Прошу велико прощения, что пани добродетельница меня вот так застают!..
— Да ведь ничего страшного! — с улыбкой повторила пани Олимпия.
— А... а... а... пани добродетельница стоят и стоят! Ну и раззява же я! Прошу ближе!
И о. Нестор чуть увереннее направился к двери, ведущей в его комнату, открыл её и пригласил пани Олимпию войти внутрь.
— Сейчас! Я се... сейчас буду к услугам пани добродетельницы! — сказал он, задержавшись ещё на минуту на кухне, чтобы переговорить с Деменюком, который в это время, задёрнув шторку и открыв окно, выливал из умывальника воду прямо в палисадник и вытирал умывальник каким-то старым полотенцем.
— Так что вы говорите, Юрко? — гомонил о. Нестор. — Ваш нынешний настоятель вчера никуда не ездил?
— Нет, прошу отца.
— Значит, сегодня сам будет службу вести?
— Конечно, сам.
— Ну и хорошо! А то он вчера, знаете... присылал ко мне. «Я, — говорит, — поеду к родне, — не знаю, где там у него какая родня, — вы, отец Нестор, отслужите за меня». Ну, я пообещал — не ради него, а ради Божьего слова. Но сегодня чувствую себя как-то ослабленным... не знаю, смог бы я отслужить эту святую литургию.
— Так, может, отец хотя бы к утрени выйдете?
— А, да, да... на утреню пойду. Сейчас только позавтракаю. Всё равно она у вас ещё не скоро начнётся.
— Да пора бы уже начинать.
— Ну так ступайте скажите пономарю, пусть звонит, а я сейчас... не задержусь.
Деменюк поклонился и ушёл, а о. Нестор направился в свою комнату. Пани Олимпия уже накрыла на стол: поставила кофе и нарезанную тонкими ломтиками булку, а сама стояла у окна и утопала взглядом в тёмной зелени сада.
— Ах, пани добродетельница... сами потрудились!.. — лепетал о. Нестор, мечась туда-сюда по комнате, будто пытался навести порядок, устранить беспорядок, царивший в каждом углу. Но ничего у него не получалось, и в конце концов, махнув рукой, он сел за стол.
Пани Олимпия всё это время стояла к нему спиной, глядя в сад. Она хотела показаться спокойной и равнодушной, чтобы тем и его успокоить. И только когда он сел, она медленно обернулась и сказала тоном, полным какой-то материнской ласки:
— Но, батюшка! Да не делайте из этого никаких церемоний! Вы же знаете, у нас всё просто, по-домашнему. Не удивляйтесь, что я сама вам приношу завтрак, — так уж получилось... Ну, и я вам тоже не удивляюсь. Что нам, старым, ещё церемониться! — добавила с улыбкой и махнула рукой.
— Да как же это!.. Чтобы пани вельможная сами!.. — не переставал смущаться о. Нестор. — А что, слуги никакой не было?
— Ну, отец, ну бросьте вы это! Прошу, принимайтесь за кофе, а то совсем остынет!
И пока о. Нестор дрожащими руками размешивал кофе, ломал булку и макал её в чашку, чтобы потом без укусов проглотить, пани придвинула себе кресло, села напротив него и продолжала говорить тем же спокойным, добродушным тоном.
— Ведь сегодня воскресенье, — приятного аппетита, батюшка! На улице чудесно. Радость какая-то разлита в природе. Вот я и подумала, что и вам, старому пустыннику, надо бы устроить хоть небольшую радость. А между тем выходит, что мой приход только доставил вам хлопот.
— Да что вы, ясная пани! — вскричал о. Нестор. — Как вы можете так думать? Ей-богу, я от радости... от восторга... что вы...
От этой радости он уронил мокрую булку на скатерть, а пытаясь её поднять, чуть не опрокинул чашку с кофе. Пани Олимпия помогла ему справиться с этим и, попросив его не стесняться, говорить дальше:
— Собственно, я всегда должна была бы это делать. Ведь вы у нас не какой-то там постоялец, а гость в доме. Даже немного больше, не так ли, батюшка?
И она бросила на о. Нестора лукавый, полуулыбчивый взгляд, но когда тот снова начал суетиться, она жестом руки успокоила его.
— Я не хотела вам ничего неприятного сказать. Боже мой, разве я имею право делать вам какие-то упрёки или неприятности? Вы в сто раз больше имели бы право сделать их мне.
— И к чему это? — поспешно перебил её о. Нестор. — Я ведь уже склонился... склонился к...
Он прервался, чтобы не упомянуть о могиле, смерти и тому подобном, чего на деле боялся с каким-то диким, суеверным ужасом, и только спустя минуту, вздохнув, добавил:
— Я молюсь... молюсь за себя, за вас, за всех... за всех...
— Святая душа вы, батюшка! — продолжала пани Олимпия с выражением, которое слишком ясно давало понять, что её мысли были далеки от всякой святости. — Ох, как горячо и я молюсь порой! — добавила она, набожно закатив глаза и вздыхая из глубины лёгких. — Только молитва меня и поддерживает. Без неё, бывает, и руку на себя бы наложила.
— Да не дай бог! — вскрикнул о. Нестор. — Что это говорит пани вельможная! Разве можно о таком думать?
— А видно, можно, раз думается. И даже помимо воли в голову лезет. Я же знаю, что это грех! Так что ж, если горе моё! Горе, как наводнение, окружает меня со всех сторон, грозит с головой затопить.
