могут водить по своей воле всякие политические шарлатаны?
– Это фразы, пан меценас, – сказал о. Семенович. – Надо прежде всего просветить народ, а только потом допускать его к политике.
– Жаль в таком случае, что наша конституция допускает неграмотных к голосованию, значит, в конечном счёте отдаёт в их руки руль политики.
Эта перспектива немного смутила обоих священников, но о. Семенович спустя минуту добавил:
– Всё же жаль. Я был бы за ценз грамотности при голосовании.
– Хорошо, – смеясь, сказал Евгений, – будем менять конституцию в вашем направлении! Но всё же, чтобы и до этого дойти, мы должны повести в том направлении общий круг избирателей, мы должны распространить, сделать популярной эту мысль на вечах. Хотите – доложите её!
– Вам легко шутить, пан меценас, – чуть пристыженно сказал о. Семенович, – но мы с о. Зварычем как раз с другим делом пришли к вам.
– А с каким?
– С тем, чтобы вы освободили нас от обязанностей референтов на вече.
– Как это, не хотите докладывать?
– Не то что не хотим, а не можем. Какие мы ораторы? Я вот уже целую неделю мучаюсь и никак не могу найти тему, о которой мог бы говорить.
– Побойтесь Бога, отче! Тему? Но ведь сами говорите, что жизнь и нужды народа в повете вам очень хорошо известны. Говорите о них! Начните только! Увидите, что сразу за вами встанут крестьяне один за другим, и посыплются речи.
– Ну, пане, не знаете вы наших крестьян! Это туманы! Ни один из них не умеет при людях рта открыть. Чтобы они выступили с речами? Этого не будет! Будет скандал, и всё!
– Не бойтесь! За это я вам ручаюсь. Лишь бы вы сказали свою речь хорошо и интересно.
– Нет, пане, я не скажу ничего. Я вообще не могу принять участие в этом вече и прошу освободить меня от обязанностей члена комитета.
– И меня, – сказал о. Зварыч.
– И вас? – удивился Евгений. – Но, отцы добродии, я вас не выбирал в комитет, так что и не могу вас освобождать. Все трое мы выбраны съездом. Все трое связаны своей честью. Как же это?
– Пан меценас, ad impossibile nemo tenetur1, – сказал о. Семенович. – Знаете, я до сих пор на капеллании. Стараюсь получить приход. А я уверен, что если выступлю на вече, то тут же окрестят меня опасным агитатором, и мои старания пропали.
– Почему же вы не сказали этого сразу на съезде?
– Почему не сказал? Представьте себе, отец декан, который тоже тогда был на съезде у вас, через несколько дней встретил меня, отвёл в сторону и говорит: "Всё это очень хорошо, что вы хотите говорить на вече, но с учётом вашего прошения я бы вам не советовал!" Ну, а не послушать его – вы сами знаете, что это значит для меня.
– Понимаю, понимаю, – сказал Евгений, у которого при этих словах что-то сжало горло. – Ну, а вы, отец Зварыч, – и вам кто-то отсоветовал?
– Нет, но я сам передумал. Я не оратор, не сумею ничего сказать.
– Но ведь проповеди говорите?
– Читаю из Добрянского*.
– Ну, как знаете, – сказал разочарованно Евгений. – А я как раз хотел сегодня искать вас, чтобы поговорить о приближении срока созыва веча.
– Приближении? А это почему?
Евгений коротко рассказал им о маршалковском проекте реформы касс. Оба отца кое-что об этом слышали, но не знали точно, к чему идёт дело. Теперь, когда Евгений объяснил им это, они аж хлопнули себя по бокам.
– Тут нечего терять времени, – сказал Евгений. – Надо ударить в большой колокол, пустить это дело в народ, наделать в повете шуму.
– Разве это поможет? – с сомнением сказал о. Зварыч. – Уж если паны зубы наострили на эту кассу, то её съедят.
– А может, и не съедят. Может, не посмеют, им только нужно, чтобы всё прошло тихо, а мы преградим им дорогу.
– Будет содом в повете. Пойдут преследования, гонения, пакости, – задумчиво сказал о.