вместе с почтенной пани! — начал было о. Нестор, но пани Олимпия остановила его энергичным жестом, взяла под руку и повела в свою столовую, уговаривая его, что так будет лучше, что тут не стоит стесняться, что Параска прислужит ему лучше, чем Деменюк, и что, впрочем, сегодня у них обед короткий.
Пани, казалось, была в хорошем расположении духа — говорила, рассказывала, даже шутила, — очевидно, ей хотелось ввести и о. Нестора в такое же состояние. Но он мрачно молчал, запинался и путался всякий раз, когда ему приходилось сказать хоть слово. В конце концов, пани Олимпия это заметила.
— Та ну я тоже! — сказала она с улыбкой, усаживаясь рядом с ним, когда уже пообедали и стол был убран. — Говорю вам то и это, что, может, вас совсем не интересует, и даже не обращаю внимания на то, что вы какой-то грустный и словно подавленный. Ну, панотче, скажите, что с вами?
— Со мной! Да я... разве я... Да я, слава богу, ничем не болен!
— Нет, не говорите! По вам видно, что что-то не так. У вас что-то на душе.
— Эх, тревога! — неохотно молвил о. Нестор, махнув рукой. — Да разве тревога — это так уж тяжело? Или для нас, стариков, она такая редкость? И говорить не о чем!..
— Всё же скажите! — настаивала пани Олимпия, радуясь, что нашла тему разговора, которая, очевидно, трогает о. Нестора.
— Что ж, вельможная пани, — сказал о. Нестор, вдруг выпрямившись и приняв более уверенный, почти торжественный тон. — Одна у меня тревога: смерть моя близка. Чувствую это, а сегодня, во время службы, почувствовал это так ясно, так отчётливо, будто кто-то прошептал мне за плечом. Что ж, воля божья. Но вот другое — разговаривал я тут с одним человеком и пришёл к выводу, что очень небрежно исполнял свой долг, что на моей душе много упущенного, заброшенного. Вот что меня гложет.
— Ну, панотче, — начала нерешительно пани Олимпия, не ожидавшая такого поворота, — вы уж слишком... Разве вы не учили, не... не исполняли?..
— Исполнял! Что я исполнял? И как я исполнял? — с болью воскликнул о. Нестор. — Если бы тут поставили машину, ав... автомата, он бы делал то же самое... Отчитал бы службу, провёл обряды, произнёс бы проповедь по книжке. Разве это исполнение духовного долга? А между тем народ в селе — тьма, страшное разложение, нужда, вражда...
— Эй, панотче! И до вас были священники, и рядом с вами есть, а все эти беды повсюду между людьми, и никто из-за этого не убивается!
— Потеряли совесть! — в тяжкой задумчивости произнёс о. Нестор. — Эге! Я это хорошо вижу! И у меня её не было, долгие годы не было. А вот теперь, перед смертью, бог возвращает мне её... на мою муку, а может, и на благо. Ведь моя работа должна была быть совсем другой!
— Один человек, отец Нестор, что бы ни делал, всё равно не выгонит из села всю беду и тьму.
— Но надо было хотя бы начать. Надо было... Знаете, пани, что меня мучает больше всего? Я ведь нарочно, сознательно загасил в себе любовь к людям, ко всему живому! Из-за вас загасил, из-за глупой детской прихоти!
— А, спасибо за комплимент! — с меланхолической улыбкой сказала пани Олимпия. — Значит, я была для вас глупой прихотью!
— Конечно! Ну да! Я, простой попович, без рода, без положения, мог ли я надеяться, что вы, графская дочь, полюбите меня, станете моей женой! Ну разве это не безумие? А когда у меня не получилось, я, вместо того чтобы наложить на себя руки, повеситься или утопиться, наложил руку на сердце — отрезал себя от людей, от мира, от всякого живого дела! И что из этого вышло? Враг рода человеческого, сатана, ни на что так не охотится, как на такие души. Когда во мне погасло живое пламя, он подложил труху, что светится, сгнивая, подкинул мамону, к которой привязалась моя тёмная душа. А закинув мне этот аркан на шею, вёл меня всё дальше в чащу грехов и мерзости.
— Да что вы говорите, панотче! — вскрикнула пани Олимпия, которой такой поворот и тон о. Нестора были совсем не по нраву. — Вы, должно быть, больны! У вас жар!..
— Ой, болен, болен! — говорил о. Нестор. — Не телом, тело здорово. Но душа моя болит до глубины, трепещет, как увядший лист перед бурей. А вы, пани, не ощущали никогда, что смерть близка и может застать вас по самую шею в болоте грехов? А может, вы вообще не верите в загробную жизнь, в суд и кару?
— Ах, отец! Оставьте этот разговор, прошу вас! Он вас тревожит, может повредить вашему здоровью!
— Да что мне здоровье! — горько ответил о. Нестор. — Поздно теперь заботиться о здоровье, когда смерть стоит за плечами. Но для души моей... для души этот разговор может быть целебным... Чувствую, что он исцеляет меня. Ведь подумайте, до чего довёл меня нечистый! Здесь, в селе, души, отданные мне в попечение, пропадают, гибнут, жаждут хоть лучика света, умирают без него, без искры любви и милосердия — понимаете ли вы, что это значит? А я только о деньгах и думал! Сберегательные книжечки, империалы, дукаты, купоны, облигации, курсы... боже мой! Ведь вся моя жизнь была ими заполнена! Их мне подкинул тёмный враг вместо жены, детей, друзей, труда и любви! Скажите, как же мне теперь умирать? С каким лицом встать на суд перед страшным, справедливым судьёй?
