Ведь и без возвращения барщины законодатель имеет тысячи способов вернуть шляхте ту естественную опеку над мужиком, которая ей по природе и исторической традиции принадлежит!
— Ну, против этого я ничего не имею, — произнёс пан Калясантий, — и думаю, что именно это и есть основная, ведущая мысль нашего автономного законодательства, насколько тесные рамки этого законодательства позволяют этой мысли воплотиться на деле. И будь уверен, что именно мы, демократы народные, каждый шаг на этом пути встречаем и будем встречать с величайшей радостью и к его осуществлению всегда готовы помогать.
— Ну, признаюсь, что насколько меня радует твоё заявление, настолько же печалит то, что среди демократов до сих пор я редко встречал людей, которые хотели бы не то что разделять, но хотя бы ближе понять эту мысль.
— Для меня это совершенно ясно, — произнёс д-р Альфонс. — И не только ясно, но именно отрадно. Ведь какая разница между нашим демократом и консерватором? Почти всегда такая, что консерватор — человек практичный, близкий к народу, представитель определённых, ясно обозначенных интересов, а демократ — доктринёр, идеолог, Prinzipienreiter*, у которого вместо знания дела — идеи, нахватанные из книг, вместо рассудительности — пыл, вместо конкретных интересов — широкие фразы. И это, собственно, меня в них радует, потому что тот, кто среди них искренний и разумный, поставленный к практической работе, рано или поздно неизбежно должен вылечиться от демократической фразеологии и перейти к нам. Именно существование таких демократов и их метаморфозы — это в моих глазах лучший доказательство необоснованности у нас демократизма в европейском значении этого слова.
— А необходимости демократизма в том значении, как я его изложил, — торжественно воскликнул п. Калясантий.
— Пусть будет и так! — смеясь, согласился д-р Альфонс. Аристократ и демократ подали друг другу руки. Всеобщее «браво» раздалось при виде этого согласия. Все весело заговорили, задвигались по салону, радуясь такому счастливому концу этого словесного турнира. Даже скромный, но в глубине души скептический д-р Васонг оживился и попросил слова. Все замолчали, большая часть собравшихся обступила вокруг говорящего.
— Я бы и не стал брать слово, — произнёс он важно, — потому что к meritum* обсуждаемого здесь дела мне нечего особенно нового добавить. Но меня склоняет к этому другое. Уже и не помню, как мы сегодня вышли на эту политическую тему, но я очень рад, что такую щекотливую и важную тему обсудили здесь так спокойно, осторожно и зрело. И кто это говорил? Разве старцы, посеребрённые сединами, закалённые тяжёлыми опытами жизни? Нет, это молодые люди, представители светлой и благородной молодёжи, которая только ещё готовится вступить на поле практической деятельности. Без лести, господа, без комплиментов, но моё сердце радуется, когда я слушаю ваши речи, вникаю в ваши мысли. Не пережила своего века, не закончила своей роли та сословная прослойка, у которой есть такая молодёжь! И счастлив народ, руководство и молодёжь которого со временем должны взять власть в свои руки! Поверьте мне, господа, мне, который соприкасается с разными слоями общества и по природе своей профессии вынужден входить в самые потаённые тайники и пружины их деятельности, их стремлений и интересов! Поверьте мне, когда я вам скажу, что среди всех слоёв нашего общества всё-таки наибольшую сумму честности, интеллигентности, способностей, благородного и нередко возвышенного образа мыслей я нахожу в нашей шляхте. Я её не идеализирую, вижу её недостатки, но кто же в мире без недостатков? Но я сравниваю сумму её добрых качеств с суммой её же недостатков и вижу на стороне первых огромный перевес. Сравниваю сумму её добрых качеств с суммой таких же качеств у других слоёв и вижу ещё больший перевес. Здесь было сказано слово, которое я всей душой должен повторить, подчеркнуть и утвердить, я, сын крестьянина: шляхта — это основа нашего общества, это его крепкий ствол, пышная крона, благоухающий цвет и спелый плод. Без шляхты наше общество не существовало бы, мы были бы беззащитной жертвой нашествия. Наши крестьяне и мещане — это только корни, очень нужные и полезные части растения, но всё же такие, которые лишь в глубине земли, в тишине и темноте могут должным образом исполнять свою общественную функцию. То, что кроме шляхты поднимается или пытается подняться у нас выше крестьянского состояния, — это или та кора дерева, которая покрывает его благородную сердцевину и защищает её от враждебных внешних воздействий, или попросту паразиты. И пусть кто хочет говорит о подрыве, упадке, дегенерации шляхты — я, опираясь на живом опыте, уверяю вас: это неправда! Этого не может быть! Хоть враждебные обстоятельства, враждебные влияния новейшего либерализма и капитализма кое-где сделали болезненные щербины и изломы в этом нашем народном достоянии, но души его, сути его, его сердцевины они не затронули. Она здорова и сильна и — будем надеяться! — скоро сможет залечить, исправить понесённые ущербы. И главное: она знает, должна и обязана знать, всем своим существом чувствовать, что она является основой всего общества, что в её руках, на её плечах лежит всё будущее польского народа, и это должно придавать ей силы, стойкости и мужества для работы.
Эта речь талантливого адвоката вызвала настоящий энтузиазм среди собравшихся. Пани Олимпия первой горячо пожала ему руку, прочие начали целоваться с ним, хотя, разумеется, не без известной протекционности, которой д-р Васонг делал вид, что не замечает.
