Нестор вышел за калитку церковной ограды. Случайно ли, или нет — только попал он не в ту калитку, что вела к дому, а в ту, что выходила на тракт, вдоль которого, по обе стороны, утопая в густой зелени ив, лип и фруктовых садов, раскинулась большая деревня Торки. Прямо напротив церкви, на другой стороне тракта, стояла «плебания» — новый просторный дом под гонтовой крышей, с двумя трубами, с крыльцом, выходящим на тракт, и с цветником перед крыльцом. Эта плебания была построена уже при о. Крайнике, разумеется, за счёт общины, которая потом долго сетовала, неся тяжкое бремя расходов, и с сожалением вспоминала о. Нестора, который более тридцати лет прожил в старой плебании, крытой соломой и подпертой со всех сторон подпорками. Но о. Крайник был молодой человек, с новым образованием и большими притязаниями, имел жену и детей, принимал гостей и ждал женихов для дочерей, значит — не мог жить в старой, почти крестьянской избе.
О. Нестор, хотя сам по старости и немощи отказался от прихода, всё же по человеческой слабости радовался недовольству общины новым настоятелем; частые жалобы прихожан на тяготы расходов он принимал с иезуитским смирением, склоняя голову набок и неизменно приговаривая:
— Га, тяжело что-то тут придумать! Зато у вас теперь молодой батюшка с матушкой, паничами и панночками! Вы что думали — всё вам ваш старый поп будет! Нет, мои милые, к молодым тоже привыкать надо!
Община думала, что о. Нестор, видя затруднительное положение людей и большие расходы на строительство новой плебании, тоже как-то посодействует покрытию этих расходов. Все помнили, что когда при нём строили новую церковь, он из своего кармана дал 3000 гульденов на стройку, а потом ещё 2000 на росписи и закупку различных церковных сосудов. Но на этот раз община просчиталась, потому что о. Нестор не дал ничего. «Дом Божий, — это совсем другое дело, — сказал он депутации от общины, пришедшей к нему, — а плебания!.. Я сам прожил в старой лачуге, да и теперь, как видите, живу не лучше... А хотите новому настоятелю палаты строить — ну, дело ваше. Но я к этому отношения иметь не буду. Ещё, может, скажете мне фортепьяно для его матушки покупать...»
Странная человеческая натура! Хотя о. Нестор хорошо чувствовал, что целибат изуродовал всю его жизнь, выбросил его из обычной человеческой колеи, сделал отшельником, притупил духовные способности, — всё-таки он не любил, не уважал женатых священников, неохотно бывал у них, а в новой плебании, в доме о. Крайника, так вообще никогда не бывал. Даже во время визитации митрополита он не дал себя уговорить переступить порог новой плебании. Что-то будто отталкивало его от неё, будто какой-то враждебный, чуждый ему дух веял от того крыльца, увитого диким виноградом, от тех широких и светлых окон с белыми вязанными занавесками и горшочками с цветами на подоконниках, от того цветника с душистыми бальзаминами, левкоями, целыми грядками резеды, высокими мальвами и георгинами. Оттуда часто доносились молодые, свежие голоса детей о. Крайника: серебристый смех панночек, звонкий, металлический смех паничей-студентов, гармоничные аккорды фортепьяно — всплески и волны той спокойной, полной перемен и шума семейной священнической жизни, которая могла бы и ему выпасть на долю, но была отнята какой-то доброй или злой судьбой. Нельзя сказать, чтобы о. Нестор, старый, согбенный и близкий к могиле, завидовал своему молодому преемнику этого семейного счастья, чтобы жалел о своей одинокой жизни. Его сердце давно уже завяло, чувства слишком притупились, чтобы завидовать таким вещам.
Единственным отголоском этого неприязненного чувства была у него язвительная усмешка, когда он проходил мимо новой плебании, критическое покачивание головой и упорное нежелание переступать порог этого запретного двора.
— Вот тебе и всё! — проворчал он и на этот раз, проходя трактом, то ли сам к себе, то ли к Деменюку. — Батюшка там в церкви слово Божие толкует, а дочка, гляди, как лихо лупит на фортоплясах. Эмансипантка! Не бойся, в церковь не пойдёт. Там же одни мужланы!..
Деменюк ничего не ответил на эти слова. С детства вращаясь при церкви и среди священников, он привык уважать каждого из них и не любил, когда кого-то из духовных упрекали. А к духовным он причислял не только самих попов, но и их родню.
Только когда они миновали плебанию и о. Нестор окончательно успокоился, Деменюк сравнялся с ним и, поцеловав ему руку, несмело сказал:
— Я бы батюшку хотел о чём-то попросить.
— Вы, Юрко? — удивился о. Нестор. — А что же такого?
— Та не знаю… Может, батюшке не по нраву будет…
— О, Господи! Юрко! Да говорите же прямо!
— Та вы ж знаете, батюшка… Моя Маланка… та, что у кузнеца служит…
— То вроде как ваша дочка?
— Ну да, дочка! Единственная моя. Господи, вся моя родня.
— Ну и что ж с ней?
— Да плохо, батюшка. Очень плохо.
— Захворала?
— Э, нет, упаси Боже! Хотя, правду сказать, если бы захворала, может, у меня было бы меньше тревоги.
— Ну, так что? Пошла по дурной дорожке?
— Свят, свят, свят! Да что вы, батюшка, говорите! — аж остановился от испуга Деменюк. — Разве я для того свою дочь растил, холил и воспитывал в страхе Божьем, чтоб она на дурную дорогу пошла? Да вы же её знаете!
