Зато в хозяйстве крестьянской кассой уездный совет придерживался системы наибольшей осторожности при выдаче и наибольшей безжалостности при взыскании займов, так что крестьяне всё меньше имели охоту искать в ней спасения в своих денежных затруднениях. Деньги в кассе простаивали, проценты начислялись очень низкие, и это причиняло немало огорчений отцовскому сердцу пана маршалка. Он удивлялся, как это крестьяне в своей глупости идут за займами к жидам-ростовщикам или в другие банки, а обходят свою собственную кассу. И в его голове созрела гениальная мысль: ликвидировать обе уездные кассы, слить их в одну, а на деле повернуть готовые деньги крестьянской кассы на латание дыр вечно голодного «большого имения», в первую очередь своего собственного. Для этого нужно было решение полного состава уездного совета. Это было бы для пана маршалка наименьшей заботой. Крестьян и крестьянских представителей, которые подняли бы голос против этого грабительского замаха, в уездном совете не было. Правда, сидело там несколько войтов и два или три священника, но это были люди смирные, заботившиеся о милости пана маршалка и вовсе не способные вести оппозицию в столь кардинальном деле.
Но неожиданно для пана маршалка оппозиция вышла с такой стороны, откуда её меньше всего следовало ожидать. В уездном совете заседал также близкий сосед пана маршалка и его давний соперник граф Кшивотульский, известный во всём уезде своим саркастическим юмором и беззаветной прямотой. И вот, когда на заседании уездного совета одна из креатур пана маршалка выступила с предложением реформы уездных касс и их слияния в одну, граф Кшивотульский выступил против этой идеи, которая, по его словам, в уезде может наделать много смуты. «Это будет значить, что мы с крестьян содрали лапти, чтобы залатать панские сапоги», – шутливо выразился пан граф, прекрасно понимая, что своей оппозицией против этого проекта затягивает петлю на шее пана маршалка.
Выступление графа Кшивотульского придало духу и представителям крестьянства в уездном совете, а некоторым из них просто открыло глаза на значение этой реформы. Поэтому они, из одного только стыда, были вынуждены выступить против проекта, но, по своему обыкновению, пересолили дело, требуя отклонить проект a limine. Это предложение не прошло, и дело передали отдельной, специально для этого выбранной комиссии, которая должна была рассмотреть предложенный план ликвидации и проект нового устава и внести свои предложения на рассмотрение совета.
И вот теперь пан маршалок вертелся и агитировал среди членов уездного совета, чтобы убаюкать, так сказать, в колыбели оппозицию против своей желанной реформы. Он развил необычайный запас добродушия и человечности в разговорах с войтами, высказывал необыкновенно либеральные взгляды на русское дело в беседах со священниками, поднимался до высот дальновидного патриота, рассуждая о благодетельных последствиях реформы, заезжал даже на заседания сельских советов в деревнях, заражённых, по его мнению, духом оппозиции, и вступал в разговоры с крестьянами, но, к своей величайшей радости, слышал от них вместо оппозиционных аргументов только обычное: «Так, так, так», «Ну, конечно», «Да мы все за паном маршалком» и уже заранее готовился торжествовать над оппозицией. Лишь один Кшивотульский наполнял его страхом. К этому волку в кармазине он не решался подходить со своим обычным заискиванием. Он долго ломал голову, как его утихомирить, и не находил способа. Выручил его из этой заботы Шнадельский.
XL
Невесело обещала быть зима для Шнадельского. Не то чтобы он особенно считался с наставлениями пана президента и его советом «присесть фалды». Но встреча его с Евгением имела иные неприятные для него последствия. Зерно сомнения, брошенное Евгением в крестьянские души, начало, хоть медленно, всходить. Крестьяне, которых понатаскал Шнадельский, хоть и не разуверились сразу в его адвокатских способностях, стали заметно скупее на деньги, начали сначала вежливо, а потом всё настойчивее требовать улаживания своих дел. Шнадельский был вынужден лгать, выкручиваться, но эти лжи производили всё меньшее впечатление. Дошло до того, что некоторые крестьяне начали ходить по судам, выспрашивая, что сделал «пан адвокат Шнадельский» с их делами, и тут узнавали, что никакого адвоката Шнадельского в суде не знают и что, если они пану Шнадельскому давали какие-то деньги за ведение своих дел, то это пропавшие деньги, и им следует требовать от него их возврата или подавать на него в суд. И действительно, на Шнадельского посыпались «мелочи» от обманутых им крестьян, но он смеялся над ними. «Беги, голый, пока тебя не ободрали!» – таков был смысл той философии, которой он придерживался в подобных случаях. Но дело становилось всё неприятнее. Особенно те крестьяне, которые давали ему значительные суммы за освобождение своих сыновей от военной службы и потом из-за этого подверглись судебному следствию, начали прижимать его. Это были в основном зажиточные, влиятельные в деревнях люди; теперь они были уверены, что Шнадельский держал их за дураков и что их деньги пропали. В суд жаловаться они не шли, но из разных сёл к Шнадельскому начали доходить угрозы, чтобы он не смел показываться в том или ином селе. Шнадельский ещё смеялся, пока в одной деревне его не постигла неприятная история. Он сидел в корчме за столом и как раз велел, по своему обычаю, подать вторую кварту водки для группы крестьян, которые, обступив его, пили, разговаривали и слушали его болтовню. Шнадельский говорил о «крестьянской кости», о необходимости не верить никому, кроме императора, о грабежах панов, попов и адвокатов, когда вдруг к нему подошёл какой-то здоровенный и, очевидно, сильно пьяный парень и сказал с пьяной улыбкой:
– А угостил бы, пан, и меня порцией, дай тебе Бог здоровья!
