Только от шляхты должны исходить всякие взносы в этом духе. Когда нешляхтич делает какой-то вклад, который идет на общее благо, шляхта должна или убить его в зародыше, отклонить а limine*, или усыновить, поднять на своих руках, пустить в мир под своей маркой. Все слои должны привыкнуть к тому, чтобы считать шляхту своим покровителем, благодетелем, единственным политически зрелым и сильным элементом, единственной силой, способной на реальную, позитивную политическую работу.
Снова раздались браво, на этот раз уже совсем не ироничные и не шутливые, и доктор Альфонс горячо сжал руку своего будущего товарища по политике.
— Слушай, Тадик! — сказал он. — Мой комплимент! Я до сих пор не знал тебя.
— Надеюсь, что мы познакомимся, — сказал Тадик, кланяясь и сжимая его руку. — А когда я рельник и хочу вести аграрную политику, что это значит? Это значит, чтобы у нас не было городов? Фабрик не было? Промышленности не было? Напротив! Развитие городов, промышленности и фабрик необходимо для нас, но не желаемое превосходство этих элементов. Я рельник, значит, я консерватор в политических и общественных делах. А консерватор — это еще не значит безоговорочный сторонник status quo*. Нет, только сторонник основ, основных принципов того порядка, в котором шляхта является действительно шляхтой, является основанием общества! Города, промышленность, фабрики — это элементы революционные, а скорее деструкционные, и поэтому мы должны держать их крепко в определенных для них рамках, замедлять их развитие так, чтобы оно шло параллельно с нашими интересами, но не подрывая их.
— А как думаешь, друг, — спросил вдруг Калясантий, — что будет труднее: изобретение формулы для такой политики или квадратура круга?
— Совсем нет! Совсем это не такое трудное задание! — спокойно ответил Тадик. — Только не нужно опираться на какие-либо доктрины, теории, а идти за фактами, опираться на факты, вести реальную политику. Впрочем, что тут говорить? Собственно такую, а не иную политику диктует нам «наша третья основная догма — польскость. Мы должны изобрести формулу такой политики, потому что иначе нам угрожает гибель как народу. Города, промышленность, фабрики — пусть и в польских руках, но все равно это космополитические силы. Национальность в них — это только поверхностный блеск. Не города, не фабрики, не конторы составляют польскость, а шляхта. В одной шляхте скрыт и живет тот польский дух — свободный, рыцарский, прочный и неуничтожимый, который не уничтожили ни разделы, ни восстания, ни теории демагогов, ни преследования. Этот дух породил польскую литературу, польское искусство, но сильнее всего, лучше всего он проявил себя в польской политике XIX века.
— Чудесно! Чудесно! — шептала пани Олимпия, сидя в кресле под окном, с большим удовольствием слушая эту речь.
— Ну, Тадик! — вскрикнул Эдзьо. — Получаешь наши голоса. Иди, пусть Бог благословит тебя!
— А я не могу совсем согласиться с твоими дедукциями, — сказал пан Калясантий.
— Наша нация всегда протестует! — опять произнес через нос Эдзьо.
— А, понимаю! Тадик прервал твою речь! Бедный Кайцьо! Ну, да это ничего не меняет. Можешь теперь закончить.
— А может, забыл, что хотел сказать? — произнес Милько.
— Прошу прощения! Я никогда ничего не забываю. А что Тадик прервал меня, это даже лучше. Даже лучше для меня, потому что буду мог ярче выразить свои взгляды.
— Ты тоже кандидатствуешь с ними? — перебил доктор Альфонс.
— Совсем нет! Когда я разъясняю свои взгляды, то не ради какого-то интереса, а потому что я их имею! Что не зря жил на свете, а додумался до чего-то, а это, мои панове, не каждый может сказать о себе.
— Очевидно, ему кажется, что говорит с своими редакционными товарищами! — язвительно заметил Адась. — Учтивый Кайцьо!
— Демократизм, мои панове, — докторским тоном начал пан Калясантий, — это, по моему мнению, укрепление, облагородивание всего народа. Да, демос — это не только тот парень, не только рабочий, не только носильщик воды, не только чиновник, — это весь народ, весь народ, за исключением разве что правящей династии. А что у нас, поляков, правящей династии нет, то можно смело сказать, что мы насквозь демократическая нация, что мы все демократы.
— Welche Wendung durch Gottes Fügung!* — удивился наивно Дублянчик, но пан Калясантий, не прерывая своих рассуждений, продолжал:
— Что наш демос не является единой, бесформенной массой, равномерно смешанным тестом, из которого кто угодно может лепить такие фигурки, как захочет, это, конечно, само собой разумеется. За нами тысячелетняя история, и она не прошла для нас даром. Мы не демос примитивный, мы высококультурная нация с разветвленными, дифференцированными национальными и общественными элементами. Наш демократизм прогрессивный, а не регрессивный! Он не требует от нас, чтобы мы разрушили все достижения нашего 1000-летнего развития, смешали в одну массу то, что различалось в соответствии с разными функциями общественно-политическими. Нет, наш демократизм не говорит нам растерзать на части и цвет, и ствол, и корень нашего прекрасного национального дерева. Что цвет — то цвет, что ствол — то ствол, что корень — то корень. Демократизм говорит нам обнимать все это с одинаковой любовью, но без предпочтений, без иллюзий, что мы исправим строение дерева, когда обрубим его ветви, наступим на весь цвет, обожжем все листья.