— Но какое же это горе? — спросил, немного насупившись, о. Нестор, допивая кофе. Он уже начинал догадываться, к чему ведёт пани со своей речью, и явно был не рад такому обороту. Но пани Олимпия не обратила внимания на пробежавшее по его лицу выражение недовольства.
— Разве вы не знаете моего горя? Оно всё то же, только всё растёт. Ведь знаете? — добавила, понизив голос. — Адась снова проиграл полторы тысячи в карты!
— Полторы тысячи! — вскрикнул о. Нестор с таким видом, будто пытался представить и оценить масштаб этой суммы.
— Сцены мне устраивает... Вместо того чтобы я ему... — сквозь слёзы говорила пани Олимпия. — Если, говорит, не заплачу в течение недели, то в казино меня объявят инфамисом, исключат...
— Так бы давно следовало! И было бы ему на пользу! — проворчал о. Нестор. — И что он там в том казино найдёт? Господи! Я бы всё это казино разогнал! Это же гнездо разврата, какой-то содом! А они, ослеплённые, считают его основой своего шляхетского чести.
— Так-то оно так, батюшка! — спокойнее сказала пани Олимпия. — Но всё-таки нам, старым, не стоит навязывать свои взгляды молодёжи. Молодёжи надо набегаться. Им нужны впечатления, эмоции...
— Ну да, только эти впечатления и эмоции не должны быть такими дорогими. Ведь полторы тысячи за один вечер! А сколько труда, сил, времени нужно, чтобы их заработать!
— Ой, правда, правда! — говорила пани. — Разве я ему не говорю об этом? Да что толку? Он всё ещё не забыл своих венских времён. А вдобавок ещё и компания себе подобралась...
— Вот именно! Вот в чём дело! — подхватил о. Нестор. — Как немцы говорят: Böse Gesellschaften verderben gute Sitten*. А тут, к несчастью, у Адася нравы и так были не лучшие. Там особо и портить нечего.
— Нет, батюшка! Этого не говорите! Это несправедливо. У Адася золотое сердце, благородная душа. Я это знаю лучше всех. Он ещё может стать, и, даст Бог, станет отличным человеком.
— Дай Бог! Дай Бог! — тихо пробормотал о. Нестор.
— И компания у него неплохая. По выбору этой компании как раз лучше всего можно понять его характер, вкус, воспитанность. Дети порядочные, из очень хороших семей, образованные, хорошо воспитанные. С ними по-настоящему приятно разговаривать.
— Только платить за это неприятно! — сердито буркнул о. Нестор.
Пани Олимпия бросила на него долгий взгляд — в котором ясно читалось презрение аристократической натуры к плебею и его плебейской логике, измеряющей все духовные и светские удовольствия исключительно деньгами. Но она сдержала себя, чтобы не уколоть о. Нестора, и продолжала мягким, немного жалобным тоном:
— Платить — ещё полбеды. Общество, в котором вращается Адась, требует, чтобы не дорожили особо деньгами. Впрочем, для карьеры Адася это может быть даже очень полезно... очень полезно. Есть даже надежда... Если бы только ещё какое-то время нам продержаться.
О. Нестор сидел как на иголках. Разговор в таком ключе ему очень не нравился, тревожил душу. Под его влиянием он встрепенулся, выпрямился. Голос его стал твёрже, движения — живее и резче, а в впавших старческих глазах блеснули две искры. Он уже знал по опыту, чем закончится вся эта прелюдия. За десять лет, что он жил во дворе, ему не раз приходилось слышать подобные речи. То Адась, то пани Олимпия разыгрывали перед ним ту же сцену — и всегда заканчивали её просьбой к его кошельку. Только тот, кто знал всю бездну его скупости, а также истинный характер его отношений к обоим представителям рода Торских, мог бы представить, какую тяжёлую и безысходную внутреннюю борьбу переживал этот несчастный старик, на какую пытку его обрекали такие просьбы. До сих пор просьбы Торских были скромны, хоть и неуклонно росли. Сто гульденов, двести, пятьсот, ну, тысяча (на отправку Адася в венский шляхетский институт Theresianum) — всё это были жертвы или мелкие, или такие, что даже скупой о. Нестор мог с усилием их оправдать. Но теперь, судя по всему, речь шла о чём-то большем. Уже сама весть о проигранных Адасем полутора тысячах это предвещала, а последние слова пани Олимпии, что им бы только «ещё немного продержаться» (при такой расточительности), раскрывали перед его воображением широчайшую и совсем нерадостную перспективу.
"Ничего не дам! Ни цента не дам!" — мелькнуло у него в голове, и он крепко сжал свои беззубые челюсти, словно запечатывая этим своё решение.
— Вы говорите, пани, — процедил он наконец, когда пани Олимпия сделала артистическую паузу и глядела на него томно-меланхоличными глазами, — что есть какая-то надежда? А что это за надежда, если позволите спросить?
— Ах, это дело деликатное! — горячо заговорила пани Олимпия. — Секретное дело, которое я вообще-то не должна была бы разглашать. Но вам, как старому другу... — и она, тщательно вымеряя эффект каждого слова, протянула через стол руку, ещё не совсем утратившую красоту и гибкость, и мягко сжала костлявые, сморщенные, жёлтые пальцы о. Нестора. — Вы же знаете, какой у меня Адась красавец, как приятен в обществе, как умеет нравиться женщинам. Ах, я давно говорила, что не наука, не знание, не служба, а красота и светские таланты станут основой его счастья. И подумайте только: одна молодая княжна — фамилию я вам не могу назвать — влюбилась в него до беспамятства.