Выдастся, — говорит. — И так ему уже недолго жить осталось. Врач сказал.
— Врач сказал?
— Ага, говорит: врач сказал. Я нарочно у врача расспрашивал, говорил, что малейшее сильное волнение — и может быть с ним конец…
— Вот как! — шепчет едва слышно граф и вздрагивает на постели. Потом — тишина. Цвях еще что-то шепчет, затем наклоняется над ним и вполголоса произносит:
— Вот тебе на! Действительно, готов! И не думал, что так скоро!
Её сердце и теперь, спустя столько лет, сжимает смертельная тревога при этих словах. Она всё слышала, не спала; сразу поняла, что произошло нечто ужасное. Тревога лишила её всякой силы, всякой рассудительности. Она не знала, что делать: встать, броситься к мужу, звать на помощь или лежать и ждать утра? Ждать? Спать — нет, лежать без сна всю ночь здесь, рядом с трупом! Нет, это невыносимо, она этого не выдержит! А вскочить, закричать — значит выдать, что она слышала этот разговор, выдать себя перед Цвяхом! Но что это? Цвях возится возле умершего, гремит ключами, отпирает кассу! Тревога каменной глыбой наваливается ей на грудь! Она пытается встать, крикнуть, схватить вора за руки, но не может пошевелиться. Вот Цвях уже запер кассу, положил ключи мертвому под подушку и на цыпочках вышел из комнаты. К счастью, свет не погасил. Но что это? Свет меркнет. Дым душит. Потрескивает, гудит пламя. Боже! Барыня вскакивает — постель её мужа вся в огне. Среди дыма и пламени, словно в аду, на дьявольском ложе лежит его труп — спокойный, злобно усмехающийся, с губами, чуть приоткрытыми, будто только что сказал:
— Вот как!
Крик! Шум! Грохот! Топот шагов, звон стёкол, тревожный перезвон колоколов, суета, растерянность. А огонь всё ревёт да ревёт! Через окна и двери вырывается из комнаты, в сени, на чердак, на крышу! Адское гнездо разрослось, расширилось и уже не трещит, не гудит, а рычит, воет, швыряет в небо искры, лижет языками пламени ночную тьму. Крик кругом, всё село сбежалось, спасают, шумят, мешают. А среди всего этого гомона, дыма, рева, ада, там, в самом центре, в самом сердце пожара ей снова и снова чудится этот труп, нетронутый пламенем, спокойный, с раздвинутыми и злобно перекошенными губами. Он мёртв — она это знает, но глаза его открыты, горят ярким адским блеском, горят бессмертной ненасытной злобой и упёрты в неё, следят за ней. Куда она ни двинется, куда ни повернётся — всюду и всегда она видит их перед собой, чувствует на себе их жгучий взгляд, ощущает в глубине души их сверлящее проникновение. Этими глазами труп не перестаёт говорить с ней, терзать её, мучить.
«Ага, так вот вы как, госпожа графиня! Задушить меня вздумали! Подушками, как Петра III! Этому вы у Екатерины II научились, да? Захотели избавиться от меня? О нет! Хотели от живого избавиться — так вот вам за это! Получите труп, мертвеца, от которого никогда не избавитесь! Которого не сбросите с себя, не оторвёте от себя, не задушите, не отравите, потому что он в вас, в ваших внутренностях, в вашей душе! Желаю вам приятной забавы с вашим дружком и сыночком! Хе-хе-хе! Моё удовольствие будет — всегда и везде смотреть на вас вот этими глазами, которые вас так чаруют, графиня, правда? Которые имеют на вас небольшой магический эффект — хе-хе? Которые чуточку возбуждают ваш аппетит, разогревают вашу кровь — или, как вы выражаетесь, высокородная госпожа графиня, а?»
