Здесь с утра до поздней ночи тяжело дышали меха, вспыхивал огонь в горне, разлетались искры от могучих ударов молота, скрипело железо, подтачиваемое напильниками, вращалось точило под навесом, по кругу пускали чарку горилки в весёлой рабочей компании, шли разговоры, шутки, рассказы — всё перемежалось с горячей, напряжённой работой. Это и в самом деле была кузница села, оружейная мастерская народного труда. Здесь ковали все те лемеха, зубья к боронам, серпы, косы и лопаты, которые потом, как первопроходцы человеческой культуры, уходили в бескрайние просторы полей, вспахивая, дробя, валя и подрезая буйную растительность — на пользу человеку. Здесь ковали возы, тачки, тележки, подковывали лошадей и обувь, чтобы людям было легче преодолевать трудности, которые сами просторы и сама земля ставили перед ними в пути. Деревья, леса, камни, река и ветер — ничто не было в безопасности от этого гнезда громкой, шумной, завоевательной работы. Здесь рождались топоры и секиры, что, наточенные до блеска, сверкали смертельной угрозой тому лесу, что дремал вдалеке на холмах, темно шумя, словно предчувствуя скорую гибель, семя которой куётся в этой небольшой деревенской кузнице. Отсюда выходили пилы, сверла и долота, выточенные и заострённые, чтобы резать, колоть, сверлить и долбить поваленные стволы лесных великанов, словно пережёвывая их железными зубами — на благо людей. Отсюда пошли орудия, что вон там, далеко внизу, за фольварком, где река Торовка широким полукругом огибает холм, преградили её могучей плотиной, создали пруд, построили мельницу и запрягли ту самую реку, как второго слепого Самсона, чтобы она даром крутила колёса. Даже ветру угрожала кузница, ведь именно из неё вышли орудия, благодаря которым за горизонтом на дальних склонах вырос целый ряд здоровенных ветряков. Одним словом — этот небольшой домик, стоящий на четырёх столбах, как Баба-Яга на костылях, был великой и могучей силой, влияние которой простиралось широко и далеко, дальше, чем западный ветер мог донести звон молотов и звон наковальни, раздающихся внутри.
А душой этой кузницы, той мощной и плодотворной силы, центром весёлой и трудолюбивой компании, что ежедневно собиралась здесь, был сам торский кузнец Иван Гердер. Забавное сочетание — русское имя и фамилия знаменитого немецкого писателя — поражало всякого и как будто отражалось в его натуре, происхождении и взглядах. Его прадед был чистокровный немец, кузнец, привезённый из Саксонии ещё дедом покойного графа Торского в первые годы австрийского владычества. Уже сын того старого Гердера женился на русинке, дочери зажиточного торского хозяина, а наш Иван, хоть и помнил о своём немецком происхождении, считал себя русином. Уже его дед покинул двор и поселился в селе среди крестьян, хоть и не работал на барщине, и потому Иван Гердер чувствовал себя настоящим мужиком, солидарным с остальными крестьянами, и вместе с ними стоял как бы в стороне или даже в тихом противостоянии по отношению к дворянству. Он был коренастой, крепкой фигурой. Густые, длинные волосы, когда-то огненно-рыжие, уже начали седеть, а большие, длинные усы, закрученные за уши, были белыми, как сметана. Но Ивану Гердеру ещё не было и шестидесяти, а голос его, цвет лица, живость движений выдавали в нём человека неутомимой энергии, смелого и полного жизненных сил. С его большой круглой головой, здоровыми зубами, мощными скулами, широкими плечами и мохнатыми, обычно при работе закатанными до локтей закопчёнными руками он напоминал железных таранов, которыми в старину штурмовали крепостные стены. Его внешность, типично немецкая, но с немалыми украинскими чертами, соответствовала и внутреннему складу. Казалось, что сомнения, нерешительность, слабоволие и разочарования были ему абсолютно чужды. Он был неутомимым тружеником, причём очень добросовестным и порядочным. Все трудности не только не пугали его, а наоборот — подстёгивали к борьбе и труду. Природа бойцовая, но при этом он был добрым соседом, весёлым собеседником, любил шутки и смех, и именно его таланту кузница обязана была своим оживлением и многолюдностью. Люди шли в кузню Гердера, как к святой воде: подышать свежей духовной атмосферой, укрепиться, разогнать душевную скуку. Кузнец в молодости много бывал в мире, был грамотным человеком, знал бесчисленное количество сказок и рассказов и умел пересказывать их с такой выразительностью, с такой личной окраской, умел к каждому случаю подобрать подходящую историю, из каждой извлечь мысль и выводы, что люди слушали его, не прерывая, просветлев лицом, радуясь всей душой, хоть и не всегда понимали, отчего. Их души, бедные, измученные повседневной бедой, тьмой и деморализацией, чувствовали в этом человеке живое течение мысли, силу характера и особенную поэзию, к которым всякая живая душа тянется, как молодое растение — к ясному весеннему солнцу.
