повесть из современной жизни
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I
Госпоже Олимпии Торской, должно быть, приснился какой-то страшный сон. Она резко дернулась в постели, забила ногами, словно подстреленная птица, замахала руками, как утопающая, и, ударившись одной рукой о деревянный край кровати, закричала сквозь сон:
— Спасите! Спасите!
В тот момент она проснулась и села на кровати как ошпаренная. Широко раскрытые глаза блуждали в темноте, царившей в её покоях. В груди учащённо билось сердце. Дышала она тяжело и быстро, всё тело пробирала дрожь. Рука судорожно сжимала угол ночного столика, стоявшего у изголовья. Сонное, едва пробудившееся сознание не могло сразу включиться — оно, как птичка под градовой тучей, металось между темным чувством тревоги и неясной уверенностью в том, что всё пережитое только что — это сон, а не реальность.
— Господи, помилуй и защити! Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь! — прошептала она, крестясь всё ещё дрожащей рукой. — Как я испугалась! Как страшно, Господи! А это всего лишь сон был... Но какой сон! До сих пор трясёт. Тьфу ты, исчезни, нечисть!
Она ещё раз перекрестилась и начала шептать молитву. Но молитва не приносила покоя. Широко открытыми глазами она пыталась прорезать темноту, найти окно, взглянуть на свет, который, должно быть, уже начинал пробиваться. Но окно — единственное в её спальне — было завешено ковриком и не пропускало ни единого лучика. Госпожа Олимпия прервала молитву на полуслове и сердито пробормотала:
— Ах, опять этот коврик! Господи, дай мне терпения с этой дрянью!
И она сдавленным, ещё полусонным голосом попыталась крикнуть:
— Параска! Параска!
Но голос застревал в горле. То ли потому, что она спала на спине с опущенной вниз головой, то ли из-за сонного оцепенения, кровь ещё приливала к мозгу, перехватывая дыхание, и это только усиливало её глухую тревогу.
— Нет, не могу! Не добужу её! — прошептала в отчаянии госпожа. — Слышишь, как сопит! Бесчеловечные! Замучают меня своим непослушанием!
И, сжав зубы от злости, госпожа Олимпия добрую минуту сидела на постели, обеими руками сдавливая грудную клетку, чтобы облегчить дыхание, и прислушивалась к равномерному, здоровому сопению Параски. Эта Параска — молодая восемнадцатилетняя служанка, горничная госпожи Олимпии. Уже два месяца, как у госпожи начались приступы ночной тревоги и приливов крови к голове, Параска была вынуждена спать с ней в одной комнате. Во время таких приступов госпожа чувствовала ужасную тревогу, кричала и металась, и только присутствие другого человека успокаивало её. Но Параске, утомлённой дневной работой по дому и на кухне, такая ночная стража не доставляла никакого удовольствия. Она сама боялась криков госпожи и предпочла бы спать спокойно на кухне или в гардеробной. К тому же госпожа привыкла просыпаться очень рано, и первой в такие моменты будила, конечно же, Параску. Так вот, та нашла способ. Каждый вечер, когда госпожа засыпала, Параска завешивала окно ковриком и плотно закладывала бока тряпками, чтобы утренний свет не пробивался в спальню, надеясь, что госпожа хоть иногда проспит подольше, а значит, и ей самой удастся выспаться. И напрасно госпожа Олимпия злилась и ругала её. Параска с упрямством, присущим тупому и ленивому характеру, не отступала от своей привычки, доводя этим свою хозяйку до отчаяния, особенно потому, что гробовая темнота во время припадков только усиливала её страх.
— Параска! — то ли кричит, то ли шепчет госпожа. — Встань! Отдёрни занавеску!
Но Параска и не думает вставать. Она спит на полу, на соломенном тюфяке, без подушки, подложив под голову какую-то тряпку и укрывшись тяжёлым одеялом. Её здоровое сопение раздаётся равномерно; слышно, что сон её крепкий и спокойный, её хоть на улицу вынеси — не проснётся. Этот крепкий, здоровый сон девушки начал постепенно успокаивать и госпожу Олимпию. Она окончательно пришла в себя, снова легла под одеяло, хотя в спальне было жарко и душно. Но сна как не бывало. Воображение, взбудораженное ночным страхом, начало рисовать всякие ужасы. Сначала в голову ей закралась мысль: а вдруг какой-то вор пробрался в сени и крадётся в спальню? Да что он тут возьмёт? Впрочем, дверь в спальню не совсем плотно закрывается, и замок в сенях тоже сломан. Но это пустяки! Параска, лежа прямо у дверей, прижимает их как живая задвижка: если бы кто вошёл, она обязательно проснулась бы.
Отогнав мысль о грабителе, госпожа Олимпия переключила внимание на звуки снаружи. Под церковью сторож закричал: «Осторожно с огнём!» Было слышно, как он затем закашлялся и застучал сапогами, обходя церковь, а потом снова лёг спать на соломе под колокольней. В курятнике запел петух, за ним — другие, по всей деревне. В саду и в старой липовой аллее, что тянулась от сада к реке, пели соловьи. Один из них подлетел прямо к окну спальни, сел в густом жасминовом кусте и выводил звонко, будто проговаривал по-человечески:
— Палкой! Палкой! Палкой! Там треск! Там треск! Туррр! Очнись! Очнись!
