О. Нестор жалобно покачал головой.
— Ой, грешите вы, кузнец, тяжко грешите!
— Га, может быть, — сказал кузнец. — Вы в этом знаток, вам виднее, чем мне, потому что совесть у меня спокойна.
— Спокойна? Не верю этому, кузнец! Как может быть спокойна совесть у человека, который в бога не верит, над святым насмехается?
— Эй, отче, отче, — каким-то будто умоляющим, будто упрекающим голосом произнёс кузнец, — как вы можете так спокойно говорить: не верит в бога? Кто вам это сказал? Откуда знаете? По чём судите?
— По делам вашим сужу, кузнец!
— Это очень скверная мера для такого дела, — спокойно ответил кузнец. — Я видел однажды во Львове, как вешали убийцу, который четырёх человек загубил. О, как он набожно крестился и исповедовался! Как он плакал, целуя крест! Тот, верно, верил в бога.
— Кто знает, может, он и раньше у бога прощения своих грехов найдёт, чем те, кто упорно держится своей неверы, в ком бог за наказание заглушил даже голос совести! — грозно выпрямляясь, произнёс о. Нестор.
— Ну, отче, простите, но я должен вам сказать, что и тут вы ошиблись. Голос совести во мне не заглушен. Когда случается — знаете, человек ведь человек — соврать что-то, поссориться, обидеть кого, то совесть мучает меня, не даёт спать, пока не извинюсь, не исправлю зла. Это значит, что совесть у меня заглушена? А когда кто-то встаёт и говорит: "Слушайте меня! Я словом божьим распоряжаюсь, я власть имею вязать и развязывать", а я вижу, что он такой же человек, как и я, и что он, по сути, сам не знает, что вяжет, а что развязывает, — как я могу ему верить? Как могу свою душу, свою совесть в его руки отдать?
— Но ведь он не от себя это делает, а по воле божьей, а бог знает, что надо вязать, а что развязывать.
— Это-то и понятно, что бог знает! — подхватил кузнец. — И без попа знает. Так же, как и я к богу попа не призывая попаду.
— Вот видите! Вот видите! Какие вы еретические слова говорите! Если бы бог хотел, чтобы было так, как вы говорите, он бы не установил апостолов и учеников...
— Ага, ага! И попов, и деканов, и каноников, и суфраганов, и митратов, и епископов, и кардиналов, и пап, что крест святой на туфлях носят, — всё это сам бог лично установил! Всех своей властью наделил! И прямо сказал: "Отныне можете меня не знать и не слушать, только этих освящённых да миром мазаных знайте и слушайте! Они пусть для вас будут и церковью, и религией, и богом!"
— Хулишь, кузнец, бога оскорбляешь, говоря такое! — едва выговорил о. Нестор. — Где это видано так говорить? Грех тебе! Грех смертный!
— А уже ли грех, или два, но надо правду говорить! Ну скажите, разве не так в мире происходит? Сколько из вас, освящённых лиц, на самом деле имеют бога в сердце? Пересчитайте на пальцах! А сколько таких, что под длинной рясой носят жадность и гордыню?
— Не суди других! Не суди, кузнец, чтобы самому под суд не попасть!
— За это я спокоен, — ответил кузнец. — Что бог со мной захочет сделать, то и сделает, лишь бы я своё дело честно делал. А вы, небось, меня уже осудили и прокляли, не зная ни моего сердца, ни моей веры, а сами прячетесь за евангельские слова: "не судите, да не судимы будете". Хорошо, не судите и вы! Только какова тогда будет ваша наука? И какой она была доселе? Сколько лет вы учили, катехизировали, поносили, наставляли людей на всякое добро, а ныне что в селе? Пройдитесь, загляните под те стрехи — что там найдёте? Что беда, отчаяние — это ещё ничего. Наш человек к беде привык. Но какое пьянство, какие кражи, какие ссоры и ругань, в общине какая несправедливость и ложь, — вы вообще об этом имеете понятие? Слышите ли вы это, — кажется, у вас совесть не заглушена? — что ответ за всю эту гадость, что прямо кишит вокруг вашего двора, ложится на вас?
— На меня? — с искренним ужасом вскрикнул о. Нестор, будто его тяжёлым обухом ударили словами Гердера.
— Да, на вас, отче, и на таких, как вы! Как же вы людей учите?
— Ведь и Христос говорил, что семя должно падать на камень.
— Но Христос говорил и то, что достоин работник награды своей. А какой награды будет достоин работник, что всё семя по камням рассыпал?
— Делай, что можешь...
— Скажите прямо, что ничего не можете. А я скажу вам, почему не можете.
— Любопытно узнать.
— Не слишком-то вам любопытно будет, — с досадой произнёс кузнец. — Нет в вас того, что творит чудеса, что даёт жизнь, нет любви! Речь ваша, как кимвал, что звенит, а наука ваша, как медь, что гремит. Шума много, а пользы нет.
