Итак, случалось, что наказанный чувствовал себя обиженным и шел в суд жаловаться не только на своего противника, но и на графа-судью. Правда, в суде такие жалобы обычно встречали смехом, с притворным сочувствием расспрашивали крестьянина, сильно ли болели его спина от графских плетей, бил ли граф собственной рукой, подавал ли он апелляцию против приговора и меры наказания и добровольно ли шел к графу судиться. На этом дело и заканчивалось, и для графа это не имело никаких неприятных последствий.
Но вот произошел случай несколько иной. Два крестьянина в графском селе поссорились. Один, обиженный, пошел жаловаться графу и привел свидетелей. Граф выслушал дело и послал за противником, но тот заявил, что графский суд не признает и к двору не пойдет. Это страшно возмутило графа. Он, в сопровождении своих гайдуков, сам отправился к обвиняемому и, застав его во дворе, велел растянуть его и собственноручно влепил двадцать пять плетей. Может, и это сошло бы графу с рук, ведь крестьяне в его селе были запуганы и разочарованы в судебной правде, но так случилось, что в то самое время в селе оказался Шнадельский. Тот сразу понял, что из этого дела «можно что-то сделать», написал от имени избитого жалобу в прокуратуру за публичное насилие, оскорбление и тяжкие телесные повреждения, велел крестьянину засвидетельствовать побои у врача и приложить справку к заявлению, а сам поспешил с этой новостью к пану маршалку. И маршалок понял важность случая и, не теряя времени, поехал в город прямо к президенту суда. Президент уже знал о деле графа Кшивотульского, и, когда маршалок в разговоре слегка намекнул на него, он не скрыл своего недовольства.
– Очень неприятное дело! Очень неприятное дело! – повторял он, морща лоб.
– Тем неприятнее, что нельзя его замять, – вставил маршалок.
– Нельзя? – оживился президент.
– Нельзя, пан президент. Народ очень возмущен, везде только и говорят, что о самоуправстве графа. А в добавок у нас в уезде есть литератор: готов подхватить это дело и снова опозорить нас в Вене.
– Ах, вот как! – произнес президент и задумался. Это было как раз после второй корреспонденции Евгении, и пан президент еще свежо помнил все хлопоты, которые принесла ему первая. Но, с другой стороны, мысль тащить в суд и уголовно наказывать пана графа Кшивотульского казалась ему чем-то таким диким и неслыханным, что он, через мгновение, с удивлением и страхом посмотрел на пана маршалка.
– Но чего же вы хотите? Чтобы я наказал пана графа, как простого преступника?
Маршалка забавляло замешательство пана президента.
– Ну, думаю, пан президент лучше меня будут знать, что с ним сделать. Я бы думал только об одном: провести следствие и немного припугнуть пана графа. А там – уже дело практического ума и светлой прокуратуры, как повернуть дело. Но заминать его до следствия я счел бы крайне непорядочным.
Президент с этим согласился. Началось следствие, и вельможный граф Кшивотульский был вынужден раз, другой и третий ездить в город и являться к следственному судье, выслушивать пространные объяснения о предписаниях обязательного ныне закона, что было для него чем-то неслыханно новым и непонятным, и в конце концов оказаться перед угрозой: публично сесть на скамью подсудимых и отбыть за свои патриархальные взгляды несколько месяцев в тюрьме. Всё это было для него крайне неприятно, тем более, что, благодаря стараниям маршалка и Шнадельского, дело во всех подробностях стало громким в уезде и повсюду вызывало живые разговоры: сочувствие с одной стороны, насмешки, радость и издевки – с другой.
Когда таким образом дело было заварено и маршалку казалось, что противник достаточно сломлен, он перешел к выполнению своего плана. Однажды граф Кшивотульский, который с момента злополучного следствия никуда не выезжал и никого постороннего у себя не видел, был очень удивлен, увидев, как во двор заезжает знакомая ему четверка пана маршалка, а из кареты выходит, в шубе, сам пан маршалок. Граф встретил своего противника вежливо, но холодно, а маршалок, не мешкая, изложил цель своего визита.
– Я счел необходимым засвидетельствовать дорогому графу свое уважение и симпатию, – сказал он сладким тоном. – Пустые языки стараются возвести между нами тернии всяких слухов, но мы оба стоим слишком высоко, чтобы эта пена могла нас достичь. А чтобы сразу перейти к цели моего визита, – простит дорогой граф, что я всего на минутку, ужасно занят! – так вот она. Будет ли дорогой граф любезен посетить меня 4 декабря в моем доме. Святой Варвары, именины моей супруги... надеюсь на небольшое, но отборное общество... Верно, могу рассчитывать на дорогого графа?
– Но, пан маршалок...
– Никаких "но", дорогой сосед! Никаких "но"! Эта просьба не столько от меня, сколько от моей магнифики, а ей дорогой граф уж точно не откажет.
– Ну, если так... – нехотя согласился граф.
– Так, так, дорогой граф. Прошу, очень прошу. И от себя лично. Нам обоим очень важна твоя присутствие.
"Хитрец! – размышлял граф после отъезда пана маршалка. – Какой интерес может он иметь, чтобы так заискивать передо мной? И именно сейчас? Придумал заманить меня своей Варварой! До сих пор в таких случаях извещал записочкой, а теперь вдруг – бах! – парадирует четверкой. "Нам обоим очень важно..." Гм, чую в этом какую-то спекуляцию, но какую – понять не могу. Ну да ладно, дал слово – нужно держать".