Отец Нестор знал кузнеца Гердера ещё с молодости, но не любил его. Для огрубевшей, больной души старого священника поэзия здоровых крестьянских натур была чужда. Он видел в Гердере лишь одно — вольнодумца и еретика, да ещё упрямого, непоправимого, воинственно настроенного, а потому — вдвойне опасного! И в самом деле, любимым полем размышлений, раздумий и мечтаний Ивана Гердера, а также ареной, на которой его бойцовая натура проявлялась во всей силе, была религия, церковщина, отношения духовенства к народу. Хотя школьное образование у него было весьма скромным, он благодаря самообразованию, чтению и беседам с разными людьми пришёл к таким взглядам, которые далеко выходили за узкие рамки, в которых, как будто самим богом заведено, должен вращаться крестьянский ум. Он выработал в себе определённый критицизм — спокойный, неназойливый, но не робкий и не уступчивый. Своих еретических взглядов он не скрывал ни перед мужиками в кузне, ни на ярмарке, ни перед самими священниками. Впрочем, он столь же критически относился и к другим сословиям и общественным институтам — вообще ко всем, кого называл тунеядцами. И когда случалось, что в кузне, ударяя тяжёлым молотом по раскалённому железу, раздражённый рассказами о несправедливостях и обидах, Гердер начинал сперва вполголоса, с лёгкой иронией, а затем всё жарче и страстнее обсуждать язвы крестьянской жизни, недуги крестьянской мысли, то его голос звучал пронзительно и отчётливо, как наточенная сталь, перекрывая стук молотов, рев мехов, вспышки искр и скрип напильников, и подобно тем же искрам врезался в души людей. Слушаешь его в полутёмной кузне, где было лишь одни двери и ни одного окна, и невольно в воображении возникает картина широкой дикой целины, поросшей репейником, лопухом и крапивой. А по той целине идёт плуг — нехитрый, обычный крестьянский плуг, с блестящим, острым лемехом и таким же железным лбом, который, будто полумесяц, вонзается в землю. И движется тот плуг медленно, тяжело, но ровно и неустанно, скрипя в твёрдой почве, хрустя по камешкам и гнилым пенькам, — но идёт вперёд, ломая корни, переворачивая пласт. Из кузни Гердера выходили такие плуги, ложились такие пласты не только по настоящим беспредельным чернозёмным полям вокруг, но и по заброшенной, запущенной цели́не народной мысли, народного духа.
— Знаешь, Юрко, — обратился о. Нестор, остановившись перед воротами кузнечной крепости и сняв шляпу, стал вытирать платком пот, что градом выступил на лице, шее и его огромной лысине, сиявшей, как купол. — Мне как-то неловко заходить во двор этого еретика. Ведь недавно я обличал его и запретил ему, чтобы до покаяния ни слова с ним не скажу. А если я зайду на его двор, вдруг увижу его — придётся говорить. Может, лучше вот как? Я подожду здесь, на улице, а ты сходи, вызови свою Маланку.
— Та нет, прошу вас, отче, — ответил Деменюк. — Кузнец ещё в церкви, я его видел. А после службы он наверняка пойдёт в сельсовет. Так прошу, идите! Зайдём в сад — там есть скамья, сможете присесть, а я сейчас позову Маланку.
— Очень мне не хочется… Ну да ладно… Знаешь ведь, какой он человек, этот кузнец. И как таких людей святая земля только носит! — проворчал о. Нестор, крайне неохотно ступая на двор кузнеца.
— Что ж, отче, видно, на что-то и он нужен Господу, коли держит его на свете и даёт ему силы, веселье, здоровье, достаток, да ещё и таких детей, как Максим.
— Ах… Максим… Сын кузнеца… Это да, хороший ребёнок, славный парень. Но это не заслуга кузнеца, нет! И не думай, что всё это бог дал ему за добрые дела. Нет, это только на испытание… авось образумится, раскается перед богом. Всё это временно, Юрко, временно! Придёт срок… не хочу пророчествовать, но чувствую это… кто доживёт — тот увидит… Не может быть, чтобы бог не наказал такого грешника.
— По правде говоря, отче, кузнец очень хороший и честный человек, — несмело сказал Деменюк.
— Хороший и честный?! — вскричал о. Нестор. — И ты говоришь такое, Юрко? Как может быть хорошим и честным тот, кто в бога не верит?
— Он верит в бога и молится, я это точно знаю, — всё ещё пытался возразить Деменюк, ведя о. Нестора узкой тропинкой через сад, протоптанной среди высокой травы, к лавке под раскидистой грушей.
— Нет, нет! Не верит он в бога! — упрямо твердил о. Нестор. — Потому что если бы верил, то слушал бы то, что бог велит. А молится он из гордости, как тот фарисей в Евангелии, чтобы люди видели.
Деменюк не стал больше спорить. Посадив о. Нестора на лавку в тени, он пошёл в дом звать Маланку. А о. Нестор сидел, склонясь, опершись на палку, беззвучно шевеля губами, словно и в мыслях продолжал своё роптанье на безбожие кузнеца.