– И овшем, побратим, и овшем! – сказал Шнадельский и, взяв бутылку, налил чарку и подал её парню.
– Ваше здоровье! – сказал тот, опрокинул чарку одним духом и подставил ещё раз. Шнадельский налил, приговаривая:
– Люблю таких удальцов. Захочет чего – не прячется за печь, как девка от парня, а скажет прямо в глаза.
– Ха-ха-ха! – расхохотался парень, выпив вторую чарку. – Ваша правда, пан! Я такой. Что на сердце, то и на языке.
– Так и делай! – подбадривал его Шнадельский.
– И делаю так. Вот и с вами. За то, что вы добрый пан и не пожалели для меня – ха-ха-ха – двух порций, большое вам спасибо! А за то, что вы у моего дяди выманили тридцать серебром за ту воинскую, а он корову продал у малых детей, а вам деньги дал, а вы над ним посмеялись и ещё потом его, как вора, в кандалах в город водили, по судам таскали, за это, паночек, вот вам раз! А вот и два! И ещё раз!
И парень, размахнувшись, влепил своей ладонью Шнадельскому по лицу раз, и второй, и третий. Шнадельского облила кровь, он, как сноп, повалился под шинковый стол, а парень с пьяным криком кинулся на него. Едва-едва другие присутствующие смогли защитить Шнадельского и передать его в руки шинкарю, который, протрезвив его, спрятал у себя в каморке, а ночью своей повозкой отвёз в Гумныски.
Этот случай и угрозы крестьян значительно остудили пыл Шнадельского к «крестьянской кости». Он был вынужден оставить свои грабительские поездки по деревням и с ужасом чувствовал, что его ждёт непочётное будущее покутного писаря, того, что по кабакам за кварту водки, три кружки пива, пачку табаку или за несколько шестаков деньгами пишет людям жалобы, рекурсы, заявления и прошения, терпит пьяные ласки и издёвки и зависит от милости каждого судьи и каждого адъюнкта, которые могут отклонить все его писания или даже наказать его за покутное писарство. Он был ещё молод, честолюбив, жаждал жизни и её радостей, но давно отвык добиваться их прямым, честным путём. Теперь ему становилось тесно на свете, как рыбе, пойманной в сеть, и он всё чаще задумывался о способах выйти из этого неприятного положения.
Давно, ещё когда его выгнали из суда, он вынашивал мысль уехать в Америку, и эта мысль не покидала его и теперь. Но как уехать? Без гроша за душой не сдвинешься с места, а ехать для того, чтобы, оказавшись на месте, оказаться без гроша за душой, значило ехать на ещё худшую беду, на тяжёлую работу, которой Шнадельскому страшно не хотелось. Нет, уж если ехать, то с хорошо набитым кошельком, чтобы там, в краю долларов, было за что зацепиться. Откуда и как взять деньги для этой цели, ему было всё равно. Сначала он думал, что сумеет выманить нужную сумму у крестьян, но эта надежда его обманула. Что же теперь?
Было время, когда он рассчитывал воспользоваться уездными деньгами и с этой целью увивался вокруг пана маршалка, надеясь через него получить место кассира при какой-либо уездной кассе. Но президент суда предупредил маршалка, чтобы не допускал скандала, и Шнадельскому дали понять, что пока все должности при уездных кассах заняты, а маршалок добавил от себя, что о каком-то месте для него можно будет подумать лишь после проведённой реформы касс. Таким образом, и Шнадельский был заинтересован в том, чтобы реформа состоялась как можно скорее и чтобы оппозиция против неё утихла. Поэтому граф Кшивотульский, который так, ради шутки, взялся вести оппозицию, был для Шнадельского врагом, и он тщательно вынюхивал в его имении, пока не нашёл полено, которое можно было бы в нужный момент подбросить графу под ноги.
XLI
Дело было вот в чём. Граф Кшивотульский, хоть любил оппозицию и говорил просто, причислял себя к консерваторам и отрицательно относился ко всяким реформам, начиная с отмены барщины. Он всё ещё стоял на том, что отмена барщины разорила панов материально, а крестьянина морально, что крестьянин без панской опеки должен погибнуть, что пан – единственная естественная для крестьянина инстанция и в хозяйственных, и в общественных, и в судебных делах. Граф Кшивотульский не признавал ни новых судов, ни новой процедуры, ни нового уголовного порядка. «Единственный параграф, пригодный для крестьянина, – бук», – говорил он, доказывая, что ни арест, ни денежные штрафы не подходят для селянина. Он жил и до сих пор в традициях старого патримониального порядка и очень любил, когда из деревни люди приходили к нему, прося рассудить их дела; такие «верные подданные» были у него на хорошем счету и имели милость в поместье: то ли лишнюю воз телеги дров из леса, то ли кусок пустоши под пастбище, то ли какое-нибудь другое облегчение они получали первыми. Но бывало и наоборот: граф любил сразу исполнять свои приговоры, а приговор для виновного обычно был – розги.