О, если бы только на этот раз еще выбраться отсюда! Теперь уже ни за что в мире его не поймают! Теперь у него есть такие дороги и укрытия, что все будет хорошо. Лишь бы только на свободу!
Скоро пилка была готова, Панталаха окинул взглядом камеру, размышляя, куда бы ее спрятать. А ну-ка, если ключник вечером перед запиранием дверей решит сделать ревизию в камере, как это часто бывало! Он усмехнулся, увидев на подоконнике под окном полбатона хлеба, собственность Прокопа. Блаженный тот дурак, что не может за день съесть даже батона хлеба! Он взял хлеб с подоконника и начал внимательно осматривать его со всех сторон.
— Это мой хлеб! — робко пискнул Прокоп.
— Молчи, осел! Разве я съем твой хлеб! — резко сказал Панталаха, раскроил хлеб пополам по мягкой части, не тронув корки, воткнул в разрез свою пилку, а потом сжал хлеб так, что, глядя издалека, никто не заметил бы, что хлеб был разрезан таким образом.
— Видишь, что я делаю? — спросил Панталаха у Прокопа, который следил глазами за каждым его движением.
— Вижу, — прошептал тот.
— А знаешь, что ты должен делать?
— Не знаю.
— Сколько раз мне еще повторять тебе это? — сказал Панталаха сдержанно, но сердито. — Ты должен молчать, слышишь?
— Слышу! Буду молчать!
Через несколько минут вошел ключник с лампой в одной руке и связкой ключей в другой, осмотрел вокруг печь, тапчаны, место под тапчанами, подоконник под окном, заглянул вверх к окну, на потолок, еще раз окинул взглядом помост и, пожелав арестантам доброй ночи, начал у двери бряцать ключами и скрипеть замками и засовами, запирая их на два оборота. Панталаха, после его ухода, радостно улыбнулся, потёр руки и подскочил к подоконнику, чтобы убедиться, сколько масла осталось с прошлого дня, необходимого для смазки пилки, чтобы сделать ее скрежет и писк менее слышимыми. Слава Богу, масла было слишком много! Все складывается удачно.
— А теперь, Прокопе, пойдем спать! — сказал через минуту Панталаха. — И помни, что я тебе приказал. Ты должен всю ночь спать как забитый. Даже если здесь будет громить ясный гром, ты не должен слышать ничего. Или, может, ты еще хочешь что-то поесть?
— А могу ли я поесть?
— Можешь.
— А... а... ведь в моем хлебе ваше ключевое зелье. А если я съем его и тресну? — сказал Прокоп с выражением настоящей тревоги на своем детском лице.
— Фу! — воскликнул Панталаха. — Разве ты не из железа? Это только железо трещит от того зелья. Подожди, я сейчас выну. На, теперь можешь есть спокойно.
Пока Прокоп ел, медленно грызя хлеб и жуя его слабыми щеками, Панталаха, не раздеваясь, кинулся на свой тапчан, чтобы поспать пару часов и набраться сил для работы, которая ждала его. Вскоре, насытившись, уснул и Прокоп крепким сном.
IV
Только что пробила одиннадцатая. Ключник Спориш, наболтавшись досыта с патрульным солдатом, прошел вдоль коридора, послушал, спокойно ли спят арестанты в камерах, и убедившись, что все в порядке, снова сел в самом конце коридора на большой лавке и начал дремать.
На той же лавке сидел в глубоком раздумье, скорее напоминающем дремоту, чем философское погружение, опертый на карабине солдат. Патруль в тюремном коридоре был одним из самых выгодных видов военной службы. Он был недавно введен, несколько лет назад, по случаю тюремного бунта. Но теперь о бунте в тюремных стенах даже не думали, поэтому неудивительно, что командиры, начальники патрулей позволяли солдатам, уставшим от вахты на других постах, дремать в коридоре, и что патруль в коридоре считался привилегированным постом или, как говорили солдаты, "ласковым хлебом". Солдат, поставленный сюда на вахту, обязан был пройтись по коридору пару раз, а затем мог сесть на большую лавку под окном и дремать в этом положении, только не ложась и не выпуская карабин из рук.
Долго ли, коротко ли дремал ключник Спориш, — этого он не знал. Ему казалось, что это не длилось и пяти минут, хотя на деле прошло добрых два часа. Вдруг он проснулся, вскочил на ноги, громко стукнув сапогами о помост, и протер глаза. Что это было? Во сне ли, или наяву, он слышал какой-то необычный шелест, что-то вроде легкого, ритмичного хриплого свиста, как журчание тоненького зубчатого колесика какой-то машины или храповый звук какой-то сонной, но не человеческой сущности? Грр, грр, грр! Спориш не знал, откуда и как до него донесся этот звук, что он мог означать, как долго продолжался перед его пробуждением. Он только чувствовал неясную тревогу в своем нутре. Вот он встал, напряженно слушая, наклонившись вперед верхней частью тела — слушал. Ничего не слышно, ни шелеста, ни движения.
— Сон, бред, Бог свидетель! — шепнул Спориш и перекрестился, а потом, как можно осторожнее, ступая на пальцах и стараясь не создавать шума своими тяжелыми сапогами, пошел вдоль коридора. Он остановился у дверей каждой камеры, наклонял ухо и слушал. Ничего не слышно, кроме тяжелого равномерного сопения спящих арестантов. Где-то здесь или там кто-то храпит, — но этот звук совершенно отличен от того, что доносился до его слуха во сне. Он остановился в середине коридора и стоял долго, минут десять, неподвижно, молча, задерживая дыхание, ожидая, повторится ли этот таинственный шелест. Но нет, шелест не повторился, лишь из угла, где ключник дремал пару минут назад, вдруг раздался громкий, свистящий храп. Это так патрулировал солдат. Держась обеими руками за карабин, он запрокинул голову назад, опер ее о стену и, спя крепким сном, храпел, как подрезанный.