У госпожи Олимпии аж мурашки по спине побежали. Птица не замолкала, дразнила её. Чем внимательнее она вслушивалась, пытаясь разобрать, как именно поёт соловей, тем отчётливее слышались ей эти странные слова. И снова они вызвали в ней то же холодное чувство тревоги, что осталось после сна. Вместе с этим перед её глазами ярко встал и сам сон, все те отвратительные картины, которые уже два месяца не отпускали её, будто змеи, высасывая живую кровь из сердца.
Ей снилось, будто она снова молоденькая девушка. Цветущая, как роза, в розовом платье, она смотрит на мир с розовым светом в глазах. Всё ей улыбается, всё её ласкает, всё ею восхищается — и солнце, и цветы, и воздух, и люди. Молодёжь липнет к ней, молодые господа из самых знатных семей вьются роем вокруг неё. Юные лица — то круглые, то удлинённые, залитые здоровым румянцем или томной бледностью, с ухоженными чёрными усиками или без них, с глазами то блестящими, то полными томления — носились вокруг неё, как лица ангелов вокруг Сикстинской мадонны. И неудивительно! Она — молодая, красивая дочь графа Лисовицкого, владельца обширных поместий и крупных капиталов, — пусть не единственная, но всё же одна из первых знатных невест края. И она это знает — и держится гордо, холодно, насмешливо среди этой толпы, под градом страстных взглядов, в шёпоте восторгов и сдерживаемого желания. Ей приятна эта душная атмосфера обожания, зависти и вожделения, но ни одно лицо, ни одна гибкая фигура в фраке, цилиндре и лакированных перчатках не притягивают её.
Ночной кошмар уводит её из блестящего, благоухающего мира салонов, балов и комплиментов — в небольшую, уютную и тёплую комнатку в одной из официн, далеко в саду, под ветвями старых лип. Там живёт учитель её братьев — молодой философ Нестор Деревицкий. Что влечёт её туда, в его комнату, в класс, где он устроил импровизированную школу для графских детей — с картами, рисунками, доской и мягкими креслами перед массивным дубовым столом вместо школьных парт? Что зовёт туда госпожу Олимпию, образование которой уже завершено, и которой вовсе не нужно, как младшим, корпеть над книгами и писаниной?
Она и сама не знает. Нестор — молодой человек лет двадцати восьми — не то чтобы некрасив, но так себе, обычный, ничем особенным не выделяется. С виду он и рядом не стоял с теми элегантами, что окружают госпожу Олимпию. Но в его словах, в его речи — жила какая-то магия. Госпожа Олимпия до сих пор помнит, как сначала вовсе не обращала внимания на домашнего учителя. Хотя он каждый день обедал за одним столом с графской семьёй, она ни разу не обратилась к нему ни с одним словом. Он был для неё как мошка в луче света, которую просто не замечаешь. Пока однажды братья не затащили её на лекцию Нестора. Сначала она слушала без интереса, потом всё с большим вниманием. После урока разговорилась с ним и вдруг уловила в его словах странную мелодичность. С тех пор стала чаще ходить на его занятия, заявив матери, что как старшая хочет следить, чтобы младшие учились старательно. Хотя на самом деле она следила совсем не за ними…
Как случилось, что они полюбили друг друга? Кто первым сказал слово, кто и как выразил чувство, вспыхнувшее в сердцах обоих? Госпожа Олимпия не помнит — и тогда не понимала. Помнит только, что два месяца ходила как в тумане, словно погрузившись в розовый сон. Это были лучшие дни её жизни. Почему они прошли? А если уж были обречены, то почему не длились хоть немного дольше?
Младший братик Стасько подслушал их воркование с Нестором и рассказал всё матери, а та — отцу. Ни мать, ни отец не сказали Олимпии ни слова. Не упрекнули и учителя. Но когда на следующий день она пришла в знакомую официну, застала дверь запертой, а помещение — пустым. Старый садовник Яков сказал, что Нестора на рассвете собрали, рассчитали, посадили в карету и отвезли на вокзал. Госпожа Олимпия до сих пор помнит те горькие слёзы, что лила, спрятавшись в густых зарослях парка после этой вести. Но и она, как её родные, не сказала никому ни слова, не выдала свою любовь ни одной слезинкой, ни одним воспоминанием. Молча и глубоко похоронила своё чувство на дне сердца, залила слезами и засыпала пылью забвения. Она была ещё молодой девушкой, но уже знала, что графской дочери так и должно поступать, если случилось несчастье — полюбить простолюдина.
Ночной кошмар снова уносит её от этих образов куда-то, где темно, холодно и сыро. Словно она входит в бесконечно длинный коридор, плохо освещённый и давно не проветриваемый. Затхлый воздух давит на грудь. По телу пробегает дрожь, а рука сжимает что-то холодное, скользкое и неприятное… О, это рука её жениха — графа Торского, бывшего товарища её отца по молодости, который, растранжирив в европейских столицах силы, здоровье, молодость и состояние, вернулся в край, чтобы спасти остатки своей разорённой фортуны.