Грохот сначала шёл медленный, размеренный: два удара – пауза, два удара – пауза, словно тяжёлая езда по каменистым буграм. Но вот Баран вышел на рынок, выметенный от снега, гладко утоптанный, и пошёл быстрее, а одновременно его руки быстрее замахали рубелями, гуще застучали удары, словно огромные градины по новому настилу крыши. Тра-та-та-та! Тра-та-та-та! Всё сильнее, всё громче. Гул катился по гладкой ледяной площади, дрожал в чистом морозном воздухе, бил в замёрзшие окна, так что стёкла звенели, врывался в дома, будил ото сна спящих, наполнял тревогой сердца весельчаков, которые в компаниях дожидали нового года. Внезапный удар грома не испугал бы их сильнее. «Что это такое? Что случилось?» — вырывалось изо всех уст. Дамы бледнели, мужчины жались к окнам, выбегали на балконы, хватали накидки и выходили на улицу. Весь город вздрогнул, встревожился. Даже пьяные песни и крики в трактирах и кофейнях смолкли. На окраинах кое-где псы отзывались глухим воем, перекликаясь на странный грохот, который звучал всё чаще, сильнее, страшнее среди ясной, искристой ночи.
– Что это такое? Где-то горит? Какое-то нападение? – доносились с разных сторон громкие возгласы. На улицах поднялось движение. Одни бежали туда, другие сюда, потому что одним казалось, что тарабанят там, а другие искали источник этого гула в другом месте.
Два полицейских из городской стражницы первыми увидели Барана с бадьёй и рубелями и кинулись к нему.
– Ты что делаешь? Стой! – закричали они ему издалека.
Баран не оглядывался. Шёл и тарабанил изо всех сил. В его голове засела мысль, что он обязан, вот так тарабаня, обойти три раза вокруг рынка, потом обойти костёл, пройти вдоль главной улицы, а затем боковой вернуться домой. Почему именно так надо было сделать, он не знал, но считал это своим долгом.
– Стой! Кто ты? – кричали, догоняя его, полицейские.
Баран не убегал, но и не останавливался. Только руки его заработали быстрее, удары по дну бадьи загрохотали с большей силой.
– Да это Баран! – сказал один полицейский, догнав его и заглянув ему в лицо.
– Ты что делаешь, Баран? – крикнул другой.
– Будю, будю, – глухо произнёс Баран.
– Кого будишь?
– Всех, у кого есть уши, у кого душа живая.
– Зачем?
– Чтобы не спали. Чтобы остерегались.
– Чего им остерегаться?
– Враг близко. Враг надвигается.
– Какой враг?
– Враг на огненной колеснице. Будет ходить по воздуху, голос его, как гром. Его слуги будут ставить печать его на всех, кто ему предан. Его...
Дальнейшие слова заглушил громовой стук рубелей.
– Ты что, спятил, Баран? – кричал полицейский. – Оставь! Ты будишь пана старосту.
– Вы сами ослепли и оглохли! – ревел в ответ Баран, не переставая тарабанить. – А я свою службу делаю. Будю всех. Вставайте, не спите, враг близко!
– Но мы тебя арестуем.
– Не посмеете! Руку отнимет тому, кто до меня дотронется. Меня Бог послал. Я по Божьему приказу, а вы кто? Кому служите? Антихристу!
Полицейские, простые себе горожане, при этих словах почувствовали страх и начали креститься. Грохот Барановых рубелей показался им теперь чем-то грозным, вещим, и они стали, как вкопанные, не решаясь ни арестовать, ни остановить Барана. Тот, стуча изо всех сил, пошёл дальше.
На полицейских натолкнулась компания ночных гуляк, которые шумно и громко разговаривая, шли в погоню за тарабанщиком.
– Что это? Кто там гремит? – загомонили они.
– Баран, сторож Баран, – ответили полицейские.
– Так он что, с ума сошёл?
– Сошёл.
– Так почему вы его не закроете, не арестуете?
– А за что?
– Но ведь он весь город ото сна поднимет.
– Ну и что с того?
Но в компании оказался комиссар от староства, и он сразу повысил голос:
– Немедленно арестуйте его! Что вы тут болтаете глупости!
Полицейские, узнав его, отдали честь.
– Прошу пана комиссара, он, очевидно, имеет приступ своей болезни.
– Связать его! Пусть не устраивает переполоха в городе.
А другие из компании уже пустились догонять Барана, крича:
– Лови! Держи!
Эти крики подняли ещё большую тревогу. С разных углов, из трактиров, улиц и балконов раздались возгласы: «Лови! Держи! Воры!» С разных сторон слышались громкие шаги по замёрзшему снегу, хлопанье дверей, скрип калиток, лай и вой собак — поднялся такой шум, что он почти заглушал собой непрерывное тарахтенье Баранового барабана. К тому же небо, недавно ясное, начало затягиваться тучами, а одна из них, серая, огромная, мгновенно закрыла луну. Не прошло и нескольких минут, как весь город погрузился во тьму, тени поглотили контуры улиц и домов, только снег под ногами мерцал синеватым фосфорическим блеском. Казалось, будто разбуженный, перепуганный город вдруг накрыли чёрным покрывалом. А под этим чёрным покровом ещё страннее звучали то пьяные, то тревожные крики, стук шагов, вой собак и громче всего — сухое и частое тарахтенье рубелей по бадье.
– Лови! Держи! – доносились голоса со всех сторон рынка. Но Баран вдруг изменил свой план и свернул с рынка в одну из тех узких боковых улочек, которые густо петляли между грязными и без плана построенными еврейскими домами. Крики на рынке, видно, испугали и его, потому что он, сам не зная зачем, пустился бежать, не переставая, однако, тарабанить. Лишь временами, когда дыхания ему не хватало, а руки немели, он останавливался где-нибудь в тёмном углу, отдыхал несколько минут, а затем бежал дальше.