Это в тот момент кто-то говорил? Или из темноты до сих пор выглядывают на неё те страшные глаза, что долгие годы чуть не свели её с ума? Госпожа Олимпия только теперь почувствовала леденящий холод по всему телу, ощутила прилив смертельной тревоги в сердце и, закрыв лицо руками, закричала, как перепуганный ребёнок, а затем, словно обезумев, бросилась бежать. Сама не зная, как и куда, она несколькими прыжками вырвалась из темноты сада, ударилась о штакетник, потом, добравшись до калитки, отворила её и выскочила в чистое поле, вся дрожа и тяжело дыша — точно так же, как тогда, когда ночью, полубессознательная, вырвалась из пожара, что погреб под собой труп её мужа.
— Боже, да это мама! — услышала она голос совсем рядом. — А с мамой что? Почему мама так закричала? Что-то страшное случилось?
Она стояла немая, без чувств, тяжело дыша, без сил, словно разбитая. Лишь спустя мгновение обернулась.
Перед ней стоял Адась, с удивлением глядя на мать. А когда понял, что она узнала его, подошёл и взял её за руку.
— Мама совсем застудилась! У мамы лихорадка! — сказал он с оттенком упрёка в голосе.
— Ничего, сынок, ничего! — прошептала госпожа Олимпия, прижимаясь к нему. — А у тебя что? Почему пешком приходишь? Ты запыхался? Ты бежал сюда?
— Это пустяки. Пойдём в комнату, я всё маме расскажу!
И медленно, тихо-тихо крадучись садом, они вошли в липовую аллею и вскоре скрылись в её темноте.
А над ними высоко догорала на небе вечерняя заря. С реки доносился хор кваканья лягушек. Под деревьями бесшумно мелькали чёрные летучие мыши, а соловьи, притаившиеся где-то в темноте, неустанно выводили свои трели.
X
Гадина добрый час лежал в сарае на соломе. Хотел заснуть, но не мог. Ждал Параску, но она не приходила. Уже начал было ругать её, да и перестал, почувствовав, что и не слишком-то ему хотелось теперь её видеть. Что-то словно тяготило его внутри, какая-то пустота, которую он не знал, чем заполнить. Вышел бы в село, в корчму, поболтать с парнями, пошутить с девками — да нет! Одна мысль о компании была ему теперь противна и неприятна. Что-то как будто привязало его сегодня к этому двору, чего-то он ждал, на что-то надеялся, хоть сам не знал, на что. Но уйти не мог. Лежа в сарае на соломе, он сквозь щель в стене смотрел на двор, на противоположный флигель с кухней, гостиной и жильём о. Нестора. Мысли его, как вороны вокруг вершины дуплистой липы, кружили и метались постоянно вокруг того жилья. Дворянская ленивая жизнь дала ему вкусить удовольствий, которых не знает простой крестьянин, разожгла в нём жажду богатства, но не дала ни умения добывать добро честным трудом, ни достаточной моральной силы, чтобы он мог противостоять соблазнам. Лёгким способом получить имущество, воспользоваться чужим, захватить то, над чем сам не трудился, — вот был его идеал. Старый, немощный о. Нестор, владелец огромного, по его понятиям, состояния, которым сам не умел и не хотел пользоваться, — это была такая естественная, почти законная, по его меркам, жертва для его аппетита, что не ободрать её, позволить вырвать её из рук кому-то другому — было бы глупостью, грехом.
Однако Гадина был не слишком смелого нрава. Природа и воспитание сделали его скорее мелким карманником, чем разбойником широкого размаха. Урвать тайком, подстеречь, пробраться, стащить — в этом он был мастер, но выше таких мелких воровских приёмов его фантазия не смела подниматься. Ему удавалось несколько раз подстеречь о. Нестора, когда тот прятал несколько или даже несколько десятков гульденов где-нибудь в дупло дерева, между ульями или в щель под стрехой, и стянуть эти деньги. Разумеется, это его не удовлетворяло, а только заостряло аппетит, расширяло желания, и теперь он уже несколько дней тешил себя фантастической надеждой, что сумеет подкараулить момент, когда о. Нестор выйдет из своей комнаты и забудет ключ в двери. Вбежать хоть на минуту в это заколдованное помещение при такой удаче казалось ему верхом счастья. О. Нестор так тщательно запирался, так боялся впустить кого-то из прислуги в свою комнату, что Гадина только и думал, как бы, попав туда, обеими руками загрести деньги, которые, казалось ему, должны там лежать прямо на столе, в ящиках, чуть ли не на полу. Дворянская «цивилизация» успела до конца развратить его сердце, но совсем не расширила его умственных способностей.
