Но какую-то опору, какое-то прикрытие мы должны иметь.
– Если вам нужно только это! Да ведь при той популярности, которой пользуется наш дорогой граф, это самое лёгкое дело в мире. Что, любезный граф, не имеете ничего против того, чтобы я взял это дело в свои руки?
Граф молча подал руку ему, а потом президенту. Все трое господ соединились. Это примирение запечатало и дело реформы уездных кас, и дело Гриця Галабурды. Крестьянские 80 000 з[олотых] р[инских] должны были без оппозиции пойти на латание дыр в карманах пана маршалка, Гриць Галабурда вместо наказания своего обидчика должен был удовлетвориться несколькими ринскими «басарунку», а в уезде отныне должна была царить примерная единость между «наиблагороднейшими и наиболее уважаемыми людьми», представителями блестящей традиции и цивилизации.
XLIV
Баран сидел в своей каморке и грелся. Каморка, переделанная из бывшего дровяного сарая в помещение сторожа, была маленькая, сбитая из досок и облепленная глиной, с одним оконцем во двор. Небольшая железная печка давала больше дыма и вони, чем тепла, а на дворе стоял лютый мороз. Оконце было всё покрыто льдом и инеем, который не хотел таять даже тогда, когда в печи горел огонь и она внизу была почти красная. Баран мёрз ночами, спал, накрытый всеми тряпьём, какое только было у него в доме, и согревался только на улице за работой. В его хижине, казалось, мороз свил себе прочное гнездо, хватал его за шею при самом входе и, чем дальше в ночь, тем теснее прижимался, пробирая до костей. Даже у самой раскалённой печки этот упрямый мороз отцеплялся от него лишь с одной стороны, не переставая угрожать с другой. Никогда ещё зима так не докучала Барану. Он воровал дрова, щепу, а то и старую деревянную посуду у всех партий, весь день только и нёсся, чтобы раздобыть хоть немного дров, и топил свою ненасытную печь, топил до поздней ночи и грелся, прогоняя упорный холод, который своим прикосновением вызывал в теле непреодолимую дрожь.
И сегодня он сидит и греется. В печи догорают какие-то опилки, доски с соседского забора и щепки от какой-то разбитой кадушки – худое угощение для ненасытного железного чудища, которое, раскалённое внизу, вверху едва тёплое и грозит быстро остыть, оставив его под утро на растерзание трескучему морозу. Уже поздно, на городской ратуше пробило десять. Но на улицах всё ещё движение и шум. Сегодня святой Сильвестр, конец года, а городская публика, особенно средний слой, отмечает этот день празднично. Не столько день, сколько вечер. Встречают Новый год. У кого есть семья – в кругу семьи; кто-то у знакомых. А у кого семьи нет, тот ищет холостяцкой компании и встречает Новый год в пивной, в кофейне или в других весёлых местах. А так как в чиновничьем мире таких гуляк много, да и не один женатый предпочитает повеселиться в холостяцкой компании, чем при домашних ларях и пенатах, то неудивительно, что по городским улицам в эту ночь людно и шумно: тут и там проходят группы господ в шубах и тёплых накидках, громко разговаривая, ещё громче смеясь, а порой и затягивая песни, которые после нескольких нот обрываются, да скрипят сапогами по твёрдому замёрзшему снегу, который днём успел покрыть землю довольно толстой пуховой периной.
Баран жмётся как можно ближе к печке и прислушивается к тем обрывкам звуков, что доносятся с улицы в его каморку. Эти отголоски далёкой, чужой и почти непонятной ему жизни его не интересуют. Он отмахивается от них, словно от назойливых мух, занят своими собственными заботами.
– О нет, меня не обманешь! – говорит он с странной улыбкой маньяка, обращаясь то к печке, то к какому-то невидимому собеседнику. – Нет, уж что вижу, то вижу. Хоть ты притаился, делаешь вид очень занятого, строишь из себя святого и божьего, но я всё вижу, вижу и понимаю. Каждое твоё слово понимаю. Думаешь, я не знаю, о чём ты разговариваешь с этими мужиками, с этими попами и жидами, запершись там, в своей комнате! О, сударь, запирайся хоть на сто замков – меня не обманешь. Наоборот, голубчик, наоборот! Это как раз свидетельствует против тебя. Это ты сам себя выдаёшь. Я чувствую, время твоего владычества близко, и ты готовишься выступить. Смейся, смейся! А твой смех сам выдаёт тебя. Твой смех говорит мне яснее, чем сказали бы сто языков.
Он оглянулся, замолчал и внимательно прислушался к весёлым крикам, пьяным песням и громким шагам там, на улице. Его лоб сморщился, на нём повисла туча.
– У-га! Скрип-скрип! Скрип-скрип! – передразнивал он зло и горько. – И ночи им нет. Хоть завтра свадьба, хоть Страшный суд, им всё равно. Пьют, смеются, поют. В канцеляриях сидят, судятся, деньги занимают, балы устраивают. Будто ничего и нигде. Будто и не догадываются, что конец близко, что через день-другой всё переменится. Всё, всё! Солнце взойдёт с запада, воды потекут вверх, порядок мира пошатнётся. А он на огненной колеснице выедет на высокую гору... А голос его грянет, как гром. А слуги его разбегутся по всем концам света приводить всех к присяге. Всех к присяге ему, врагу, антихристу. А перед присягой каждый должен будет сломать крест, растоптать причастие, отречься от Бога... А после присяги каждому выжгут на лбу знак антихриста. А кто не захочет присягнуть, того на муки... на пытки... на смерть...
