Там будете иметь всё, что вам нужно. Я не хочу, чтобы вы убегали, как из разбойничьей ямы, из дома той, которая вас... которую вы когда-то...
Пани Олимпия не закончила. Её собственные слова глубоко тронули её. Она заплакала и начала вытирать слёзы с глаз платочком.
— Но ведь, ясное... ве... ве... — начал о. Нестор, задыхаясь и едва выговаривая слова, но пани Олимпия резким жестом руки заставила его замолчать.
— Молчите! — воскликнула она сквозь слёзы. — Вы недобрый человек! Невы благодарный человек! Для какой-то прихоти ранить глубоко женское сердце, причинить боль и унижение женщине, которая вас... которая против вас... которая этого не заслужила, — это для вас ничего! Ну, скажите, разве кто такое видел? Убегать от меня! И куда? К Гердеру! Что вам такой Гердер? Чем он вам близок? Чем заслужил ваше доверие? Ну, говорите! Скажите! Может, я тоже научилась бы этой штуке от него.
О. Нестор начал опять путаться и задыхаться, говорить что-то, оправдываться и извиняться. Пани Олимпия несколько времени слушала его лепет, а потом снова перебила его речь.
— Ну, хватит этого, отче Нестор! Хватит! Подайте мне руку! Забудем это! Я не такая злая, как вы о мне думаете. Но и вы должны выбросить из души всякие предрассудки ко мне! Ну, где это кто видел, чтобы так со мной поступать, а?
О. Нестор как-то нехотя, колеблясь, подал ей свою руку, которую она мягко сжала и, не выпуская из своей руки, продолжала говорить:
— Значит, между нами согласие? Или как? Останетесь у меня, хотя бы до того времени, пока я вам не найду тёплый уголок во Львове... Ну, проясните лоб! Перестаньте хмуриться! Сядьте вот здесь рядом со мной!
И пани Олимпия почти силой посадила его на кресло рядом с собой и снова взяла его руку в свою ладонь.
— Господи, и вот так подумать, что такая судьба ждала нас обоих! Га, отче? Если бы нам кто-то предсказал это тогда, когда мы — помните — первый раз поцеловались с вами там, в импровизированной школе в официне моего отца! Или тогда, когда я спряталась в кустах жасмина, а вы задумчиво шли по дорожке, и я выскочила и бросилась вам на плечи, закрыла глаза, испугала вас, а потом пришлось поцелуями снова привести вас в чувства! Помните всё это? Правда, теперь, вспоминая о тех золотых волнах, кажется, что это были какие-то сказки из "Тысячи и одной ночи", какие-то воспоминания из другого мира, более ясного, чистого, лучшего, чем наш!
— И зачем... зачем ясная пани это вспоминает? — едва прошептал о. Нестор, слегка вытащив от неё свою руку и закрывая лицо ладонями. — Оба мы грешили... Своей любовью нарушили естественные границы... И за это приняли тяжкую кару...
— Нет, нет, нет! Не говорите этого! — с жаром произнесла пани Олимпия. — Не может быть! Наша любовь не была грешной. Бог не положил никаких природных границ между людьми! Это вы как священник должны лучше всех это знать. Но я одно знаю: вы слишком в одиночестве живете. Вам нужно немного больше разрядки, общества. Нет, отче, не отворачивайтесь! Если согласие между нами, то вы должны это для меня сделать. Я вас здесь не оставлю одного. Сейчас мой сын с товарищами придёт на гербату. Идите! Развеетесь немного, освежитесь видом молодых людей, поболтаем!
О. Нестор хотел что-то возразить, но пани Олимпия не дала ему ничего сказать. Её злобный и мрачный настрой сменился на живую весёлость. Она помогла о. Нестору переодеться в новую реверенду и почти силой, не выпуская его из рук, потянула его с собой, сама закрыв его покои и сама положив ключи в его карман. А когда они вышли во двор так вдвоём, их увидел Деменюк, который ждал у дверей. Видя радостное лицо пани Олимпии и о. Нестора в новой реверенде, он понял, что о переносе речи не идет, и молча пошел в сад.
VIII
В салоне пани Олимпии гул, звон вилок и ножей по тарелкам, громкие взрывы смеха, то снова слышна чья-то громкая речь, прерываемая восклицаниями одобрения или возражения.
Общество собралось немного численнее, чем думал Адась. Кроме Эдзи Чапского, брата будущей Адасевой невесты, и ещё троих молодых обывателей, из которых один, пан Тадей Розвадинский, был товарищем Адасса из венского Терезианума, второй, Альфонс Дзержикрай, получил докторскую степень по правам в Вене и готовился к политической карьере, а третий, пан Эмиль Доленга, не закончив гимназию, жил у богатого отца и только периодически приезжал во Львов, чтобы подышать городским воздухом, — приехал ещё младший брат Эдзи, который как раз закончил сельскохозяйственную школу в Дублянах, дальше пан Калясантий, известный в обывательских кругах только под этим именем, которое к тому же даже не было его собственным, а должно было характеризовать только его армянское происхождение, мужчина статный, поджарый, лет 35, хороший знаток лошадей и конного спорта, который вдруг почувствовал охоту к писательству и журналистике и вот уже год помогает руководить опинией в одном шляхетско-демократическом ежедневнике. К этой чисто шляхетской компании неожиданно присоединился ещё один плебей, но такой, чьё присутствие, конечно, не огорчало общество. Это был один из лучших львовских адвокатов, и хотя его родовое имя Васонг ясно говорило о его крестьянском происхождении, однако по виду и осанке он был истинным элегантом и джентльменом, а по убеждениям чистой крови аристократ.
