Не возьмёшь ты — так другой возьмёт.
— Но с другим тебе уже не будет так, как со мной.
— Слушай! Не видала я твоего богатства. Разве стану тебе помогать с голоду умирать.
— Дура, дура! — шептал Гадина, наклоняясь к ней. — Я уже сегодня имею столько, что мог бы купить и участок, и дом, а на днях будет у меня ещё больше.
— Может, всю деревню Торки скупишь? — шутила Параска.
— Торки не Торки, но будет у меня столько, что хватит до самой смерти — и нам, и нашим детям.
— Что ты плетёшь, ненормальный? — громко сказала Параска. — Откуда у тебя такие деньги возьмутся?
— Откуда возьмутся — то уже моё дело.
— Ну скажи, хоть мне расскажи.
— Э, у тебя язык длинный.
— Клянусь богом, никому не скажу.
— Да не клянись! Зачем тебе это знать? А впрочем, кто знает, может, и не получится ничего. Лучше подождём.
— Ну скажи, скажи, Танасочку! — заискивала Параска. — Скажешь — пойду с тобой.
— Пойдёшь? — живо вскрикнул Гадина.
— Честно, пойду.
— Прямо сейчас?
— Ну, нет! Потом. Сейчас вечер.
— Э, дуришь ты. Вот как пойдёшь — тогда и скажу.
— Да скажи сейчас. А то ни сегодня, ни завтра, ни когда — и знать тебя не захочу.
— Ну, так слушай. У нашего ксёндза...
— У которого?
— У старого, что в официне живёт. У него деньги. Большие деньги.
— Э, в сберкассе!
— То, что в сберкассе — это отдельно. А есть ещё наличные. Он их всё прячет, каждый день — в новое место. Стопочку тут, стопочку там. Я давно за ним слежу, да он осторожный упырь! А больше всего мешает пёс. Чуть я подойду — пёс учует и поднимает старика. Но одну стопочку я всё же ухватил.
— И много?
— Параско! Параско! — раздался в ту минуту из кухни голос Гапки. — Чтоб ты была забыта богом и всеми святыми, как ты про работу помнишь! Параско!
— Ой, батюшки! — вскрикнула Параска. — Уже Чума гремит. Послала меня за дровами, а я с тобой тут заболталась. Пусти!
— Побудь ещё хоть минутку! — просил Гадина.
— Нет времени. А то старая упыриха придёт — крика будет.
И Параска пулей выскочила из конюшни и почти лицом к лицу столкнулась с паней Олимпией.
— Ой, господи! — вскрикнула она и замерла на месте.
— Что ты тут делаешь? — строго спросила её пани. — С кем тут разговаривала?
— Да ни с кем, — соврала Параска, уловив в конюшне лёгкий шорох и хорошо зная, что Гадина одним прыжком уже был на чердаке, а вторым — через дырку в крыше выскочил в сад. — Меня Гапка послала за дровами.
— Так у тебя здесь дрова?
— Хотела соломы немного набрать — для растопки.
— Ну, а всё-таки скажи — с кем ты говорила?
— Да скрой меня, господи, ни с кем!
— Ах ты, проклятое семя! — разозлилась пани. — И в глаза мне смеешь врать! Я же сама слышала! Эй ты, Гадина! — крикнула она внутрь конюшни. — Где ты там? А ну покажись!
— Да где тут, ясная пани, кого-то видели? — говорила Параска, совсем уже осмелев, думая, что пани пришла только из-за крика Гапки. — Прошу взглянуть в конюшню, есть ли там хоть одна живая душа!
Пани вошла в конюшню и начала осматриваться в поисках Гадины, а Параска тем временем, радуясь, что отделалась так дёшево, побежала к дровнику возле повозочной, быстро набрала охапку дров и поспешила на кухню — ещё до того, как пани вышла из конюшни.