Уже вечер. В сарае совсем темно, и двор залит тенью деревьев, лишь слабо освещённой догорающим светом вечернего неба. Тихо кругом. Гадине стало совсем не по себе лежать одному в сарае. Даже страшновато. Он поспешно вышел во двор. Что-то тянуло его бродить вокруг жилища о. Нестора, которое снаружи выглядело как полная пустыня. Ни звука, ни голоса, ни следа живого человека, только запертые двери, занавешенные окна манили, как загадка, как неразгаданная тайна. Ступая на цыпочках, хоть кругом было пусто, Гадина подошёл к калитке, ведущей в сад, и осторожно открыл её, стараясь, чтобы ни щеколда не брякнула, ни дверь не скрипнула на старых ржавых петлях.
Но, входя в сад, он чуть не столкнулся лбом с садовником, который умел так же бесшумно красться и, как показалось, поджидал его за калиткой.
— Ай! — вскрикнул Гадина, испуганный неожиданным появлением садовника, но тут же опомнился, узнав его. — Это вы, садовник?
— Да я.
— Что, может, кто в саду есть?
— Нет, просто так. Вот ищу молоток. Ты его не видел?
— Какой молоток?
— Да мой. Я тут имел свой молоток — то латочку прибить, то ещё что. Сегодня в полдень он у меня был, лежал вот тут на улье. А теперь хватился за ним — нету.
— Я не видел. Да вы тут весь день, так что вы должны бы скорее заметить, кто мог его взять.
— Так кто тут был? Я никого не видел. Недавно вот барыня заходила. Ну, да вряд ли бы барыня на мой молоток позарилась. А впрочем… Похоже, что когда она туда шла, его уже не было. Значит, так и было! Потому что я сидел в будке и смотрел сюда. Если бы молоток тут лежал, я бы его увидел.
— Тут сегодня Цвях ошивался утром — вы его видели?
— Нет, не видел. Но утром у меня ещё был молоток.
— Э, кто знает, может, он и позже был?
— Разве что тогда, когда я был на обеде.
— А вы думаете, что не мог быть? Да он носится повсюду, как чёрт. Где его ни «посей», там он и вырастет.
— Ну, а на что бы ему молоток?
— О, вы что, вора не знаете? Занесёт в корчму: хоть рюмку водки — и то добро.
— А мне жаль! Господь бы его покарал! А впрочем, зачем я клянусь? Может, это и не он?
И садовник, благочестивый человек, перекрестился и, бормоча молитву, пошёл к своей будке, оставив Гадину одного. Тот уже и не думал о садовнике. Его глаза и мысли снова обратились к жилью о. Нестора. Ему захотелось очень тихонько обойти за угол и заглянуть в то окно, что выходило в сад не из передней, а прямо из комнаты о. Нестора.
Он уже пригнулся, сжался, чтобы ползти сквозь заросли малины, которые в том месте вплотную подходили к стене дома, когда услышал за спиной резкий знакомый голос:
— А ты, огненный вор, куда собрался лезть, а? Хочешь бедного садовника обидеть? Чтоб тебе руки свело! Чтоб язык колом во рту встал, как только попробуешь этих краденых вишен! Мало ты их ещё наворовал? Не достаточно? Чтоб тебя раз перепёрло да разорвало!
Гадина выпрямился и напрасно, размахивая руками, пытался утихомирить Гапку.