Увидев её — молодую, красивую и статную барышню, дочь своего давнего приятеля, — он сразу решил, что из всех возможных финансовых предприятий это будет, пожалуй, самым удачным, и тут же принялся за дело…
Сонная немощь всё дальше и дальше, всё глубже и глубже уносит госпожу Олимпию по дебрям её холодной и неприветливой аристократической жизни. Вот она — графиня Торская. Из родительского дома отправляется с мужем в свадебное путешествие в Италию. Но оба доезжают лишь до Монако, где её муж проигрывает большую часть её приданого. Как тяжёлые дождевые тучи, нависают над душой госпожи Олимпии воспоминания о медовом месяце, проведённом с графом. Сцены, слёзы, отчаяние… Они возвращаются домой, граф грозит, что продаст последнее село, оставшееся от его родовых имений, — те самые Торки, в которых и суждено было госпоже Олимпии доживать свой век. И кто знает, не выполнил бы он свою угрозу, ведь его куда сильнее влекло к Монако, чем к молодой и красивой жене, которая, в соседней спальне, в пышном будуаре, увешанном коврами и зеркалами, наполненном ароматами, проплакивала дни и ночи. Но всё обернулось не так, как граф ожидал. После одного особенно бурного конфликта со своими кредиторами он впал в такую ярость, что у него случился удар. Его парализовало — руки и ноги отказали, он не мог двигаться, не мог даже ложку ко рту поднести. И вот из кутёжника, картёжника, пьяницы и распутника он вдруг стал беспомощным младенцем, которого нужно было одевать, кормить, возить в кресле-каталке, укладывать в постель и снова поднимать, — и за всё это он отплачивал лишь циничными шутками, руганью и проклятиями.
Сонный кошмар безжалостно погружает госпожу Олимпию в то ледяное море, в ту бездну боли, унижения, страданий и душевной муки, через которую ей пришлось пройти с тех пор. Для неё началась такая жизнь, о которой ей прежде и во сне не снилось, о которой не рассказывают даже в самых страшных сказках. Больной граф тиранит её без пощады, методично ломает все её привычки и склонности, её волю и душу. Этот полутруп, немощный и беспомощный, именно из-за своей слабости стал её самым лютым палачом. И если бы хоть искра сочувствия, хоть капля любви, признания, тепла была в нём к ней! Но нет — только язвительные насмешки, издёвки и колкие унижения, от которых вся её кровь стыла. Чем покорнее она была, чем старательнее служила ему, тем капризнее, злее и требовательнее становился этот сорокапятилетний старик, и в его глазах при виде её сверкали зловещие искры ненависти. За что он её ненавидел? Что она ему сделала? Она никогда не спрашивала об этом. Её сердце закрылось для него ещё с тех пор, как они были в Монако, и не открылось уже никогда.
Тем временем здоровье графа заметно улучшилось. Правда, парализованные руки и ноги так и не восстановились, но зато желудок пришёл в порядок. Беспомощность заставила его соблюдать режим, диету. Он больше не мог пить, не мог играть в карты, был вынужден есть то, что ему давали, и тогда, когда давали — и это пошло ему на пользу. У него появился аппетит, он наедался до сыта, спал спокойно и крепко, как никогда прежде, на щеках появился румянец, даже преждевременно облысевшая голова начала покрываться новым пушком. Граф помолодел. О смерти и не думал, благодарил Бога, что не успел продать Торки. Это всё-таки был неплохой именьице, состоявший из двух фольварков, охватывающих более тысячи моргов плодородной пашни и лугов, да ещё две тысячи моргов старого соснового леса. За те несколько лет, что граф пролежал больным, никуда не ездил, ничего не проигрывал и не транжирил, имение под управлением добросовестного управляющего очистилось от долгов и стало приносить такой доход, что граф мог жить по-пански и ещё откладывать кое-что на чёрный день. Надо признать, в этом была немалая заслуга графини. Она присматривала за хозяйством, контролировала управляющего и других чиновников, составляла бюджет и держала деньги у себя. В этой работе она находила хоть частичное утешение после тех ежедневных мук, которые приносила ей жизнь с графом.
Сонный кошмар сжимает сердце госпожи Олимпии, заставляя вновь пережить те язвительные, жестокие насмешки и издёвки графа.
— Скучно вам, графиня, нянчиться со мной, калекой, да? — спрашивает он.
— Скучно, — отвечает она, глядя в сторону.
— Молились бы Богу, чтобы он скорее забрал меня с этого света.
— Молюсь.
— Правильно делаете. Мне бы меньше мучиться, — добавляет он с ехидной усмешкой. — А вы бы замуж вышли, правда? Ну скажите по-честному, приглядели уже себе кавалера, за которого бы пошли?
— Приглядела! — говорит она, сжав зубы, с яростью в сердце.
— Вот и отлично! — сквозь зубы цедит граф. — Только вот беда: молитва ваша, видно, не очень искренняя, потому как я чувствую себя здоровее. Может, вам, графиня, деток захотелось бы?
Слёзы брызжут из её глаз, но она стискивает зубы и не даёт виду, какую адскую боль ей причиняет её венчанный мучитель. Молчит, отвернувшись, а граф продолжает:
— Такое маленькое, розовенькое, хорошенькое дитя — ах, какое было бы для вас утешение! Дёргалось бы, смеялося, потом и ползать бы стало. Ну, графиня, чего ж вы молчите? Я ведь правду говорю?
