Лакеи стояли в изумлении или испуге, и ни один из них не пошевелился. Первым пан Эмиль подбежал к двери, в которую с другой стороны стучали. Дверь была заперта, и ключ вынут.
— Где ключ от двери? — спросил Эмиль у одного из лакеев.
— Не знаю, прошу пана.
— Что значит: не знаю? Шевелись, найди, а не болтай глупости!
Лакеи кинулись туда-сюда и принесли несколько ключей, из которых один подошёл к этой двери.
— Вот интересно, кто там такой спрятался! — сказал пан Альфонс, поглядывая на дверь от стола.
В открывшейся двери спальни показалась высокая стройная фигура деревенской девушки. Полусонными, полуудивлёнными глазами, очевидно, ещё не вполне понимая, где она находится, девушка смотрела на паничей, которые, завидев её, все сбежались и с любопытством её разглядывали.
— Ге, ге, ге, — весело вскрикнул пан Калясантий. — Вот какая нимфа стережёт тут Адасевы пенаты!
— Вот какой монах наш уважаемый хозяин! — заметил с улыбкой пан Эмиль.
— Одно должны, панове, признать, что вкус у него недурственный и что эта красавица действительно стоит того, чтобы о ней позаботиться, — рассудительно произнёс пан Альфонс.
Девушка тем временем всё ещё стояла на пороге спальни, как без памяти поводя глазами вокруг и не говоря ни слова. Тадзьо обернулся к одному из лакеев.
— Слушай, — спросил он вполголоса, — ты знаешь эту девушку?
— Знаю, прошу ясного пана.
— Кто она?
— Да тут из села, Маланкой зовётся. Служит...
— А, служанка! Ну, а панич с ней... это самое?
— Нет, прошу ясного пана. Я её тут никогда не видел.
— Никогда не видел? А сегодня?
— И сегодня я не видел, когда и как она сюда вошла.
— Как так, ты не знал, что она здесь?
— Нет, не знал.
— Вот как! А это что такое? Каким же образом она сюда попала?
— Не знаю, прошу ясного пана.
Тадзьо подошёл к Маланке и взял её за руку. Она не сопротивлялась, а только обратила на него свои горячие чёрные глаза, в которых виднелось какое-то бессильное напряжение, словно её мозг, чем-то обезволенный, напрасно пытался прийти в движение и разобраться в том, что её окружало.
— Слушай, девушка, — сказал Тадзьо, — скажи нам, что ты здесь делаешь? Как ты сюда попала?
Маланка всё ещё вглядывалась в панича. Но прикосновение его руки было словно первым толчком, который запустил мозг в нормальное движение. Она начала приходить в себя, начала понимать, где она. Но это отрезвление не было для неё приятным. Увидев себя в барской комнате, при горящих лампах и среди кучки любопытных полупьяных господ, она ужасно перепугалась. Она поняла, что проспала весь день до вечера, что опоздала домой, но только одного не могла понять — как это случилось, что после обеда и стакана вина, которыми её угостил Адась, она могла так крепко заснуть; почему так страшно болит голова и во рту такой неприятный вкус, и как получилось, что вместо Адася она оказалась в компании этих господ, а самого Адася нигде нет.
— Ой господи! — вскрикнула она и вырвала свою руку из руки Тадзьо. — Что же это я наделала! Я уже давно должна быть дома!
И она сделала движение, будто хотела пройти между господами к двери.
— Э, нет, сердечко, так нельзя, — крикнул Тадзьо. — Ты должна нам сказать, что ты здесь делаешь?
— Я? Я ничего... Я спала, — сказала Маланка.
— Спала, спала. Но как ты сюда попала? Как вошла так, что никто из слуг тебя не видел?
— Я с паничем... Я ведь не сама...
— А, так ты с паничем! — вскрикнул пан Калясантий. — Он тебя сам привёл или ты добровольно пришла?
Маланка посмотрела на него.
— Ну, скажи, ты его очень любишь, да? Или ты просто так к нему пришла, в гости?