— Какой-то ботанический демократизм! — шутил Эдзьо.
— Это не ботаника, пан Чапский; а тем более не вещь, подходящая для шуток, — отрезал пан Калясантий. — Здесь как раз стоит подумать. Наш демократизм не мешает нам на самом деле видеть управление среди польского народа шляхты как очень важный, исторически необходимый и общественно вполне живучий элемент. Что больше, наш демократизм говорит нам прямо видеть в шляхте главный, решающий элемент польской народной жизни, основу польского общества. Потому что спрошу вас только, чем была бы ныне польская нация без шляхты? Кто знал бы, кто понимал бы о Польше в мире, если бы: сыновья польской шляхты не прополоскали половину земного шара своей кровью, не пересекли вдоль и поперек все страны Европы, не заполнили все уголки мира своими жалобами, скаргами, песнями, тоской и надеждами? Если бы польская шляхта не рвалась снова и снова к возрождению родины, не конспирировала, не дипломатировала, не погибала в Сибири и казематах, не разрушалась восстаниями и тысячными добровольными жертвами? Вот это наш демократизм, вот это настоящий, характерный польский демократизм!
— Очень хорошие слова, братишка, очень хорошие! — произнес Тадик, похлопывая Калясантия по плечу, — но только, будь ласка, скажи нам, все ли твои товарищи-демократы разделяют те же мысли?
— Все ли не все, но есть и такие.
— Вот именно, что не только не все, но можно сказать, что большая часть их совсем иначе думает.
— Позволю себе это опровергнуть! — живо перебил пан Калясантий. — Собственно, в последние времена произошел основной поворот в взглядах. Не только демократы, но даже социал-демократы — это семена, насквозь космополитичные и сразу враждебные польскому патриотизму, теперь все решительнее становятся в ряды польских патриотов. А это, мои панове, колоссальная победа нашей идеи, нашего понимания демократизма. Потому что, по моему мнению, это точно, что кто раз станет польским патриотом, тот, думаю, не может быть врагом польской шляхты, а когда только начнёт её терпеть, то быстро должен прийти к тому, что признает её главную, управляющую и основную роль в польском народе.
Здесь демократично-шляхетские выводы п. Калясантия были прерваны появлением Гапки и Гадины, которые на обширных подносах несли чашки чая, чашки сметаны, сахар, булочки, свежее масло и всякие приборы, нужные для подвечерка. Не забыли и про ром и вино. Пани Олимпия сразу принялась застилать стол и расставлять всё по порядку. Гапка и Гадина обслуживали её. Впрочем, и сами гости без всяких церемоний и лишних приглашений ставили себе стулья, садились, где кому было удобно, брали себе, что кто хотел. Это уже так давно было заведено: свободное общество, без принуждения, без церемоний, как будто совсем кавалерское: хотя здесь была и дама, то она тоже любила эту свободу и сама чувствовала себя при ней свободно.
Во время подвечерка разговор не только не стихал, но становился более общим, живым, громким, хоть расползся на несколько группок. Пани Олимпия взяла под свою опеку о. Нестора, сама подала ему стакан чая с вином, сама разрезала булочку, намазала её маслом, сама даже принесла маленький, из орехового дерева, столик, на котором поставила всё перед о. Нестором, и внимательно обслуживала его во время подвечерка. При этом она сама подвечерничала и умела это делать так удобно, что её почти материнская забота о. Нестором не так сильно бросалась в глаза, тем более что всё время пани Олимпия вела полушепотом какой-то живой разговор с о. Нестором. Она расспрашивала его, как ему понравился Эдзьо и его брат, а когда о. Нестор ответил ей ни то ни се, начала широко рассказывать ему о их матери, о их доме, их богатстве, о красоте и приданном панны, которая должна была стать её невесткой, не забывая добавить и то, что, по её мнению, дом её и Адасов фольварк на обоих паничей произвели хорошее впечатление. О. Нестор слушал всё это равнодушно, качал головой и громко попивал чай из чашки; было видно, что его мысли не следуют за ходом слов пани Олимпии, а тревожная тучка, что время от времени появлялась на его лбу, свидетельствовала о том, что его воображение, как ласточка вокруг гнезда, кружит и летает вокруг его покоя, где он оставил незапертую форточку от сада и не похороненные где-то ценные бумаги и наличные деньги.
Пани Олимпия видела это очень хорошо, но ей было всё равно на заботы о. Нестора, ей хотелось иметь его здесь, среди гостей, и ради этого она была готова вынести и его неудобство и беспомощность, и его невнимание. План её был очень простым и натуральным. Она хотела показать своим гостям в своём доме скромную и тихую идиллию, гармоничную жизнь матери с сыном и с старым духовным, знавшим её мужа, понемногу другом её дома. Некоторые из гостей, особенно доктор Васонг, знали, впрочем, что пани графиня довольно активно заботится о. Несторе, помогает ему локализовать его капиталы и сводить счёты; несколько таких дел, а особенно дело украденных и пропавших щадничих книжечек переходили через его руки, хотя, конечно, он не знал точно суммы состояния о. Нестора и оценивал его не более чем на какие-то десять или пятнадцать тысяч.