— Да знаю, знаю! Честная девка, искренняя, работящая…
— Э, что там! Я же её отец! Не хочу хвалиться — не моя это заслуга, а Божья милость. Но скажу по правде: золото — не девка. Послушная, трудолюбивая, любит порядок, меня, старого, уважает, хозяину — как родная дочь… Нет, на свою Маланку я жаловаться не могу.
— Ну так в чём же у вас с ней беда, Юрко?
— Такая, батюшка, беда, что хоть плач! Но подождите, ещё одно хочу вам о ней сказать, как бы про мою Маланку… Видите ли, батюшка, кроме доброго сердца и рабочих рук, Господь дал ей и красоту. Не знаю — к счастью или к беде. Потому что в бедности красота для девушки — редко благо… Но, может, Господь как-то повернёт. Видите ли, приглянулась она кузнецову сыну, тому самому, у которого она в услужении.
— Максим, Максим кузнецов, ага, ага, припоминаю.
— Он самый, батюшка. Хороший парень, добрый, искренний, из обеспеченной семьи. Полюбил девку, и отцу сказал, и мне сообщил. Ну что же, я только Господу могу за такое счастье благодарить — лучшего зятя и придумать нельзя. И кузнец не против. Честный человек, мы с ним с молодости знакомы, богатства не гоняется, дочку мою знает хорошо и полюбил. Видите, батюшка, всё вроде бы к добру складывается.
— Да благословит вас Господь, Юрко! Вам и вашей дочери — всего хорошего. Хотя с тем кузнецом…
— Только одно горе, батюшка, — перебил его Деменюк.
— А какое?
— Та не знаю, как и сказать. Видите, наш панич, пан Адась… Не знаю, что на него нашло, только в последнее время не даёт Маланке покоя. То в поле, то в саду, то в лесу, то на пастбище — где бы она ни появилась, только чтоб без людей — он тут как тут. И баламутит мне девку, батюшка, — вот беда! Говорит ей, чтоб за Максима не шла, чтоб пошла к нему в услужение, что сделает её паней, возьмёт с собой во Львов, женится на ней — и всякое такое. Девка уже и просилась у него, и убегала, и по-разному ему отвечала, а он всё своё твердит. Если бы это был простой парень или чужой какой — она бы с ним справилась. А это ж сын нашей помещицы, я у его матери в услужении, и бедная девка боится грубо с ним обойтись, чтобы, чего доброго, и мне, и ей не повредил. А что ему? Разве ему трудно нам, бедным, соли насыпать на рану?
О. Нестор насупился и помрачнел, слушая этот рассказ. Видно было, что он очень его задел.
— Так чего же вы от меня хотите? — спросил он наконец.
— А я и сам не знаю, чего хотеть! — растерянно сказал Деменюк. — Я к батюшке, как к родному отцу…
— Э, какой уж отец! — как-то резко буркнул о. Нестор, которому вся эта история, очевидно, не давала покоя. — Пусть девка сама поостерегается — что тут ещё можно посоветовать?
— Вот именно беда, — с тревогой говорил Деменюк. — Раньше я хоть знал, что панич к ней подбивает, но не боялся. А теперь боюсь. Уже несколько дней она ходит будто сама не своя. То весёлая, аж искры с неё летят, то опять грустная — и слова не вытянешь. И не разберёшь, о чём она думает, чего хочет и что с ней делается.
— Это дурной знак! Очень дурной знак, — сказал о. Нестор.
— Вот-вот! Я тоже так думаю, — подхватил Деменюк. — И потому я хотел просить — только пусть батюшка не гневаются за мою смелость! — не согласились бы вы сами с ней поговорить?
— Сам?
— Ну, нет! Вместе со мной. Но, может, батюшка лучше ей в душу заговорите, может, скажет вам, что с ней стало.
— Гм… Это можно… Поговорим.
— О, большое спасибо, батюшка! — сказал Деменюк, целуя костлявую руку о. Нестора. — Я знаю, она вас уважает и любит, как родного, и ничего перед вами не скроет. Вот уже скоро будем возле кузнецкого дома, я её вызову в сад, и поговорим.
Лицо Деменюка прояснилось, согнутая фигура распрямилась при этих словах. Он невольно ускорил шаг и стал обгонять о. Нестора, но потом, спохватившись, останавливался посреди дороги и ждал старого священника, чтобы снова и снова повторить то же самое. О. Нестор шёл молча, только время от времени шевелил губами, будто разговаривал с кем-то невидимым.
Вот так идя, они вскоре дошли до конца деревни. Последним домом был кузнецкий. Он стоял слева от тракта, окружённый высоким деревянным забором с широкой воротой и мостиком к тракту, словно крепость, зорко глядящая в бескрайние поля, которые с востока и юга прилегали здесь к деревне. Только на севере, вдоль небольшой болотистой речушки Торовки, тянулись головастые вербы извилистой змеёй посреди луговых сенокосов, а дальше, за сенокосами, поднимался холм, на котором в венке тополей стоял фольварк, где хозяйничал панич Адась, а за фольварком, замыкая горизонт с той стороны, дремал могучий господский лес.
Прямо напротив крепости-дома, справа от тракта, без ограды, только окружённая небольшим рвом, стояла деревенская кузница. Невеликая, крытая гонтом, с нависшим навесом, поддерживаемым четырьмя столбами, она в рабочий день всегда была открыта, вечно гудела весёлым гомоном людей, ржанием лошадей, стуком молотов и резким металлическим звоном кузнеца.