Но вдруг эта шумная радостная сцена была прервана довольно неожиданным, хотя, казалось, вполне естественным образом. О. Нестор, о котором, казалось, все совершенно забыли, начал как-то нервно и тревожно оглядываться вокруг, шарить руками, издавать какие-то глухие носовые звуки, потом встал и, шепча что-то беззвучно, поспешно направился к двери.
— Куда вы, батюшка? — ласково спросила пани Олимпия, подойдя к нему и взяв его под руку.
— Да… так себе… Прошу не беспокоиться… Я только на минуту…
И, напрягая все силы, словно гонимый какой-то внутренней силой, он вышел из салона.
Всем гостям стало как-то неловко. Им было неприятно за хозяйку дома, а ей — за гостей. Все приняли этот поступок старого священника за признак простоватости, притуплённого чувства такта и отсутствия хорошего воспитания. Пани Олимпия оглядела гостей, глазами умоляя простить старому немощному человеку эту бестактность. После минутного молчания она произнесла, как бы продолжая эту немую просьбу:
— Бедный старик! Что уж поделаешь, приходится от него многое терпеть. Но при этом — золотое сердце! Представьте себе, господа: имеет небольшой капиталец и думает сделать из него фонд для бедных. Я, разумеется, поддерживаю в нём эту мысль и надеюсь, что она будет доведена до конца. Нелёгкое это дело. Знаете, старый человек, а говорить с ним прямо о том, чтобы составил завещание, как-то неуместно. Ну, а я не теряю надежды.
— Вот вам, господа, новый пример того, о чём я говорил, — продолжал д-р Васонг. — Это уже только такой близкий знакомый пани графини, как я, может вам сказать, сколько истинного самоотречения, материнской заботливости, искренности и подлинной обывательской дальновидности живёт под этой крышей, выражается в этом трогательном образе старого немощного приходского священника и обывательницы, которая, уважая его дружбу к её покойному мужу, берёт на себя труд — совершенно бескорыстно — ухаживать за ним, присматривать и заботиться о нём. И, господа, этот образ, кроме чисто человеческого значения, имеет и другое, политическое значение. Ведь этот старый, немощный, впавший в детство русский поп — разве это не верный образ того русского вопроса, который такой тяжёлой раной гноится в нашем народном теле? Детски умом, капризная, без воспитания, без манер эта Русь всё же имеет хорошие благородные задатки в душе; при должном принуждении, терпении и систематическом подходе она может послужить на благо всего общества. Так вот, господа, на примере нашей уважаемой хозяйки вы должны учиться, как надо подходить к решению этого щекотливого вопроса. Пусть себе русины капризничают, пусть бросаются, кричат о равноправии, шумят о своих мнимых обидах! Мы будем умнее их, будем думать за них, заботиться за них, не выпускать их из-под своей опеки, не переставать делать им добро, и наверняка…
Он не договорил. Двери салона распахнулись с треском, и в них появился о. Нестор — бледный как стена, дрожащий, едва живой от страха. Он шевелил ртом, махал руками — видно, хотел кричать, хотел что-то страшное сообщить, но не мог выдавить из горла ни звука. Пани Олимпия, которая всё время его отсутствия была неспокойна — то выходила в сени, то заглядывала в окно, то что-то шептала с Адасем, который как раз запыхавшись прибежал откуда-то из сада, — теперь стремглав бросилась к нему с поднятыми руками, так, словно хотела заткнуть ему рот, если бы он захотел крикнуть.
— Бога побойтесь, батюшка! — сказала она с явным волнением. — Что с вами? Что случилось? Садитесь вот здесь! Господи, вы совсем как сами не свои! Вот, попейте воды!
О. Нестор нетерпеливо замахал руками, но всё же сел и выпил воды. Его тревога как будто немного спала, и он не закричал, а почти шёпотом произнёс к пани Олимпии, которая села возле него так, что заслонила его от гостей, которые таким образом совсем не могли слышать их разговора. По пани Олимпии было видно, что и она не менее взволнована и встревожена, чем о. Нестор.
— Ах, пани, — стонал о. Нестор. — Несчастье! Я… где-то… потерял…
— Что? Что вы потеряли?
— Ключ! Ключ!
— Какой ключ?
— От моего жилья.
— Ключ от вашего жилья? Но ведь, идя сюда, вы заперли его и взяли ключ с собой?
— То-то и оно! И мне так казалось, и я сидел спокойно. А вдруг перед минутой шарю в кармане — нет ключа. Что-то меня как будто толкнуло. Я пошёл к себе…
— Но, батюшка! — перебила его пани Олимпия, которая, смертельно бледная и холодная, слушала его шёпот. — Что вы выдумываете! А гляньте-ка, вон на софе ваш ключ лежит!
— Что? Мой ключ? — воскликнул о. Нестор. — Не может быть! Я же перед выходом тщательно его искал!
Пани Олимпия вместо ответа вытащила ключ из уголка софы, где он был задвинут под подушку, вероятно, выпав из кармана о. Нестора во время сидения, и подала его перепуганному священнику. Тот взял его дрожащей рукой и долго смотрел на него, словно не веря собственным глазам.
— Не может быть! Не может быть! — шептал он. — Я же хорошо искал, а главное, я видел…
Но пани Олимпия уже не дослушивала, что он видел.
В салоне началась суета. Адась напомнил гостям, что пора отправляться на фольварк, где их ждут к ужину, и все поднялись и начали прощаться с хозяйкой дома.
— А я, Адась, благодарю тебя за ужин, — сказал д-р Васонг.