— Отец, отец! — сказала пани Олимпия, стараясь говорить как можно мягче. — Не клевещите на себя! Ведь вы знаете, в глубине души знаете, и я знаю, и бог знает, что всё это неправда, что вы сказали! Ведь вы любили! И вы не уйдёте из этого мира бесследно!
Она протянула ему руку, смотрела на него с прежней нежностью. Но он весь задрожал, мускулы лица и губ судорожно дёрнулись, а в глазах появилась паника.
— Ах, пани! — шептал он, едва дыша, задыхаясь от кашля. — Оставьте это! Ради бога, оставьте! Не будите тех воспоминаний! Они убивают меня! Это мой тяжелейший грех! Вы, может, даже не понимаете всей его глубины!..
— Падение, к которому ведёт любовь, не может быть страшным грехом перед богом, который, в конце концов, есть бог любви! — торжественно, но как-то холодно произнесла пани.
— Не хулите, пани! Не оскорбляйте бога! — поспешно промолвил о. Нестор, размахивая руками. — Ведь вы не знаете... Ведь это прелюбодеяние... Ведь тут... боже, боже! Не дай мне умереть, пока не искуплю хотя бы тысячной доли этого греха! Пока не оплачу его, не искуплю своей кровью! Ведь тут, пани, было нечто ещё более страшное, ещё более скверное, чем прелюбодеяние!
— Эх, панотче! — произнесла пани Олимпия, вдруг резко сменив тон, холодно, резко, почти цинично. — Что это вам снова взбрело в голову? Зачем вы играете передо мной комедию? Я хорошо её понимаю и она на меня не производит никакого впечатления. Все эти восклицания, ахи, охи, речи про страшный грех — оставьте это для пансионерок и актёров. Нам, старикам, не пристало играть спектакли. Мы уже старые. Можем говорить ясно, прямо, холодно и разумно. Ведь вы хорошо знаете, что Адась — ваш сын, и что ваш первый долг — заботиться о нём, обеспечить его будущее. Грех ли, не грех, что так случилось — оставим это на волю божью. Но, думаю, долг честного человека здесь ясен, и никакими охами от него не отвертеться.
Она говорила это с нажимом, немного раздражённо, но без пафоса. Однако по её лицу было видно, что для этого разговора она собрала всю силу воли и духа. Как игрок, идущий ва-банк, она поставила всё на эту смелую попытку. До сих пор она никогда не говорила с о. Нестором в таком тоне, но, зная его упрямую, неподатливую, почти тупую натуру, она чувствовала: когда-нибудь так заговорить придётся. Случай подвернулся раньше, чем ей бы хотелось — но что ж. Пани Олимпия внимательно следила, какое впечатление произведут её слова на старого священника. Не зная сама, как это вышло, она встала с места и в выпрямленной, напряжённой, почти грозной позе подошла к нему — в позе волчицы, уверенной в своей силе и приближающейся к ягнёнку, чтобы разорвать его без сопротивления.
О. Нестор весь застыл. Как сидел в кресле под окном, прикрытым шторой, сгорбленный, опершись локтями на подлокотники, так и закляк, задубел. Даже руки, вытянутые вперёд, будто для защиты, с растопыренными пальцами, перестали дрожать и выглядели, как деревянные. Дыхание перехватило. Широко открытые глаза с выражением смертельного ужаса были устремлены в лицо пани Олимпии. В этой женщине, что всегда казалась ему мягкой, нежной, возвышенной, он впервые ощутил зверя — хищного зверя, что дремлет в глубине каждой души, иногда показываясь открыто, а иногда прячась так глубоко, что хочется верить — его и вовсе нет. О. Нестор до сих пор не замечал присутствия этого зверя в природе пани Олимпии; тем сильнее был его ужас, когда он увидел себя с ним лицом к лицу. Он чувствовал себя перед ней бессильным, беспомощным, зависимым от её милости — отпустит ли живым или растерзает. Её спокойные, ровные слова не обманывали его; холодный блеск в глазах, твёрдые мускулы, что двигались по щекам, сжимались у уголков губ, напряжённые губы и решительные шаги показывали, что никакая доброта уже не владеет её душой.
Долго в комнате стояла мёртвая тишина. Эти двое стояли друг против друга неподвижно, настороженно, с ощущением страха и ненависти в душах, не отводя взгляда, не осмеливаясь пошевелиться. Вдруг оба глубоко вздохнули. Волна напряжения схлынула. Дикий зверь в душе пани Олимпии спрятался, руки о. Нестора снова задрожали, и губы судорожно скривились, будто для плача. Едва дыша от волнения, он произнёс:
— Бог с вами, пани! Что... что это вы?
— Ничего! — как-то нехотя буркнула пани и села. Какое-то горькое разочарование, непонятно откуда и зачем, начало затоплять её душу.
— Говорите: долг честного человека! Не отвертеться!.. Разве я его не исполнял? Разве я увиливал?
— Э, что вы исполняли! Те несколько тысяч, что дали на содержание Адася в Вене.
— Несколько тысяч! Разве это мало? Разве тысячи по дороге пешком ходят?
— При таких деньгах, как у вас, это ничего не значит.
— При таких деньгах! Да какие ж у меня деньги! — воскликнул он с испугом.