Баран говорил быстро, уставившись в тёмный угол. Маленькая сальная свечка, что стояла у постели на горшке, перевёрнутом вверх дном, и была прилеплена к нему собственным салом, коптила, нагорев; её свет дрожал, и тень Барана на противоположной стене тоже дрожала. А Баран глядел в угол и говорил громко, задыхаясь, и сам испытывал всё больший страх от своих слов. Его глаза становились неподвижными, в них загорались искры какого-то тревожного, дикого огня, а руки, протянутые вокруг печки, сжимались в кулаки, то снова разжимались, словно пытаясь ухватить что-то неуловимое. Он дико расхохотался.
– Ха-ха-ха! Что им до этого! Разве они и без того не служат ему? Разве они все не заодно с чёртом? Им не страшно пришествие антихриста. Они, конечно, не воспротивятся его зову, пойдут за ним, стоит лишь кивнуть, поцелуют его, и примут его печать, и будут служить ему, как служили до сих пор. Потому-то они теперь такие весёлые. Видят знамения на небе и на земле – и веселы. Пьют, смеются, поют. А некоторые, может, и знаков не видят. Ослепли, родились и живут с зажмуренными глазами. Кажется, что смотрят, ходят, деньги считают, читают, а того, что важнее всего, что страшнее всего, – того не видят. От чего душа дрожит, и кровь в жилах стынет, и волосы встают дыбом. Страшных Божьих знаков не видят. А может, и видят, но как телёнок на новые ворота: уставятся, вытаращат глаза, постоят да и пойдут дальше, не поняв, что это и к чему.
Баран опустил голову и задумался. Его idée fixe1 – скорое пришествие антихриста – бушевало в его душе, принимая самые разные формы и направления. Сначала он ежедневно в полдень ходил, как часовой, под окна Евгения. Потом оставил это – без умысла, просто как-то забыв, – и принялся каждую ночь обегать все тропинки и заросли городского сада, ища там зарытых помощников и слуг антихриста. И это занятие он бросил через две-три недели, а вместо него нашёл себе другое – бегать каждое утро на рогачку и высматривать с высокого берега за мостом, не идут ли войска антихриста, которые, как ему казалось, именно этим путём должны будут явиться однажды утром и завоевать город. Он бегал так довольно долго; ни слякоть, ни первые морозы его не останавливали. Разумеется, что с тех пор, как он занялся поисками антихриста и его помощников, он всё больше и больше пренебрегал обязанностями своей службы, но ему это было безразлично. Страшные образы антихриста и близкой катастрофы ни на минуту не покидали его, а каждая встреча с Евгением наполняла его ужасом, бросала в дрожь. Он становился весь жёлтый, съёженный и упорно молчал; да и вообще старался как можно реже встречаться с Евгением, только тайно, издали следил неотступно за каждым его шагом.
Но теперь, вот уже несколько недель, он перестал бегать к рогачке. Близкая катастрофа в его воображении приняла иные формы и в ином направлении толкала его больную волю. Ему казалось, что необходимо предупредить тех слепых, беспечных людей, которые, может быть, и не рады бы служить антихристу, но не готовятся к борьбе с ним лишь по врождённой слепоте или по недогадливости и небрежности. В его голове всё сильнее укоренялась мысль – открыть глаза этим людям, вырвать их из беспечности, указать страшную опасность. Как это сделать – он не думал, но сама мысль каждую ночь возвращалась в его голову, стучала в ней, как червь в стене, и набирала непреодолимой силы.
– Нет, нельзя так оставить. Чтобы адский царь так и схватил их всех, словно спящих? Нет, нет, грех будет на мне, если допущу это. Я разбужу их! Нашепчу им на ухо! Пусть знают, пусть готовятся! Пусть продрут глаза, пусть видят, какая страшная пропасть перед их ногами. Я знаю, ему это будет не по душе, но что мне до того? Прикажет схватить меня, мучить, сдирать кожу, жечь на терновом огне... Ну и что? И пусть! Я готов! Но не позволю ему тайком ворваться в город, как волку в овчарню. Ну же! Ну же! За дело! Крайняя пора! Не знаем ни дня, ни часа, когда придёт вор, так нечего медлить!
И, весь дрожа от внутреннего волнения, Баран встал, надел на себя всё, что было теплее, и вышел из своей каморки, погасив огарок свечи. На дворе было светло, лунно; снег во дворе искрился синеватым фосфорическим блеском. Баран начал поспешно искать что-то глазами. В углу возле его каморки стоял сарайчик, пристроенный к стене той же каморки. В том сарайчике стояла большая бадья, рядом с ней лежали два рубеля. Баран взял с полки свой толстый шнур, которым носил дрова из погреба для партий, прицепил бадью за уши и завязал себе на плечи, так что её дно торчало перед ним, как большой круглый барабан, а взяв рубели в обе руки, вышел калиткой на улицу.
Часы пробили одиннадцать. Ближайшие улицы, залитые лунным светом, были пусты. Местами на углу улицы теплилась желтоватым светом лампа. Местами в трактирах светились окна, и оттуда доносились крики и песни; далеко на предместьях раздавались голоса замёрзших колядников, которые под окнами за цент тянули известную щедровку:
Nowy rok nastaje,
Ochoty dodaje – hej nam, hej!
Kolęda, kolęda, kolęda!1
И вместе с последним ударом часов над сонным городом разнёсся странный грохот – глухой и зычный, словно по неровной каменистой дороге ехала тяжёлая повозка, а на ней стоял огромный пустой ящик.