— Правду.
— То-то и оно. Да вот беда моя, графиня — я слабый! Немощный калека, не могу исполнить свой супружеский долг. Терпите, графиня, может, Бог и над вами смилуется!
Госпожа Олимпия прекрасно понимала всю кровавую насмешку, спрятанную в этих словах. Служанки, вынужденные ухаживать за графом днём и ночью, одна за другой приносили детей, которые оставались при дворе как бастарды. Графиня отлично знала, чьи это дети, смотрела на них с ненавистью, но всё-таки не выгоняла, будто ощущала странное удовлетворение в том, чтобы ежедневно видеть перед собой эти доказательства неверности мужа, пинать их, обращаться с ними, с графской кровью, как с щенятами и отбросами, зная, что и в будущем их ждёт такая же участь — участь лишних и забытых. Где, где подевалась та розовая, благоухающая атмосфера невинности, среди которой она жила при отце?
Сонная немощь, как неумолимый палач, рвёт и тащит её дальше, ещё глубже в бездну, в непроглядную тьму, гниль и смрад.
— Помилуйте! — молит она. — Неужели не довольно мне этого ада? Разве мало я вынесла?
— Нет, — звучит твёрдый, неумолимый голос. — В твоём сердце остался ещё один угол — целый, нераненый, чистый, незапятнанный! Покажи его! Отдай его мне!
И снова — новые картины. В момент, когда горе её достигло предела, когда ей казалось, что она сойдёт с ума, появилось нечто похожее на облегчение, как проблеск надежды, как светлая поляна среди тёмной чащи. Появился он — Нестор, о котором она не слышала и не хотела слышать с тех пор, как видела его в домашней школе у своего отца двадцать лет назад. Странная ирония судьбы! Он появился перед ней совсем не таким, каким она могла бы себе представить. Его появление одновременно и притягивало, и отталкивало, вызывало и уважение, и отвращение. Он явился священником — но священником-отшельником, странным и нелюдимым, который долгие годы жил в горах, вдали от всякого цивилизованного общества и духовных интересов.
Его образ и сейчас встаёт перед её глазами — сгорбленный, склонённый, согбенный преждевременной старостью. Его глаза, некогда такие живые, ясные и светлые, в которых отражался разум, искренность и доброта, теперь потухли, запали и метались в орбитах, как испуганные. Очарование его речи исчезло без следа: при первом визите во двор он всё время запинался, заикался, обрывал фразы на полуслове, так что граф, со своим обычным цинизмом, сказал после его ухода:
— Да это идиот. Такому надо на чай дать!
И всё-таки он был священником. Его духовный сан требовал уважения, и госпожа Олимпия, воспитанная в благочестивых традициях, не могла ему отказать. Но это было не всё. Вскоре она, отрывками, из его путаных рассказов, сложила историю его жизни — и это сблизило её с ним ещё больше. Ведь именно из-за неё он дошёл до такого состояния! Она, пусть и невольно, стала причиной разрушенной судьбы и разбитых надежд. О, госпожа Олимпия теперь прекрасно умела почувствовать всю тяжесть той печальной истории бедного, одичавшего священника!
Полюбив её и потеряв всякую надежду завоевать её руку, Нестор покинул философию, поступил в семинарию и принял целибат. Вскоре узнал, что она вышла замуж. Церковные власти благоволили к нему: он был способный, послушный, трудолюбивый. Ему светила церковная карьера, но сердце болело, не позволяло забыть утраченного счастья. Он вскоре узнал и о её печальной участи, об инвалидности графа, хоть, конечно, не мог представить всей той бездны горя, в которой жила она. Он любил её искренне, и каждая весть — хорошая или плохая — ранила его, лишала покоя на дни и недели. Он решил бороться с собой. Ушёл катехитом в народные школы в глухой городок, чтобы быть подальше от неё, не слышать о ней. Но и там не нашёл покоя. То газеты, то приезжие — так или иначе доходили слухи. А чем реже они приходили, тем больнее отзывались. Он решил исчезнуть совсем, стать отшельником. Попросился на приход в один из самых глухих уголков гор. Прожил там десять лет без выезда, без газет, без переписки, занятой церковными обязанностями и борьбой за кусок хлеба. Приход был бедный, нужно было вести хозяйство, работать как крестьянин. О. Нестор погрузился в бытовые заботы: пахал, сеял, растил скот, гнал волов на продажу, заготавливал сено, торговал овсом и брынзой, выводил в горах новые сорта картофеля, был и земледельцем, и садовником, и пасечником. Но сердце его не находило покоя. Рана была слишком глубока. И хотя затянулась снаружи, оставила внутри тяжёлую меланхолию, горечь, вечное неудовлетворение. О. Нестор всегда чувствовал, что он — человек, загубленный судьбой, что мог бы быть кем-то иным. Он исполнял свои обязанности, даже больше — но механически, раздражённо; видно было, что всё делается не от любви, а из презрения к людям. Неудивительно, что, хотя он и не обижал своих прихожан, они его не любили — будто пугались того холода, что исходил из его сердца и веял от него кругом.
После нескольких лет жизни в этом горном гнезде отец…