— Что с тобой? Где был?
— Это откуда картошка? — спросил Цвях, не отвечая на её вопрос, а забирая мешок себе на плечи.
— Возле фольварка накопала. Что было делать? Не будем же мы с голоду умирать. Но говори, куда тебя носит? Ведь говорили, что войт тебя в арест посадил.
— Та посадил, двоедушник, чтоб ему язык отсох. Побили меня в корчме, да ещё и в арест заперли впридачу. Ну, да что мне их арест! Я поднял одну доску в полу и выбрался. Но это пустяки. Это ерунда. А вот что я сейчас видел — ой господи, женщина! Что я сейчас видел!..
Он уже перелез через перелаз. Вспомнив о том, что видел минуту назад, он весь затрясся, съёжился и прижался к жене, как перепуганный ребёнок. Голос его, ещё недавно почти крикливый, теперь понизился до едва слышного шёпота.
— Ну, что же ты такое видел? Чего дрожишь?
— Ой, женщина! Страшно и подумать! Пойдём в хату, я тут не могу...
— Да что такое? Говори же!
— Нет, нет, нет! Пойдём в хату. Знаешь, я был во дворе...
— Всё тебя во двор тянет! Эх, муж, муж! Напросишься ты себе опять какой-нибудь беды в том дворе!..
— Да нет, ты только послушай! Ведь я такое видел!.. Господи, да ты бы на месте умерла, если бы это увидела. До сих пор дрожь по мне идёт, как вспомню. Пойдём, пойдём в хату! Быстро, чтоб нас тут кто не увидел!
И Цвях метнулся вперёд, а за ним спешила его жена, то и дело крестясь и шепча молитву.
Хата Цвяхов стояла на конце длинного и узкого, как кишка, огорода, в котором было всего четыре широкие грядки. Хата была старенькая, крытая соломой, запущенная и давно не белёная. Перед ней со стороны дороги стояли две толстые и дуплистые ивы, служившие одновременно и столбами, к которым были прикреплены ворота. В хате света не было. Дети спали. Цвях и Цвяхиха уселись на приступке.
— Ну, говори, что же ты там видел? — спросила Марта.
Цвях наклонился к ней, обнял её голову левой рукой, прижал к себе и начал что-то быстро, запыхавшись и путаясь, шептать.
— Ой господи! Да не может быть! Ой, матерь божья! — вскрикивала Марта время от времени, слушая его рассказ. — Бойся бога, муж! Этого не может быть! Ты пьян! Тебе приснилось!
— Чтоб меня святая земля не носила, если хоть словечко вру! — клялся Цвях.
— И ты всё это видел? Своими глазами?
— Говорю же тебе, что видел!
— Господи, господи! Что же это такое? Что из этого выйдет?
— А я знаю?
Марта заломила руки, глядя на него.
— А я знаю! Ой, знаю, муж, что будет! Всё на тебя свалят! Во всём ты будешь виноват! За всё ты ответишь!
— Что? Я? — вскрикнул Цвях, словно ужаленный. — Ну что ты говоришь? Как же это может быть, если я ни в чём не виноват?
— А вот увидишь! Запомни моё слово! Ой господи! Что же мне тогда делать!
— Но, женщина! Чего ты переживаешь, если этого не может быть. Ведь я видел...
— Лучше бы тебе глаза повылезали, чтоб ты и света божьего не видел, вот что! — вскрикнула жена. — Лучше бы ты камнем сидел в том аресте, куда тебя посадили! Да постой! Тебя видел кто-нибудь, когда ты бежал из ареста?
— Да кто мог меня видеть? Если бы увидели, думаешь, отпустили бы?
— А ты мог бы вернуться туда обратно так, чтобы тоже никто не увидел?
— Почему нет? Могу.