Пани вся дрожала. Подслушанный разговор словно ударил по ней чем-то мерзким и гадким, чем-то, что не должно было звучать под этим прекрасным тёмно-синим, ясным небом, среди липового аромата и соловьиного пения. Не найдя Гадину в конюшне, она в каком-то исступлении начала шуршать соломой в желобах, заглядывать в закутки и под кормушки — не спрятался ли он где. Потом остановилась.
"А зачем, собственно, я его ищу? — думала она. — Что мне от него надо? Что я ему скажу и что ей могу сказать? Мерзость, гниль, гадость! В них всё начинается, в них живёт и в них погибает. Разве я должна вытаскивать их из этой лужи? Обращать с той дороги, что так им подходит? О, нет, чёрт с ними! Пусть идут, пусть плетутся! Ведь оба они — его дети, моего мучителя, моего тирана! Ведь оба, ещё до своего рождения, уже были для меня насилием, уже рвали мою душу, глумились над моей честью, моим добрым именем! Пусть идут этой дорогой — дороги мерзости и позора! Я их точно не остановлю".
Она взяла из желоба соломинку и начала медленно её перекусывать, выплёвывая откусанные кусочки. Мысли её уже перескочили на другое.
"Но и ворюга же этот Гадина! Видишь ли, уже подстерегает попа. Ну, раз уж начал — не отступит. И что значит, что он обещал ей в эти дни ещё больше денег? Неужели он?.. Надо бы предупредить старика. Хотя… что толку его предупреждать? Лучше уж самой следить. Может, Адась... Та ну! Чёрт с ними всеми! Посмотрим!"
И пани махнула рукой, будто отгоняя назойливую муху, и быстрым шагом вышла из конюшни, где полумрак и тёплый воздух, напоённый испарениями скотины, недавно тут стоявшей, навевали на неё тягостные, неприятные мысли.
Теперь она направилась на кухню, чтобы вместе с Гапкой составить план сегодняшнего ужина. Уже во дворе, сквозь открытые окна кухни, до неё доносился голос Гапки — на этот раз совсем не богобоязненный, хотя и с упоминанием бога и всех святых чуть ли не через слово.
— Дал бы вам бог милосердный, чтоб вас тут всех громом побило! Чтоб холера вас стерла и смела до костей! И как ещё святая земля носит вас на себе — не разверзнется ли под вами да не проглотит?
— Но, Гапко! — был слышен голос Параски. — За что ты ко мне привязалась? Что я тебе сделала?
— Молчи, мерзавка! — кричала Гапка. — Разве я не видела, как ты, вместо дровника — прямиком в конюшню? О, не бойся, знаю я тебя! Я видела, что он там был, что ты к нему мчишься!
— Да кто он? Перекрестись и помолись! — отпиралась Параска.
— Я тебе сама прочитаю молитву! — тараторила Гапка. — Эй, девка! Если уж стыда в лице не имеешь — хоть бы бога побоялась! Это ж твой брат! Вы оба — с одного куста ягоды! Как ты можешь так с ним?! Да тебя же гром божий убьёт! Земля под тобой разверзнется!
— Да скрой меня господи, если у меня с ним что было!.. — клялась Параска. — За что ты ко мне лезешь?
— А пусть тебя тронет тот, кто в смоле кипит! Я к ней по-доброму, а она мне вот как отвечает. Да пропади ты пропадом! Делай что хочешь! Хочешь — вешайся, ничего тебе не скажу!
— Да чтоб у тебя уже замкнуло и онемела та глотка — может, легче бы всем стало! — зло буркнула Параска, брякнула какой-то жестяной посудиной, которую, видимо, мыла, и выскочила из кухни. Но в дверях столкнулась с паней Олимпией.
Явно не желая теперь с ней говорить, она схватила вёдра и побежала за водой, ворча по дороге: "Чума проклятая!" В доме и в селе Гапку прозвали Чумой.
Гапка тоже что-то бормотала себе под нос, когда пани вошла на кухню.