— Ты часто сюда так приходишь?
— Ну, а если панича нет, может, ты и с нами погостишь? Такая красивая девушка, нам будет очень приятно.
— Ну, Маланя, правда! — сказал Тадзьо. — Пока твой панич придёт, сядь-ка с нами, выпей вина! Эй, ты, парень, подай сюда бокалы с вином!
— Всем нам! Всем нам! — крикнул пан Калясантий. — Все выпьем за здоровье красивой Маланы — ты ведь и правда так зовёшься, да? Красивое имя!
— Ну, Маланя, на, не бойся нас! — уговаривал пан Эмиль, подавая ей бокал вина. — Панич сейчас придёт, а мы его гости. Ну, чего же ты так стоишь? На, бери и пей!
— Пустите меня! — вдруг крикнула Маланка и стремглав рванулась вперёд, отталкивая своими крепкими руками назойливых паничей. Пан Эмиль пошатнулся и пролил вино на пол, а на пана Калясантия Маланка налетела так сильно, что он отскочил к стене и вылил на себя всё вино не только из бокала, но и из бутылки, которую держал в левой руке.
— Ах ты, деревенская грубиянка! — вскрикнул он, из сентиментально-слёзного тона сразу переходя на грубый. — А ты что делаешь? Мы к тебе деликатно, а ты толкаешься? Думаешь, ты на выгоне со своими парнями?
И он, недолго думая, замахнулся и ударил её по лицу. Маланка, которую в её разбеге остановили лакеи, тихо вскрикнула и снова рванулась, чтобы выбежать из комнаты.
— Держите её! — кричал взбешённый пан Калясантий. — Она, должно быть, воровка, украла что-то из барской комнаты.
— Сам ты вор! — вся обливаясь гневом, ответила ему Маланка. — Пустите меня! Чего вы хотите? Господи! Дай мне силы!
И она, собрав все силы, толкнула одного из лакеев к стене так сильно, что тот покатился на пол, а сама рванулась к двери, таща за собой другого. Но пан Калясантий, Тадзьо и Эмиль преградили ей дорогу.
— Нет, стой! Теперь не убежишь, — сказал ей мягко, но решительно Тадзьо. — Мы не можем тебя отпустить, пока панич не придёт. Слуги говорят, что не видели, как ты сюда вошла, а панича видели. Значит, это не может быть правдой, что ты вошла с паничем.
— Пустите меня! Пустите меня! — со слезами в глазах, тяжело дыша, умоляла Маланка.
В эту минуту лакей, что упал на пол, вскочив, подбежал к ней и со злости ударил кулаком в затылок.
— Ты, негодница! — крикнул он. — Ты ещё тут будешь драться? Погоди, мы тебя свяжем и жандармам отдадим. Они с тобой иначе поговорят. Будешь по-другому петь.
Эта угроза подействовала на Маланку, как удар обухом по темени. С детства она страшно боялась жандармов и до сих пор не могла смотреть на них без страха. Поэтому, услышав, что её хотят отдать жандармам, она сразу вспомнила все ужасы, которые ей рассказывали про них. Ей мелькнули в воображении кандалы, цепи, карабины с примкнутыми штыками: вот её, окованную, ведут по деревне, все бегут на неё смотреть, все издеваются, матери показывают её детям, а дети шепчутся, говорят, а потом кричат, визжат ей вслед: воровка, воровка! И она совсем потеряла рассудок, память, самообладание. Дикий страх довёл её почти до безумия. Она начала метаться, вырываться, рваться, всё время повторяя:
— Пустите меня! Пустите меня! Я не воровка!
Началась короткая, но бешеная борьба. Пятеро мужчин (пан Альфонс молча, с философским спокойствием наблюдал эту сцену) несколько минут боролись с одной девушкой. Она ударила одного лакея в лицо так, что у него брызнула кровь из носа, потом толкнула в грудь благородного пана Калясантия, оторвала Тадзьо рукав от сюртука, а пана Эмиля пнула ногой так сильно, что тот с криком повалился в кресло. Но в конце концов её удалось одолеть. Один лакей схватил её за правую руку и так сильно заломил за спину, что кость хрустнула, и Маланка с громким криком упала на колени.