О. Нестор всё больше сникал под этими словами, будто слабея, вянул и сгибался. Они были как острый нож, что вонзился ему в сердце. Впервые этот еретик вот так с ним заговорил, и впервые он почувствовал, что кто-то безжалостно, резко ткнул ему под сердце, затронув в нём такие струны, что, казалось, уже давно отмерли и заглохли. И вправду, чем было его более чем тридцатилетнее святое officium? Пусть он и не мог уличить себя в неверии или ереси, но что с того? Кто знает, не оттого ли это, что он никогда о делах веры глубже не задумывался? Пусть он добросовестно читал службы, утрени и акафисты, не пропуская ни одного слова, пусть честно говорил проповеди, проводил катехизации, наставлял людей при каждом удобном случае — всё равно, он с бесконечной горечью ощущал в тот миг, — делал это по долгу, как чиновник по долгу составляет иски и указы в делах, что его совсем не касаются. Ни в дела веры, ни в дела морали, ни в дело просвещения народа он не вкладывал того огня, того всепоглощающего пыла, который рождается от истинной любви к идеалу, к этим бедным, тёмным, труждающимся и обременённым, что нередко, идя в церковь, надеются услышать искреннее слово утешения и ободрения, а потом, не дождавшись и до середины службы, идут по обычаю на улицу, чтобы подышать воздухом, погреться на солнце и поболтать с соседями о той же своей нужде и тоске, от которой они напрасно надеялись избавиться в церкви.
— Да и что тут говорить? — продолжал Гердер, помолчав и наклоняясь к о. Нестору. — Вот вы, отче... Бог меня накажи, если я хочу вас осудить, но правда останется правдой. Ну скажите по совести, о чём вы на приходе больше заботились: о душах своих прихожан или о том, как побольше денег достать, как у пани графини благосклонность не потерять?
— Кузнец! Хватит этих разговоров! — болезненно, будто из-под ножа, вскрикнул о. Нестор.
— Разве я вам новость говорю? Разве совесть ваша не повторяет вам этого по тысяче раз в день? Правда, люди вас уважают за то, что вы меньше дерёте, чем ваш предшественник и преемник, но разве это заслуга? Уважают за то, что вы облегчили им ношу, дав 5000 ринских на церковь, но думаете ли вы этим бога подкупить? Загладить свой грех, тяжёлый грех, что столько лет пренебрегали делать то, к чему были обязаны, пренебрегали любить своё духовное стадо? Без любви никакая работа, никакая жертва не имеет цены. А если есть любовь, то и работа, и жертва выглядят совсем иначе, чем если они — лишь пустая форма.
Гердер был сегодня натощак. В такие часы голос у него становился резким, слова сыпались быстро и били в цель, как мелкая дробь. Тогда он ни с кем не считался, говорил, что думал и чувствовал, не глядя, понравится ли это кому-то.
И теперь он изливал из души всё, что давно там накипело, совершенно не заботясь о том, какое это производит впечатление на о. Нестора.
— Эй, кузнец! Иван! Не боишься ли ты бога? — вдруг раздался у него за спиной мягкий, укоризненный голос. — Как ты можешь такое говорить? Ай-ай!
Это был Деменюк, который, услышав в саду разговор о. Нестора с кузнецом, подошёл ближе и невольно подслушал последнюю речь Гердера. Холодный ужас охватил старого церковника, и он едва осмелился взглянуть на о. Нестора. Тот сидел на лавке, весь согнутый, понурый, словно подавленный. Шляпа и трость давно выпали из его рук, в которых он теперь судорожно мял носовой платок. Его губы всё время шевелились, морщины на лице и под глазами стали глубже, посинели, а из старческих глаз катились крупные, горькие слёзы, пробегали по глубоким складкам морщин и падали на колени. Из груди его время от времени вырывались тяжёлые, почти детские всхлипы, прерываемые сухим кашлем.
— Отче? Господи боже мой! — вскрикнул Деменюк, подбегая к о. Нестору. — Что с вами? Вы нездоровы? А я, дурак, там заговорился!..
— Ничего, ничего, Юрко, — едва слышно прошептал о. Нестор, поспешно вытирая слёзы с лица. — Послушайте, кузнец! Подайте мне руку! — добавил он, пытаясь встать с лавки.
Гердер был слегка ошеломлён этим неожиданным взрывом чувств у старого панотца. Он никогда ещё не видел его таким и даже представить себе не мог, чтобы это было возможно. Однако, заметив тревогу Деменюка, он и сам немного испугался и начал уже упрекать себя за излишнюю резкость, за то, что кое-что не умолчал. Потому-то он искренне обрадовался, услышав, что панотец на него не сердится. Он живо подал ему руку и мягко произнёс:
— Пусть отче не сердятся на мои слова! Может, я и не так мыслю, но если мыслю — не люблю скрывать.
— Ладно, ладно, кузнец! — с трудом дыша, говорил о. Нестор. — Бог тебя за это наградит... Я не сержусь... я благодарен тебе... хоть сердце... сердце у меня болит, когда слышу... какая благодарность... за мои...
Голос его дрожал и всё время прерывался. Деменюк взял его под руку и вывел из сада.
— Бывайте здоровы, кузнец! — сказал Деменюк. — И простите нас...
— Не за что! — ответил кузнец, глядя им вслед. — Это я должен бы...
— Нет, нет, нет! Я тебе благодарен! Я тебе!.. — пытался громче крикнуть о. Нестор, но не смог, закашлялся.
Кузнец тяжело вздохнул им вслед, запер ворота своей крепости и медленно пошёл в дом, где жена и сын уже давно ждали его с обедом.
V
— Отче Нестор! Отче Нестор! — позвала пані Олимпия, стоя в пороге своей квартиры. О. Нестор, который как раз с улицы, мимо руин панского двора, входил во двор, вздрогнул и, ничего не говоря, подошёл к ней.
— А я тут уже беспокоюсь. Обедать пора, а вас всё нет.
— Та... та... так... немного в селе был, среди людей.
— Может, зайдёте ко мне, пообедаем вместе. У меня сегодня немного поспешно, — видите, жду гостей на полдник.
— Да куда уж мне...