— Ну, так знаешь что? Я тебе советую и прошу тебя, милым богом заклинаю: иди сейчас же туда и залезай в арест, ложись и спи до самого утра. А утром я приду к тебе, принесу тебе есть, и чтоб я застала тебя ещё спящим, понимаешь?
Цвях подумал минуту, а потом, вскочив с места, поспешно сказал:
— Понимаю! Хорошо ты мне советуешь. Спокойной ночи!
И, не говоря больше ничего, он согнулся вдвое и побежал огородом обратно туда, откуда только что пришёл. А жена, посидев ещё немного на приступке и прошептав молитву, пошла в хату и, не раздеваясь, в мокрой сорочке легла спать на доски, устланные клочком соломы и грубой верёткой. Но она долго не могла заснуть, ворочалась с боку на бок, то и дело стуча зубами, тяжело вздыхая и шепча молитвы.
А старая чародейка-ночь видела всё это, слышала всё это, видела и слышала ещё гораздо больше. Не новость ей людские злодеяния, людские страдания, людская тревога, и всё же она любит такие сцены, рассыпает все свои богатые чары, чтобы придать им как можно больше дикой поэзии, пронзительного ужаса. Она любит дразнить людей, будоражить их воображение и наполнять его тысячами вымышленных страшилищ, больших и страшнее самой действительности. Она, как хороший режиссёр, заботится не только о содержании пьесы, но и о декорациях и костюмах. И пока здесь, в этом тихом тёмном уголке земли, молчаливые, испуганные, полусознательные актёры разыгрывают страшную кровавую драму и делают всё, чтобы её завязка подготовила неизвестную им развязку, чародейка-ночь тысячами тайных глаз следит за каждым их шагом, заглядывает им в глаза, в руки, за пазуху, в самую глубину души, шепчет им на ухо таинственные слова, непонятные, но такие страшные, что от них кровь стынет, воля слабеет, вся душа, как тростник от ветра, клонится за дуновением тайного фатализма. Тьма кругом. Свеча мерцает, как догорающая жизнь. Глухие стоны доносятся будто из-под земли и потрясают не только человеческую душу, но, кажется, и основы всей природы. Лихорадочно бегают актёры кровавой драмы, ищут что-то, носят что-то, шепчут, обдумывают, советуются, всё без связи, без плана, словно в помешательстве, словно под обухом. А когда вдруг глянут назад, туда, куда им вовсе не следовало бы смотреть, то видят прижатое к тёмному окну бледное, испуганное, знакомое, отвратительное лицо неожиданного, нежеланного свидетеля. Мёртвая минута мёртвого ужаса. Тихие шёпоты. Ещё один взгляд — страшного лица нет в окне. На улице! Никого нет, ничего не слышно! Это был призрак, была мара, была шутка, страшная шутка старой чародейки-ночи.
— Ги, ги, ги! Гу-у-у! — раздаётся вдруг пронзительный хохот тут же, над их головами. Их сердца замирают, кровь приливает к сердцу, тело стынет. Но через минуту грудь поднимается медленно, возвращается сознание и рассудок. Это сова, что свила гнездо в дупле старой липы. Это новая шутка старой чародейки-ночи.
— Палочкой, палочкой, палочкой! Там треск, там треск! Туррр! Ци, ци, ци, ци, куить!