— И чего ты, Гапко, так разоралась? — спросила пани Олимпия, садясь на лавку у печи. — Сегодня же святая неделя, весь мир радуется, а ты тут орёшь и клянешь на всё подворье.
— Да как же, прошу ясной пани, с этой мерзостью можно иначе! Не знаю, есть ли где на свете люди похуже, чем у нас тут собрались.
— Ну и что с того? — спокойно ответила пани. — Думаешь, криком да проклятиями их исправишь? Лучше бы уж помолилась за их души — чтоб бог дал им разум и отвёл от злых дорог.
— Да разве я не молюсь? — вскрикнула Гапка, не поняв иронии пани. — Конечно, молюсь и за них — чтоб бог их тяжко наказал! Только совесть говорит мне, что не стоят они моей молитвы. Что чёртово — тому никакая молитва из ада не выкупит.
— Ну, ну, Гапко, — сказала пани, вставая, — брось об этом. Лучше давай подумаем, чем угощать будем сегодня.
— Да я уже малость придумала. Только не знаю, как ясная пани к тому отнесутся. Думаю, можно куриное рагу с рисом.
— Если бы были куры! — перебила пани.
— Я послала Гадину в деревню. Может, найдёт где.
— Ну, а потом?
— Потом чай, а к нему надо сухариков напечь.
— А масло у тебя есть?
— Масло есть, хоть и не совсем свежее. На стол не пойдёт, а в выпечку — пойдёт. Только беда — сахара нет.
— Ну, сахар у еврея возьмём.
— В долг не даст, — заметила Гапка.
— Так заплатим. На это у меня деньги есть. Ну ладно! Пусть будет так. Только смотри — постарайся!
— А много панства будет?
— Не знаю. Может, человек пять.
— Ну, это ещё ничего. А если десять — может муки и риса не хватить.
— Нет, Адась знает, что я не из богатых, чтобы толпы гостей звать. Ну а нам на обед что будет?
— Я хотела сделать картофельный суп...
— Ксёндз его не любит! — заметила пани.
— Да буду я смотреть, что ксёндз любит, а что нет! — зло буркнула Гапка. — Не умрёт он, если и картошки поест. А на второе — пирожки с творогом.
— А из мяса — ничего?
— Да откуда у нас мясо? Если будут куры, и гости что-то оставят — будет ясной пани на ужин.
— Да мне до себя всё равно, — ответила пани Олимпия. — Я и картофельный суп поем. А вот ксёндз...
— И что так ясная пани за ксендзом убиваются! — сказала Гапка. — Он вам что — сват или брат?
— Ну, Гапко, не надо так говорить. Он уже десять лет живёт у меня, платит мне за полное содержание — некрасиво будет, если станет жаловаться, будто его голодом морим.
— Платит пане! — вскрикнула Гапка, облокотившись ложкой на угол печи. — Этот скряга пане платит! Да что он там платит? Разве десять ринских в месяц за жильё, еду, стирку и всю прислугу!
— Не десять — двадцать пять, Гапко. Да не в том дело! Платит — и ладно. А уж коли я согласилась — надо держать слово.
— Двадцать пять ринских! Ха-ха-ха! — рассмеялась Гапка. — Да за такие деньги ему и картофельного супа много! А ясная пани в него всё пихают! Утром — молоко, потом — кофе, потом — обед, потом — полдник, потом — чай! Нет, я на такое не согласна! Этот старый скряга и сто ринских в месяц мог бы платить — и всё равно не обеднеет.
— Нет, Гапко, — увещевала её пани. — Успокойся! Ты этого не понимаешь. А на обед надо для отца Нестора хоть что-то мясное. Хоть одну курочку ему зажарь.
— Ему — зажарь! А ясной пани — нет?
— Да уж жарь кому хочешь! А кофе готово?
— Готово.
— Ну, подай сюда. Я сама налью. А не знаешь, отец Нестор уже встал?
— Не знаю! — сердито буркнула Гапка, которая терпеть не могла отца Нестора.