— Ты, гадюка! Ты, распутница! — яростно кричал пан Калясантий, хватая её за косы и пригибая голову вниз. — Погоди же, мы тебе покажем, как с нами бороться! Эй, ребята, вяжите ей руки!
Лакеи мгновенно скрутили ей руки за спиной.
— Ведите её сюда! — продолжал командовать проповедник шляхетского демократизма, указывая на дверь спальни. Лакеи втолкнули Маланку в спальню, где было темно, и только из соседней комнаты падал косой столб света.
— Обыщите её, не украла ли чего, — продолжал он и, зажегши в спальне свечу, притворил дверь из комнаты. Через минуту из спальни раздался громкий крик Маланки — такой пронзительный и отчаянный, что прочие господа в комнате даже вздрогнули.
— Кайцю, не делай глупостей! — крикнул, не двигаясь с места, пан Альфонс.
— Ну, что вы скажете про такую ведьму? — сердито говорил Тадзьо, разглядывая свой разорванный рукав. — Её ведь и правда стоит проучить.
Пан Эмиль всё ещё сидел в кресле, держась обеими руками за живот и прикусывая губы от боли.
— Ох! Да я бы её разорвал! Я бы её... Да это же зверь какой-то, а не девушка!
В спальне крик стих, слышался только глухой шёпот, тихие проклятия пана Калясантия и тяжёлое дыхание Маланки. Паничи в комнате замолчали и прислушивались; их ярость постепенно стихала, возвращалось холодное рассуждение, и на сердце у каждого становилось как-то неприятно, а затем всё более гадко и тягостно. Все почувствовали, что на их глазах, при их помощи и участии произошло нечто дикое и нелепое, что-то мерзкое и отвратительное, что может тяжёлым пятном лечь на всю их жизнь, одним махом разрушить все их планы и надежды; что они, ещё минуту назад весёлая и беспечная компания, неожиданно пережили одну из решающих, роковых и страшных минут своей жизни. И как это случилось? С чего всё пошло? Зачем, для чего всё так вышло? Роковая минута была такой короткой, такой необычной, ни с чем не связанной, ничем не мотивированной, что разум не мог сразу справиться с её впечатлениями, не мог прийти к какому-либо порядку. Все сидели понурые и подавленные; даже пан Альфонс утратил свой философский покой и, бросив в угол недокуренную сигару, громко крикнул, обращаясь к двери спальни:
— Кайцю! Скажу тебе прямо, что ты крайняя скотина!
В эту минуту с треском открылась дверь комнаты, ведущая из передней, и в ней появилась фигура старого седовласого мужика, без шапки, с развевающимися длинными волосами, босого, в коротком суконном зипуне. Лицо его было выражением тревоги и испуга. Это был старый Деменюк.
— Моё дитя! Моя дочь! Где моя дочь? — закричал он, вбегая в комнату. — Где она? Я слышал её крик — ещё там, за огородом, будучи, я слышал, как она кричала: «Татко! Татко! Спасите!» Скажите, панове, где она? Куда вы её дели?
В эту минуту из спальни донёсся страшный, пронзительный стон, словно человека, который умирает в ужасных мучениях, но при этом имеет плотно заткнутый рот и не может кричать. Деменюк, как раненый зверь, бросился туда, открыл дверь и, увидев, что там происходит, зарычал, как безумный, так что паничам показалось, будто весь фольварк задрожал в своих основаниях от этого нечеловеческого крика.
Затем — громкий удар, словно кто-то бросил мешок ржи с чердака на землю, и глухой вскрик пана Калясантия — потом долгая, долгая тишина, прерываемая лишь каким-то шорохом, каким-то шёпотом и тяжёлым всхлипыванием.