Пани Олимпия среди этого общества чувствовала себя вполне счастливой и свободной. Сразу её хозяйское сердце немного защемило, увидев три фиакра, которыми приехали гости: она боялась, хватит ли ей чем угостить их как следует. Но это продолжалось только минуту. Короткий разговор с Гапкой — и план кампании был устроен. Теперь приём закончился, и пани увидела, что её гости совершенно довольны. Этот вид ещё больше усилил её радость, которая шла от самого чувства близости своих людей, от чувства равноправной благородной компании. А к тому же её материнское сердце радовалось, видя Адасса, который в этой компании был совсем своим человеком, вёл себя со всеми как с равными, а с некоторыми даже (например, с Дублянчиком и доктором Васонгом) как старший и высший и везде, очевидно, пользовался уважением и искренней симпатией.
Только один о. Нестор среди этого общества сидел как ворона среди павлинов. После первого представления, когда все гости по очереди подавали ему руку, кто-то произнёс пару слов, а потом все его оставили, он сел в угол дивана и там не то дремал, не то о чём-то думал, сложив руки на коленях и постоянно без голоса шевеля губами. Пани Олимпия несколько раз подходила к нему, садилась рядом, заводила разговор то о том, то о сем, — он отвечал ей вежливо, но с места не двигался, в компанию не вмешивался и в общий разговор не принимал участия. "Что мне, старому! — сказал он, махнув рукой. — Что я им могу сказать такого, чего они... это-то... Прошу вельможной пани не беспокоиться обо мне... Я уже так... так себе... послушаю... очень интересно..."
Но пани Олимпии, вероятно, хотелось чего-то большего. После какого-то времени она подошла к нему с Эдзем Чапским, которому, вероятно, что-то сказала о. Несторе, и этот молодой джентльмен, очевидно, не имел большого желания входить в более глубокое знакомство со старым, молчаливым священником и, произнеся несколько банальных фраз о красивой окрестности и старинном саде при торецком дворе, поскорее удалился, то есть пошёл к своему обществу.
Но всё же присутствие молчаливого и как бы дремлющего о. Нестора не портила гармонии и хорошего настроения общества. Все были в хорошем настроении уже после приезда, а выпив по рюмке ликёра, чтобы смыть дорожную пыль (хотя в этот раз, ехав из Адассового фольварка, где уже пообедали, до двора, не очень-то много её налипло), а потом по чашечке чёрного кофе, сидели какое-то время в салоне при открытых окнах и отдыхали. На улице стояла жара. Было третье время, когда даже в саду трудно найти хорошую тень; в салоне, где проветривало через открытые окна и двери, было прохладнее. Разговор сразу был немного ленивый. Гости больше курили, кто-то качался в кресле, опёршись локтями о подлокотники и пуская клубы дыма. Только пани Олимпия сновала туда-сюда, то что-то приказывая прислуге, то обращая внимание Эдзи, то поправляя что-то на столике или заводя разговор с этим или тем из общества. В обществе все ей были знакомы, кроме молодого Дублянчика. Конечно, что рядом с Эдзем и Дублянчиком она больше всего была как с братьями той, с которой и она хотела видеть своего сына в паре не меньше, чем самого Адасса. Как виртуоз, перебирающий, как бы ненароком, пальцами по клавишам, умел извлечь из них всегда гармоничные звуки, так и она, снующая между гостями, оживляющая своим движением, своим присутствием всё общество, умела всё-таки незаметно, всегда в нужный момент подойти к обоим паничам Чапским, умела каждому в деликатной и, казалось, совершенно наивной, ненамеренной форме не то сказать, не то предложить такую мысль, такую идею о себе, о Адассе, о их характере, предпочтениях, имущественном положении и т.д., которые ей казались для её цели подходящими и в их глазах наиболее полезными. С молодым Дублянчиком она начала было говорить о местных урожаях, но, заметив, что его гораздо больше интересует охота, принялась расписывать ему богатство дичи в лесу её сына и рассказывать о охотничьих приключениях своего покойного мужа. Старший Чапский был более практичный. Он проявлял, по мнению своих родственников, настоящий финансовый гений, закончил какую-то высшую торговую школу в Вене и сейчас служил при одном львовском банке — не по нужде, а для практики в банковских делах, хотя, конечно, получал за это хорошую плату. Он интересовался всем: и экономическим бытом крестьян и соседних владельцев, и природными богатствами земли, и домашними промыслами, и кредитными отношениями. С ним разговаривать было для пани Олимпии довольно трудно, поэтому она обычно старалась перевести разговор с Эдзем на другие темы, удобно расспрашивая его о их семейных отношениях. Панство Чапских она когда-то знала, с его матерью даже была в дружбе, но долгое время не имела удовольствия с ними встречаться... "Семейные несчастья... долголетняя болезнь покойного графа... воспитание сына... заботы о ведении хозяйства, и так прошли мои годы! — сказала она, вздыхая. — Ах, как бы я рада была снова увидеть вашу маму! Какая красавица была! А какое золотое сердце!" — добавила сердечным голосом пани Олимпия.