– Вот он! Вот он! Здесь было слышно! Нет, вон там, на углу! Нет, где-то здесь! – доносились за ним голоса погони, и вся толпа сторожей, евреев, господ, полицейских ввалилась в узкий переулок, стуча, крича, спотыкаясь, ругаясь, и лишь время от времени выдавая дружные возгласы:
– Лови! Держи!
Баран, весь дрожа, прыгнул за какой-то забор и спрятался за небольшим сарайчиком. Вся толпа бегом, словно стадо волов, пронеслась мимо него. Когда они были уже достаточно далеко, Баран выскочил из своего укрытия и пустился бежать другой улочкой в противоположном направлении, а пробежав шагов сто, вдруг застучал по своей бадье так, что в ушах зазвенело.
– Лови! Держи! Вон он! А что, не говорил я! – доносились издалека крики погони, а через несколько минут земля задрожала под ногами бешеной толпы, которая с шумом, смехом, оханьем и проклятиями неслась теперь уже во всю прыть вслед за Бараном. Зачем, собственно, они бежали, чего хотели от Барана, они и сами не знали. Это было какое-то инстинктивное движение, в котором тонуло индивидуальное сознание каждого. Возможно, что если бы они догнали теперь Барана, какая-то шутливая реплика вызвала бы у них взрыв смеха, но не менее возможно и то, что в таком случае кто-то один поднял бы руку на Барана, а вслед за его примером все кинулись бы на него, словно звери, и убили бы его на месте скорее, чем в их головах успела бы мелькнуть мысль, что они делают, зачем и за что.
А Баран тем временем бежал без остановки. Теперь он не тарабанил всё время, молча пробегал по узким улочкам, кое-где перепрыгивал через заборы и бежал огородами с одной улицы на другую и только на перекрёстках, в глухих и тёмных закоулках, где было совсем пусто, он останавливался и рассыпал громкий грохот своего импровизированного барабана. Этот грохот был как сигнал тревоги для толпы его преследователей. Из близких улочек и дальних площадей доносились их крики, трещали заборы, чавкали тяжёлые шаги и с бешеным упорством раздавались крики:
– Держи! Лови!
Эта дикая, безумная погоня длилась уже почти час. Баран раз десять сбивал след, сворачивал в сторону, пропускал своих преследователей мимо себя, менял направление бегства. Он носился по улицам без всякого плана, только руководствуясь криками и стуками, которые звучали то позади него, то слева, то справа. Он уже обежал значительную часть города, всюду сея суеверный переполох, тревогу и беспокойство. Весь в поту, запыхавшийся и утомлённый, он едва дышал, в висках стучала кровь, перед глазами кружились кровавые круги, горло сжимало, и какая-то страшная тревога давила сердце. Он бежал теперь изо всех сил, словно, совершив какой-то страшный проступок, хотел скрыться где-то, хотел быть дома. Но вот перед ним закончилась узкая улочка, и из её устья он выскочил на широкую площадь. Как раз в эту минуту луна выглянула из-за тучи и показала его глазам контуры высокого здания с острыми башнями и золотыми крестами. Это был костёл. И в душе Барана мелькнула мысль, что он должен, должен обежать этот костёл, барабаня изо всех сил, должен это сделать, хоть бы земля под ним провалилась. И он схватил рубели в руки и застучал ими по бадье с последним напряжением всех своих сил.
– Лови! Держи! – ревела погоня, несколькими улочками выбегая к площади, посреди которой стоял костёл, окружённый небольшим сквером. Но Баран уже не слушал этих криков, он бежал, тарабаня, вокруг костёла в направлении больших входных дверей.
– Вот он! Вон он! Вон! – кричали преследователи с разных сторон, увидев его. Площадь заполнилась задыхавшимися людьми, облепленными снегом, вооружёнными кто элегантными тростями, кто кольями, выломанными из забора. Слышно было их тяжёлое дыхание; кто-то хрипел, кто-то задыхался кашлем; многие придерживали на бегу шляпы на головах.
Вдруг грохот Баранового барабана затих. Его тёмная фигура, так хорошо видная для всех, исчезла, словно в землю провалилась. Погоня замолкла, затаив дыхание, только стук сотен шагов сотрясал землю. Добежали.
– Где он? Что с ним? – переговаривались задние, напирая на передних, что остановились, словно остолбенев. Перед ними на снегу лежал Баран, откинув в сторону рубели и бадью, корчась и бьясь по снегу в эпилептических судорогах. Луна заливала бледным светом его посиневшее лицо. Горло его хрипело глухо, губы источали пену, смешанную с кровью.
Преследователи стояли долго молча. Кто-то крестился, другие отворачивались, не в силах вынести страшного зрелища. Наконец комиссар велел нескольким сторожам поднять его и отнести в ближайший трактир, чтобы он не замёрз на снегу, пока не очнётся, а толпа, так неожиданно сбитая в кучу, медленно, в каком-то подавленном и смущённом состоянии начала расходиться.
XLV
Почти последними из этой толпы ушли Шварц и Шнадельский.
Они проводили эту ночь у Стальского. Встретившись с ним ещё около восьми, они пару часов просидели в трактирчике, попивая пиво и беседуя. Стальский был уже слегка навеселе и около десяти встал и сказал обоим товарищам:
– Что нам тут сидеть? Пойдёмте ко мне. Встретим новый год в семейном кругу.
Шнадельский начал отговариваться.
– Может, уже поздно.