XLII
Именины пани маршалковой должны были стать семейным праздником необычной важности. Чтобы достойно их отметить, пан маршалок решился на небольшую финансовую операцию: занять у одного из Готтесманов пару тысяч, потратить их на расходы праздника, а на остаток выкупить несколько мелких "паршивых" векселей и уплатить проценты по просроченным долгам, хотя бы тем, просрочка которых грозила наибольшими неприятностями. Первую часть этого плана он выполнил без особого труда: через несколько дней раздумий еврей деньги дал. Но когда пришло время платить векселя и проценты и оформлять некоторые пролонгации, оказалось, что кроме двух-трех совсем мелких векселей, все остальные уже перепроданы. Пан маршалок был ошеломлен, но ругать евреев, упрекать их, грозить – было бесполезно: каждый прикрывался тяжелыми временами, нехваткой денег, невозможностью ждать... Кому продан вексель – даже этого пан маршалок узнать не смог. Один продал в конторе, другой какому-то агенту, третий – какому-то неизвестному господину. Это открытие было для пана маршалка почти столь же неприятно, как чувство осужденного, которому накидывают петлю на шею. Он догадывался, что евреи лгут, что прекрасно знают, в чьих руках находятся его векселя и долговые записи, но вытянуть из них имя этого тайного врага он не мог.
Опасность, благодаря своей таинственности, казалась ему еще страшнее, чем была на самом деле, и его бросало то в жар, то в холод при одной мысли, что в любой хороший день, хоть бы и в сам праздник именин его магнифики, к его двору может подъехать секвестратор и опечатать, взять под управление всё его имущество и добро. Он никому не говорил о своих опасениях, но в тот день не решился потратить ни цента на вина, ткани и лакомства, нужные для семейного праздника. Занятые у еврея деньги жгли его, казались коротенькой веревочкой, которой отсрочили исполнение смертного приговора. С деньгами в портфеле он вернулся домой, как отравленный, и, ничего не говоря, отдал деньги жене, пусть сама делает с ними, что знает.
Пани маршалкова не особенно интересовалась душевным состоянием своего мужа: это была практичная дама, не зараженная никаким чувствительным романтизмом. Получив деньги, она энергично взялась за приготовления к своим именинным торжествам и оставила пана маршалка наедине с его тревогами и заботами.
Будучи в городе на заседании уездного совета, он встретил Шварца, который, зная о приготовлениях к семейному празднику, предложил вельможным супругам свои услуги в любых покупках и других делах. Пан маршалок принял его предложение с безразличным, кислым видом, словно этот праздник был для него горек, как хрен.
– У пана маршалка какая-то забота? – задал вопрос навязчивый бывший канцелярист.
– Даже большая, – вздохнул пан маршалок и откровенничал с Шварцем о своей беде.
– О, если только это, – воскликнул тот, – то могу сразу услужить пану маршалку информацией. Панские векселя находятся в руках Вагмана.
– Вагмана! Этой пиявки! – воскликнул маршалок. – А откуда вы это знаете?
– О, я давно за ним наблюдаю. Этот человек – причина моего несчастья, а я не привык прощать свою обиду. С одним львовским евреем он вел переговоры о перепродаже всего панского долга, а тот обратился ко мне за некоторыми сведениями. Оттуда я и узнал, что этот волк точит зубы на пана маршалка. О, от него можно ожидать всего худшего.
Пан маршалок знал это и без уверений Шварца, но не знал главного: как уберечь себя от зубов этого волка. Поэтому, отправив Шварца с его услугами к пани маршалковой, попросив ничего ей не говорить о неприятных долговых делах, он, прогуливаясь по красивому маршалковскому залу в здании уездного совета, начал размышлять, что делать дальше. И вдруг остановился, на его лице засияла улыбка, он даже хлопнул себя ладонью по лбу. Ай-ай! Что за странное создание человек! Самые близкие, естественные мысли приходят ему в голову самыми последними! До ближайшей цели он идет окольными, далекими путями! Ведь что может быть проще, чем конверсия всех этих вексельных долгов в один заем в будущей реформированной уездной кассе? Ему, маршалку, касса, хоть и с высокой ставкой, не посмеет отказать в кредите. Значит, нужно только как можно быстрее провести реформу! А это дело было почти решено: оппозиция Кшивотульского уже теперь очень слаба, а после именин пани маршалковой, надеялся он, и вовсе исчезнет. Ликвидация обеих существующих касс – простая формальность, и к Пасхе, в Великий пост, можно будет избавиться от этого упыря, что изводил его душу. Нужно только одно: выпросить у Вагмана отсрочку до того времени. И, обдумав это, пан маршалок дождался сумерек, надел легкий плащ и пешком, крадучись по улицам, стараясь идти так, чтобы его никто не узнал, поспешил в квартиру Вагмана.
Вагман принял пана маршалка почтительно, предложил ему сесть, а сам, стоя перед ним, спросил, чем может быть полезен. Пан маршалок улыбнулся в уголок рта.
– Слышу, у вас мои векселя.
– Что-то есть.
– Вы потрудились скупить их.
– Продавали – я и покупал.
– Какую цель имели вы, скупая мои долги?
– Интерес, прошу вельможного пана маршалка.