— А, так! — произнес Спориш, почувствовав в душе значительное облегчение, когда до его слуха донесся этот храп, — вот откуда до меня шел тот шелест! А я, дурак, уже подумал, что это Бог знает что. Фу, на тебя!
И Спориш, громко стуча сапогами, вернулся на свое место, перевернул спящего солдата на бок, чтобы тот не храпел ему прямо в ухо, а потом, услышав, что его морит сон, снова сел на лавку, наклонился головой к стене и, шепча что-то — то молитву, то ругань тому, кто так не вовремя разбудил и перепугал его, — заснул через несколько минут.
И снова прошел час. Спориш спал крепко, но беспокойно, бросал во сне то руками, то ногами, шевелил усами, как заспанный пес, которому не дают покоя надоедливые мухи, булькал даже сквозь сон какие-то непонятные слова, сопел, тяжело дышал, как будто что-то душило его, но не просыпался. Наконец, с явным усилием, весь в поту, он проснулся и сел на лавке.
— Грр, грр, грр! — это был первый звук, который донесся до его слуха.
Он оглянулся на солдата, и тот все еще спал на боку — нет, солдат не храпит! Он протер глаза, ущипнул себя за лицо, аж слезы выступили на глазах...
— Грр, грр, грр! — снова слышно четко и раздражающе из темной бездны коридора. Это уже не храп спящего, нет! Это совершенно другой гул, более металлический, более раздражающий для слуха. Что это может быть? Осторожно спустился на помост, остановился без стука, — рычание продолжает быть и быть. Он сделал шаг, второй — и опять слышно. Звук раздается явно, пискливо, в ускоренном темпе, только не ясно, из какой камеры. Еще один шаг сделал с максимальной осторожностью — а что это? Рычание затихло. Тихо, как тень, продвигался ключник вдоль коридора от камеры к камере, от дверей к дверям, подслушивая, задерживая дыхание, тихо и мертво, не слышно ни малейшего движения, кроме ровного дыхания спящих арестантов.
Будто безтелесный дух, с выражением самого сильного напряжения на лице, прошел ключник весь коридор от конца до конца, — нигде ничего не слышно, повсюду сон, повсюду покой.
— Ага, это ведь какая-то нечистая сила шутит надо мной! — пробормотал ключник. — Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь! Пропади, проклятая душа!
— Грр, грр, грр! — раздалось вдруг из глубины коридора так настойчиво и отчетливо, что ключник едва не упал на месте, сраженный переполохом. Он побледнел, как труп, но, когда через минуту пришел в себя и обернулся в тот момент, рычание уже затихло, и наступила глубочайшая тишина в темных челюстях коридора.
— Однако, что-то должно быть! — сказал полголоса ключник и снова начал свой обход от дверей к дверям, подслушивая, ловя ухом и различая каждый малейший шорох. О, разочарование! Снова он не смог услышать ничего подозрительного. Но все же не терял надежды, шел все дальше, а дойдя до конца коридора, вернулся обратно, остановился у одной из средних камер и долго стоял так неподвижно, напряженно, ожидая, повторится ли таинственное рычание. Но нет, ничего не слышно!
О дальнейшем сне уже не было и мысли — напротив, ключник делал себе горькие упреки, что с первого раза позволил себя обмануть этим, казалось бы, молчанием, и кто знает, не упустил ли подходящий момент. А вдруг там снова готовится бунт? А может, там, в какой-то камере, один из тех страшных преступников, запертых здесь, душит, режет, мучает другого, а несчастная жертва иногда храпит под его руками? Нет, храпит и замолкает, а теперь уже поздно!
Но все же ключник продолжал ждать, подслушивая дальше. Несколько раз ему казалось, что снова слышит тот же рычание. Он весь трясся от какой-то неясной тревоги, но потом убеждался, что это была обманка его слуха, чрезмерно раздраженного длительным напряжением. В таком состоянии каждый малейший шелест, храп спящего арестанта, движение мыши, пробегающей по коридору, случайный стук деревянника, сбитого ногой сонного арестанта с тапчана на помост, — каждый из тех обычных шелестов и звуков тюрьмы, в стенах которой спят полторы тысячи людей и к которым он давно привык, теперь казался ему громовым грохотом, и в каждом из них он слышал то шаги страшных убийц, которые крадутся сбежать из тюрьмы, то скрытую работу по ломанию решеток или баррикадированию тюремных камер.
Были моменты, когда бедный ключник почти наверняка ждал, что в следующую секунду вся тюрьма разразится страшным криком, раздадутся звуки разрушения и треска валящихся стен, гул выстрелов, град проклятий и ругательств, и все это, целое адское столкновение, обрушится на его бедную голову, на его ответственность. Но волна за волной проходила, тюрьма спокойно дремала в объятиях ночной темноты, лишь лампы среди нависающих сумерков коридора робко моргали, а на противоположном конце, на лавке, слышалось ровное, правильное сопение солдата, спящего в сидячем положении, опершегося плечами о стену, а руками о карабин, на который он опирал свое подбородок.
— Разве все это мне должно было показаться? Это должен был быть сон? — спрашивал сам себя ключник после долгого, бесполезного ожидания и уже хотел, своей обычной тяжёлой походкой, двинуться к лавке, когда вдруг, как гром среди ясного неба, вот здесь, за его плечами, в одной из центральных камер, раздался действительно страшный, оглушительный грохот, как если бы на железный помост падал град огромных камней.