Это соловей щебечет-поёт на вишенке, под самым окном комнаты, из которой время от времени до него доносится глухое стонание и хрип. Маленькая пташка не понимает, что значат эти дикие звуки, щебечет-заливается, восхваляет чудесную летнюю ночь, и мерцающие звёзды, и пахучие липы, и дремлющие розовые и белые цветы, и те лёгкие облачка, что забрели далеко-далеко на восток и там уже начинают наливаться едва заметным зеленовато-пурпурным оттенком, первым признаком ещё далёкого восхода солнца. С этой минуты все чары ночи бессильны; сон крепче всего прижимает к своим грудям землю и её грешных и бедных детей, навевает хотя бы мгновенный покой в их души, пока утро не разбудит их к новой жизни, к новым заботам, к новому труду и новым страданиям.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
Величаво всходило солнце над торецкой равниной. Была какая-то такая тишина, такая торжественная важность на земле и в воздухе, что-то такое невидимое, неуловимое, но ощутимое и могучее дрожало в природе, словно немая тревога перед приходом грозного судьи. Чувствовалось что-то вроде глубокого, с трудом сдерживаемого вздоха; тревога серой мглой стелилась низко-низко, захватывала всё больше простора, холодом веяло навстречу пречистому, безоблачному небу, словно она пыталась и там завоевать себе место. А солнце медленно, величаво и спокойно поднималось в своём величии. Правда, перед ним разливалось пурпуровое море, кровавое озеро; оно неудержимо катилось с востока всё выше, залило полнеба и являло тревожной, бессильной, грешной земле покрасневшее от гнева лицо грозного мстителя. Но вот восточный край этого кровавого сияния начал наливаться золотом, разгораться раскалённой платиной, словно какое-то огромное горнило. И вдруг из этого горнила поднялось ослепительно-яркое, грозное, нестерпимое для человеческого глаза солнечное лицо. Быстро и метко оно взглянуло на землю. Для него не было на ней тайн, оно знало её насквозь, издавна, — ведь она кость от кости и плоть от плоти его; оно знало её насквозь ещё с тех пор, как она, подхваченная безумным мировым вращением, ещё едва сгустившись из космических газов, раскалённая, оторвалась от его величественного тела и, как молодое неразумное ягнёнко, брыкаясь и бурля, покатилась в тёмный и холодный простор, чтобы на какой-то миг — несколько сот миллионов лет — пожить на воле, отдельно от своей могучей матери, хоть и в тесной зависимости от неё.
С той поры минул немалый срок; тогдашняя невинная, резвая овечка успела уже изрядно остыть и обжиться, развела себе немало всякого "дроба", что роется по ней, что-то ищет, что-то себе думает, куда-то спешит, бьётся и толкается между собой, рождается и умирает, словно рой пузырьков на воде в дождливый день. Величаво и величественно смотрит солнце на это чудо, которое само же помогло породить. Оно любит его, интересуется им, как ребёнок игрушкой, и наблюдает эти изо дня в день новые и вечно старые перемены с таким же любопытством, как мы порой — за меняющимися фигурами в калейдоскопе.
Но сегодня солнце вставало в недобром настроении. Оно чувствовало, что что-то недоброе случилось на земле, и стоило ему лишь раз взглянуть на землю, на торецкий двор, в окно флигеля, как в ту же минуту ему захотелось отвернуться, и с упрёком любящей и строгой матери оно буркнуло дочери-земле:
— Ага! Ты опять за своё!
Земля мрачно молчала, пытаясь прикрыть своё лицо холодным туманом, но это ей не удавалось. Солнце, заметив её старания, нахмурило лучистые брови и крикнуло:
— Эй, мои золотые лучи! Вперёд! Рубите эту мглу! Колите её! Пронзайте насквозь! Не дайте ей своим серпанком скрывать правду! Не дайте ей помогать укрывать злое дело! Всё разъясняйте, всё выводите на свет божий! Пусть недаром люди зовут меня праведным солнцем! Хочу быть праведным и не дать неправде из укрытия править миром!
И вот холодная мгла начала рваться, раздираться на лице земли, словно старый изодранный серпанок. Глубокий вздох стыда и боли поднял грудь земли, затрепетал во всей природе, встряхнул каждую живую душу. Потянуло чем-то неприятным, душным, как запах тёплой крови. На сонных налегли тяжёлые дремоты, дети заплакали в колыбелях, а кто проснулся, тот с тревогой оглядывался вокруг, не зная, что случилось в мире, потом крестился и шептал:
— Дух святой с нами и в доме!
В торецком дворе все ещё спали.