Он в этот момент увидел Панталаху, сидящего на краю крыши. Панталаха даже подумал, что слышит шепот молитвы, которой эта "собака" благодарит Бога за то, что ей удалось выследить и поймать арестанта.
— Пес, пес! — шептал себе Панталаха, и слепая ярость еще сильнее начала подниматься и клубиться в его груди.
— Панталаха! — вскрикнул почти умоляющим голосом ключник, выползая через окно на крышу и протягивая руки к Панталахе. — Бойся Бога, человек, что ты делаешь? Разве не можешь спокойно отсидеть оставшуюся часть срока?
— Конечно, не могу, когда убегаю! — буркнул угрюмо Панталаха.
— И что ты себе думаешь с этим побегом? Одиннадцать раз ты пробовал удачу этим путем, и все тебе не удается. Пора бы уже разум иметь.
— Слушай, пан ключник, — сказал Панталаха, все еще на краю крыши, но встав на колени. — Ты когда-нибудь видел, как парни ловят желтогрудку на силок, приносят ее в дом и выпускают? Что она делает? Летит изо всех сил к окну и — бьется грудью о стекло. Что она виновата, что стекло тверже ее груди? Падает почти без дыхания, полежит, отдохнет, но как только немного оправится, снова рвется, летит вокруг дома и снова — бьется о стекло. И так снова и снова, пока не погибнет сама, или пока не выбьет стекло. Знаешь что, пан ключник! Пойди и скажи той желтогрудке свою премудрую речь: "Пора бы уже раз подумать!"
— Но смилуйся же надо мной, человек, — вскрикнул почти болезненно тронутый ключник. — Разве это от меня? Разве я бы не рад, чтобы всем было хорошо в мире? Но что я могу посоветовать? Служба — не брат. Когда человек однажды запрягся, то должен тянуть.
— Скажи лучше: когда нанялся быть псом, то должен быть псом от ног до головы. Иди, иди, знаю я тебя! Я думал, что ты хотя бы в службе у собаки, но так и не перестал быть человеком. А теперь вижу, что на тебе не только собачья свобода, но в тебе также собачье сердце!
Тем временем из окна, следуя за ключником, вылезли еще пять солдат с карабинами. Не имея между собой никакого командира, кроме ключника, они стояли на крыше молча, опасаясь, чтобы в своих тяжелых сапогах не поскользнуться по гладкой, скользкой жестяной крыше.
— Ну, Панталаха, — сказал ключник, несмотря на его болтовню, — что нам тут противиться, пойдем отсюда!
— Идите себе, мне все равно, хоть все в ад! — сердито крикнул Панталаха. — Мне здесь хорошо.
— Что? Разве ты не думаешь, что еще сможешь убежать?
— Что я думаю, это уже мое дело, но скажу тебе одно: отсюда я не двинусь. Здесь мне хорошо.
— Ты что, с ума сошел, человек, или что тебе такое? — крикнул ключник, выведенный из терпения этой бессмысленной и безцельной стойкостью. — Но что ты будешь делать на крыше?
— Уже знаю, что буду делать, — ответил Панталаха.
— Ну, ну, не делай глупостей! — ответил серьезно, спокойно и решительно ключник. — Иди сюда, пойдем в камеру! Я уже встану перед директором, чтобы тебя за это не наказали слишком строго.
Этот аргумент, который должен был побудить Панталаху сдаться и спуститься с опасного положения на краю крыши, подействовал на него наоборот. Упоминание о наказании, которое — независимо от того, малое или большое — неминуемо ждало его за поступок этой ночи, вместе с мыслью о таком позорном провале, было для Панталахи тем, чем хлыст для испуганной лошади.
— Черт тебя, старый пес! — закричал, впадая в ярость. — Черт тебя, прежде чем увидишь меня в твоей проклятой камере.
— Но, Панталаха, бойся Бога, что ты говоришь! Очнись, успокойся! Иди к нам!
— Нет, иди ты ко мне! — кричал Панталаха, вставая на ноги и выпрямляясь, так что солдаты, стоящие внизу, даже зажмурили глаза от страха, думая, что этот сумасшедший вот-вот потеряет равновесие и упадет вниз головой. — Хочешь меня иметь, иди сюда! Вот, бери меня! Прыгай!
И Панталаха протянул руки к ключнику, не делая ни шага вперед.
— Ну, что же, — сказал простодушно ключник, — если этого хочешь обязательно, то хорошо, пойду к тебе. Не думай, что я испугаюсь.
И ключник действительно с полным спокойствием и решимостью сделал несколько шагов вперед по крыше в направлении к Панталахе. Но в тот момент солдаты остановили его.
— Нет, пан, — сказал один из них. — Разве не видишь, что это чистое безумие? Зачем тебе несчастье? Позволь нам, мы его сейчас поймаем, как собаку, на веревку.
— Ага, все-таки ты испугался, старая собака! — кричал Панталаха к ключнику, видя, что тот не идет к нему. Слова солдата, произнесенные шепотом, он не мог понять.
— Панталаха, — сказал ключник, — еще раз прошу тебя, святым Богом клянусь, не делай глупостей! Иди!
— Пойду, если вы отойдете отсюда или понесете меня, — с диким упорством сказал Панталаха.
— Ну, что за торги такие! — крикнул снизу капрал. — Почему не берете его?
— Если не хочет сдаваться добровольно! — крикнул один солдат.
— Но мы сейчас возьмем его в руки, — добавил второй.
— Черт тебя, не меня! — откликнулся Панталаха.
