Куда теперь податься? К кому обратиться? Кому доверить себя и этот несчастный капитал, который чем дальше, тем больше из сокровища превращался для него в обузу, в опасность? О. Нестор был настолько потрясён и взволнован до глубины души, что не в силах был обдумать эти вопросы. Он чувствовал только страх, опасность и неуверенность там, где сейчас находился, и, дрожа и метаясь, как испуганный беспомощный ребёнок, снова встал с кресла и начал собираться к выходу. На этот раз ни пани Олимпия, ни Адась не остановили его, не сказали ему ни слова. Он вышел, не попрощавшись и не поклонившись, и потопал в свою комнату, где сразу же плотно заперся, словно опасаясь, что за ним, средь бела дня, сейчас же погонится кто-то по следу.
А пани Олимпия и Адась ещё мгновение молчали. Наконец Адась с жалобным видом обернулся к матери.
— Что же тут, собственно, произошло? С чего он так разозлился?
— Не понимаю, — холодно ответила пани. — Что-то с ним сделалось. Пришёл и начал говорить о своей близкой смерти, о грехах, о покаянии. Чёрт знает, какие глупости! А мне было вовсе не до того. Разозлил он меня намёком, что хочет завещать своё имущество какой-то фундации. Я начала объяснять ему, как разумному человеку, что его долг — всё завещать тебе, а он — ни в какую!
— И чего же он меня так ненавидит?
— Кто его разберёт? Я думаю, он не столько тебя ненавидит, сколько свои деньги любит и боится, что ты их быстро прокрутишь. Сколько раз я тебе говорила, Адасик, не слишком показывай при нём свою барскую натуру — притворяйся скромным, деловым, хозяйственным.
— Эх, я что, перед старым идиотом буду маску надевать и комедию играть! — воскликнул с отвращением Адась.
— Ну вот и видишь, что из этого вышло. Теперь и не знаю, что будет дальше.
— А я не боюсь, — весело сказал Адась. — Раз он так любит свои деньги, то наверняка и до смерти не захочет с ними расставаться, завещания не напишет, и тогда они...
Он запнулся. Как бывший юрист, он знал, что эти деньги ни в каком случае не перейдут к нему по закону, тем более, что в суде он не сможет доказать своего сыновства, в которое и сам не верил.
— Ну, и что же они? — спросила пани.
— Та и пойдут по закону в казну, разве небольшая часть достанется общине.
— Э, кто его знает, как оно будет! — произнесла пани, пожимая плечами. — Лишь бы он действительно не написал завещание без моего ведома.
— Или не вздумал бы совсем от мамы съехать! — добавил Адась. — Мне что-то подсказывает, что он мамы очень боится.
— Нет, об этом не беспокойся! Не так уж я глупа. Раз уж смогла удержать его при себе до сих пор, то и теперь сумею. Всё равно недолго осталось. Да чёрт с ним! Тебе пора ехать домой. Твои друзья с минуты на минуту будут здесь.
— Точно, пора ехать. Чтоб чёрт взял этого дурного попа! Настроение испортил! Тьфу! Как он на меня взъелся! Прямо как покойник, что из гроба встал! Ну, до свидания, мама!
— До свидания! — сказала пани Олимпия. — Только возвращайся скорее, не заставляй меня долго ждать!
Адась вышел из материнской комнаты, насвистывая какую-то мелодию, услышанную в кабаре, сел в свою повозку и уехал.
А через минуту после его отъезда из тех же сени неслышно выполз Гадина, который сидел там в пустой бочке из-под капусты и подслушал весь разговор пани с о. Нестором и с её сыном. Выползши во двор, он вдруг выпрямился и, насвистывая песенку, пошёл прямо под окна пани, будто только что вернулся из села. Пани увидела его.
— Куда ты, поганое семя, шатаешься? — крикнула она в окно.
— В церкви был, — равнодушно и спокойно ответил Гадина и пошёл дальше.
— Стой! Подожди! — крикнула пани, высовываясь. — В церкви? Да сейчас разве возвращаются из церкви?
— Немного по селу походил, с хлопцами поболтал.
— По селу? А что тебе в селе понадобилось?
— Ведь сегодня во дворе работы нет, так, может, можно и с людьми словом перемолвиться! — буркнул Гадина.
— Ах ты, мерзавец! — разозлилась пани. — С людьми поболтать! И кто же захочет говорить с такой скотиной? Наверное, ты в кабаке сидел!
— А что, пани мне денег дали, чтобы я в кабаке сидел? — едко отрезал Гадина, сверкнув на неё своими чёрными, как угли, глазами, так что пани Олимпия побледнела от злости.
— О, не бойся! — закричала она. — Я знаю, откуда ты берёшь деньги!
— Откуда? — мрачно, но твёрдо ответил Гадина.
— Ещё и спрашиваешь! Помни, ублюдок, что можешь в тюрьму загреметь! Слышишь?
— Может, и загремлю. Да даст бог — не один.
— Это ещё что значит? Говори! — закричала пани.
— Пускай пани так громко не кричат, бо и я кое-что знаю!
— Что? Что? Что? — завизжала пани Олимпия. — Что ты знаешь? Ну, говори, что знаешь?
— Э, с вельможной паней много не наговоришь, — грубо ответил Гадина, зная, что ударил по больному. — А я вот голодный, а без меня, наверно, уже пообедали.