Тем временем один из солдат, гибкий как белка, гуцул, вернулся по лестнице на подстропилье и принес оттуда длинную и крепкую веревку, на которой развешивались для сушки выстиранные арестантские вещи. Эту веревку солдаты сложили в петлю, похожую на ту, которой ловят лошадей на пастбище, и после короткого совещания начали расходиться по крыше, с разных сторон полукругом окружая Панталаху. Они сделали это главным образом с целью отвлечь его внимание, чтобы он не знал, с какой стороны упадет на него фатальная петля. А саму веревку передали одному самому сильному и ловкому солдату, который шел по крыше, держа ее напоготове, но так скрытно, что даже орлиное око Панталахи в сумерках не могло заметить засаду. Он знал только, что что-то ему угрожает и что этот маневр солдат имеет цель поймать и захватить его. Хотя в своем опасном положении он чувствовал себя неприкосновенным, все же это маневрирование солдат еще больше разозлило его.
— Ну, что же ты, старая собака! — кричал он к ключнику. — Не идешь ко мне, но думаешь поймать меня каким-то подступом? Клянусь Богом, что твоя работа пустая. Лучше дайте мне покой и идите прочь отсюда, если не хотите столкнуться со мной с каким-то несчастьем.
— Но, Панталаха, — уговорил его ключник, — ты ведь разумный человек, не ребенок, и знаешь, что это не может быть так, что мы не можем вернуться без тебя. Лучше поддайся добровольно.
— А когда мне не хочется! Когда вы уйдете отсюда и велите тем там внизу отойти, тогда я, может, еще подумаю и вернусь, а если нет, то нет.
— Ты что, с ума сошел, Панталаха! — вскрикнул ключник, не на шутку возмущенный этой безличной стойкостью арестанта, который сам виноват и еще смеет ставить какие-то условия. Но в этот момент солдат, вооруженный петлей, приблизившись к Панталахе на несколько шагов, встал и быстрым движением забросил на него веревку.
— А! — закричал Панталаха, но больше не мог крикнуть ничего. Петля схватила его за шею, и солдат вторым быстрым движением затянул узел и сжал его горло так, что Панталаха сразу перестал дышать.
— Пусти! — хрипел он к солдату, хватаясь обеими руками за веревку и пытаясь освободить прежде всего петлю на шее.
— Ко мне! Ко мне! Держите! — кричал солдат, широко расставив ноги и ползая по крыше.
Но пока солдаты успели подскочить и схватить своего товарища, Панталаха изо всех сил дернул за веревку, солдат потерял равновесие и покатился по скользкой крыше. Одновременно потерял равновесие и Панталаха, и оба соперника с одним резким криком полетели с крыши и грохнули на двор. Панталаха упал лицом вниз на помост и, разбив себе голову, сразу стал мертвым. Вместо него солдат, упав боком на его тело, кроме вывиха левой руки и значительного испуга, не понес никаких повреждений.
— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, — бурчал он, вставая и стоня, — а вот этот злодей!
Хотя и не до смеха было солдатам, стоящим рядом на дворе, свидетелям этой сцены на высокой крыше и в воздухе, все-таки некоторые нехотя зареготались от нервного раздражения, услышав эти слова своего товарища, почти чудом спасенного от смерти. А когда убедились, что с ним почти ничего не случилось, в их круге воцарилась большая радость, а капрал пообещал спасенному неизбежную похвалу за такой смелый поступок. На труп Панталахи никто не обратил внимания. Что значил какой-то там злодей? И так их слишком много на свете. Пусть ему будет дорога! Только спасенный солдат, не успев еще оправиться от страха, подбежал к кровавому трупу и, пнув его раз за разом люто сапогами в бок, в грудь, то в плечо, кричал при каждом пинке:
— А, ты, злодей! А, ты, разбойник! На, получи! Получи! Чтобы знал, как убегать второй раз!
Тем временем весь криминал был оповещен о побеге Панталахи и о страшном происшествии на крыше. Вокруг трупа Панталахи собрались стражники, солдаты, даже немалое число арестантов из тех, кто имел привилегию свободно ходить по двору. Пришел наконец и директор, кивая головой и разводя руками.
— Ну, Панталаха, — сказал он, остановившись над окровавленным, еще теплым трупом, — видишь, что ты сделал! Я тебе говорил: сидеть тихо! Я пророчил, что с тобой закончится плохо. А ты все свое! Вот теперь получаешь, и я тебе ничем не виноват!
Пришел наконец, спустившись с крыши, и ключник Спориш, бледный, холодный и растерянный, и долго-долго всматривался в кровавое, до непознаваемости разбитое лицо Панталахи. На этом лице остались только глаза, выдранные из век, огромные и неподвижные, казалось, смотрели на него с выражением бесконечного страха и какого-то страшного, кровавого укора. В его ушах все еще звучали сердитые слова Панталахи: "Я думал, что ты хотя бы в собачьей службе, но не перестал быть человеком. А теперь вижу, что на тебе не только собачья свобода, но и собачье сердце!" И бедный ключник затрясся всем телом. Несколько раз пытался отвернуть глаза от страшного вида того лица, но не мог. Что-то как будто приклеивало его к этому трупу, к этим страшным глазам. Только когда по указанию директора два арестанта взяли труп на носилки и понесли в тюремную морг, прошла и мучительная мука, что душила Спориша, и он, глубоко вздохнув и перекрестившись, пошел по своей службе.
VI
Первым заданием этой службы было: выяснить, каким образом Панталаха совершил свой последний побег. Директор поспешил в морг, чтобы присутствовать при раздевании тела, а ключника отправил провести ревизию в камере.
Был туманный и мрачный утро, в камере было еще почти совсем темно.