И, повернувшись к ней спиной, он пошёл в кухню, где прислуга действительно вся уже сидела за обедом, не думая его дожидаться. Гапка встретила его потоком брани, но он не слушал, а схватил ложку и начал есть, что только мог. Когда немного догнал остальных, перевёл дух и оглянулся по сторонам. Тут были и старый Деменюк, и пастух с помощником, и садовник со своим мальчиком, и Параска. Все, очевидно, были голодны — молча ели, прихлёбывая яблочный суп из большой миски, приготовленный из паданок, и закусывали его чёрным хлебом. Только когда суп закончился, и Гапка принесла огромную кастрюлю картошки, а за ней Параска — миску кислого молока, языки начали развязываться.
— Что это такое случилось, Танаску? — спросил Деменюк, поворачиваясь к Гадине. — С чего это пани так на тебя разоралась?
— Видно, очень любит меня, — смеясь, ответил Гадина, выскребая миску от супа.
— Ну, а ты, видно, её ещё больше любишь, — добавил садовник. — Мы только и слышали: ты ей слово, она тебе десять, ты всё тише, а она всё громче.
— Ага! Я всегда с процентами плачу, — с гордостью сказал Гадина, переходя к картошке. Картошка была в кожуре, её нужно было чистить, и это его разозлило.
— Гапонько, матушка! — сказал он сердечно, обращаясь к Гапке.
— А что тебе, небоже? — ответила она так же ласково, подхватывая его интонацию.
— Дай тебе бог, чтоб с тебя ангелы с рожками по смерти кожу так снимали, как мы теперь вот эту святую бульбу должны при обеде чистить!
Общий смех был ответом на это благочестивое пожелание.
— Ах ты, чертова порода! — закричала Гапка. — За что ты меня так проклинаешь?
— Проклинаю? Я ж с наибольшей деликатностью. А всё за то, что такую картошку в мундире нам подаёшь.
— Ах ты, бездельник! — набросилась на него Гапка, размахивая большой поварёшкой. — Как тресну по башке, свету белого не увидишь! Думаешь, мне другой работы нет, как для тебя картошку чистить? А сам ты что всё утро делал? Почему не пришёл — не почистил? Чтоб тебя почистило под рёбра и по печёнке, скотина ты такая! Смотрите на него!
Едва-едва Деменюку удалось успокоить Гапку настолько, чтобы она лишь тихо бурчала в углу, выговаривая Гадине бесконечные поучения. А Гадина и ухом не вёл. Он смеялся, подтрунивал над пани Олимпией, подмигивал Параске, толкал помощника пастуха — тусклого мальчишку, рассказывал, как били Цвяха у корчмы, и в целом был в весьма бодром настроении. Когда обед закончился, он, выходя, ущипнул Параску за плечо и многозначительно подмигнул, а выйдя во двор, обернулся туда-сюда и, когда все разошлись, юркнул в повозочную. Через минуту туда же, крадучись, пришла и Параска.
— Ну, что слышно? — прошептала она.
— Отлично, отлично! — радостно зашептал Гадина.
— Ну, что там такое? Говори!
— Знаешь, я подслушал разговор старой ведьмы с попом! Говорю тебе — чудо! Разругались в пух и прах!
— Да ты что!
— Сам испугался. Думал, она на него набросится и задушит прямо там.
— За что ж?
— Не знаю, с чего всё началось — не расслышал, но знаю, что старая настаивала, чтобы поп завещал все деньги паничу. «Он же твой сын», — говорит. А он — ни в какую! Потом панич приехал, вдвоём снова его давят, пока старый не взбесился и так крикнул на панича, что я и не думал, что он так умеет.
— Ну, и чем кончилось? — с интересом спросила Параска.
— Уперся старый. Одно твердит: «Не завещаю, бог бы меня покарал. Раздам крестьянам».
— О, о, о! Крестьянам? Каким крестьянам?
— А я знаю? Потом говорил, что бедным отдаст, а паничу — ни за что.
— Ну, а старая что?
— А старая, как ворона, своё твердит: «Значит, никому не завещаешь, только нам! Нашими будут эти деньги!»
— Да ты что говоришь? — воскликнула Параска, хлопая себя по бокам.
— Что слышишь.
— И что же она с ним собирается делать?
— А я откуда знаю. Но видно, что они что-то замышляют, потому что потом ещё долго тихо о чём-то переговаривались без попа — так, что я уже не слышал.
— Ой, да тут может быть что-то нехорошее! — со страхом сказала Параска.
— Это точно. Эта старая ведьма на всё способна. Но я за ней пригляжу как следует.
— Приглядывай, приглядывай, может, и нам что хорошее перепадёт! — сказала Параска и, едва заметно, как мышка в щёлку, ускользнула из повозочной. Гадина только успел руку протянуть, чтобы обнять её, но её уже и след простыл.
— Параско! — тихо позвал он ей вслед, но она уже была далеко. Расстроенный собой и ею, Гадина постоял немного, подумал, потом полез на сеновал, прорыв себе в сене удобное ложе, и лёг спать.
Тем временем Адась, выехав от матери, поскакал вниз по селу — туда же, куда перед тем возвращался о. Нестор после разговора с кузнецом Гердером. Разговор с о. Нестором ещё немного тяготил его, словно кислота на зубах, но вскоре другие мысли вытеснили это неприятное впечатление. Это была поверхностная, легкомысленная и насквозь чувственная натура, у которой физические импульсы преобладали над духовными, чувство — над мыслью. Заботиться о будущем, строить какие-то хитрые планы — было не в его духе: он жил моментом, не думая, чем этот момент обернётся и к чему приведёт. Жизнь для него была лишь суммой чувственных удовольствий, и охота за этими удовольствиями составляла весь смысл его стремлений и поступков.
Подъехав к усадьбе кузнеца Гердера, он сбавил шаг и, подъехав к воротам, трижды громко щёлкнул кнутом.