Дальше он чуть было не крикнул, чтобы прервать неудержимые потоки её красноречия:
— Эй, болтливая мельница! Стой! Чего разболталась? Разве я сова или кот, чтобы ночью по вишням лазить? Вот ведь взбрело в голову бабе! Я как раз говорил с садовником, так он просил меня этой стороной обойти сад — вдруг тут закрался и спрятался какой-нибудь вредный птенчик.
— Ой, врёшь, Гадина, врёшь! Так врёшь, что аж пар из-под носа идёт, — сказала Гапка, но уже более ласковым голосом.
— Не веришь — так пойди сама спроси у садовника! — смело сказал Гадина.
— Да разве это моё дело! — возмутилась Гапка. — Хочет садовник с тобой сговор держать — его воля. Хочет собакой заделаться, а волком овец стеречь — пусть! Не моё просо, не мои воробьи — не стану выгонять! Ну, иди, иди на свою погибель, куда уж намылился! Уж я надеюсь на Бога, что ту ветку, на которой тебе предстоит повиснуть, ты уж точно не минуешь! Сам на неё наскочишь! Самохотно голову в петлю сунешь!
Этим братолюбивым пророчеством Гапка простилась с Гадиной и пошла через калитку во двор.
— Дай Бог и тебе! Дай Бог и тебе того же, что другим желаешь! — крикнул ей вслед Гадина, следя глазами сквозь щель в заборе, куда она пойдёт. Гапка направилась было на кухню, но, видя, что там темно и никого нет, потрусила дальше — к комнатам госпожи Олимпии. Гадина знал, что, не застав барыни в комнате, Гапка сядет на пороге и будет её ждать; от садовника он слышал, что барыня только что была в саду, значит, наверняка вышла через сад в поле, на сенокос, где она любила прогуливаться до поздней ночи. Значит, время подходящее. Теперь, пожалуй, никто не помешает. А Гадине ужасно хотелось, если не подсмотреть, то хоть подслушать, что сейчас делается в комнате о. Нестора. Спит он или ещё ходит по комнате, или сидит да деньги пересчитывает? И он, сжавшись вдвое, пополз сквозь кусты и высокую траву к углу флигеля, потом вдоль стены к другому углу, обошёл его и тихонько-тихонько, словно кошка по жерди, подполз к окну.
Окно было закрыто и занавешено, но всё-таки сквозь занавеску видно было, что в комнате горит свет. Значит, о. Нестор ещё не спал. Любопытство Гадины обострилось вдвое. Что он делает? Он поднялся, наклонился к стене, прижал ухо к раме окна и слушал. Долго не было слышно ничего. Казалось, в комнате нет живой души. Но вот послышался шелест переворачиваемых страниц, потом стук чего-то о стол, будто у кого-то выпала из рук книга в переплёте. Вздох, приглушённое бормотание. Снова шелест. Грохот отодвигаемого кресла — и вдруг, словно гром, что внезапно прерывает ночную тишину, раздалось сильное стукотание в дверь передней. О. Нестор даже вскрикнул:
— Ой, Господи! А это что ещё такое?
Стук повторился ещё сильнее. Потом послышался голос:
— Прошу єгомостя! Прошу єгомостя!
О. Нестор поднялся и сделал несколько шагов. По стуку сапог Гадина понял, что он был ещё обут, значит, не раздевался.
— Кто... кто там? — явно с трудом выдавливая из груди голос, спросил о. Нестор.
— Это я, Деменюк. Прошу отворить. Я только на минуту.
О. Нестор пошёл открывать дверь. В передней, должно быть, было темно, потому что вскоре о. Нестор вместе с Деменюком вернулся в комнату.
— Что у тебя там, Юрко? Ты чем-то перепуган!
— Боюсь, єгомость, не случилось ли чего.
— А что такое?
— Маланки нигде нет.
— Как это нет?
— С полудня, как с вами поговорила, потом вышла из дому — и пропала.
— Ну, Юрко, что ты говоришь? Где она могла пропасть? Наверное, в селе, у какой-нибудь подружки.
— Нет, єгомость. Я оббегал почти полсела, Максим тоже бегает целый вечер — никто её в селе не видел.
— Ну, может, в город пошла — ведь она иногда по воскресеньям туда ходит!
— Да, но всегда говорит: туда-то иду, тогда-то вернусь. А сегодня, никому ничего не сказав, собралась и ушла.
— Как собралась?
— Да, собственно, и не собиралась. В чём была дома, в том и пошла. Ковалиха говорит, что вышла из хаты в огород, а с огорода через перелаз на тропинку. Там от них две тропинки: одна огородами в село, а другая в поле. Так что не знаю, какой она пошла. Только в селе её никто не видел.
— Ну, так, может, в поле гуляет?
— Да что же бы она в поле делала целый день? Почему до сих пор не вернулась? И ещё, єгомость! Сегодня воскресенье, всюду в поле люди снуют, кто-нибудь да видел бы её.
— Ну-ну, Юрко, нечего тут так пугаться. Не к волкам же пошла! Может, в лесу на ягодах засиделась. Ещё ведь не так поздно. Кто знает, может, она уже в эту минуту дома.
— Дай Бог, чтобы так! — чуть успокоившись, сказал Деменюк. — Но я всё же боюсь! Одного боюсь...
— Чего, Юрко?
— Чтобы она на фольварок не зашла.
— На фольварок? Что ж тут такого страшного?
— Ой, єгомость! Боюсь я того панича! Лучше бы моя дочь сегодня умерла — хоть она у меня одна, и вы знаете, как я её люблю, — чем чтобы тот панич над ней насмеялся!
— Да что вы, Юрко! Бог с вами! Маланка ведь не ребёнок!
— Ой, ребёнок, єгомость! Добрая сердцем, не знает людской злобы, обмануть её нетрудно. Но не дай Бог, чтобы панич или кто-нибудь сделал ей зло!
Голос Деменюка был сдержанный, но Гадина почувствовал, как от этих слов у него мороз пробежал по спине. От Деменюка он таких слов ещё не слышал.
— Ну, бойтесь Бога, Юрко! Что это вы? Разве можно такое говорить? Не бойтесь, Бог милостив! С Маланкой вашей ничего не случится!
— Дай-то Бог! Но моё сердце словно клещами сжало. Побегу сейчас к кузнецу, а если её ещё нет, то пойду на фольварок.
— На фольварок? — удивился о. Нестор. — А я бы подумал, что вам туда и идти незачем.
— Как это незачем? Если её до сих пор дома нет, значит, она точно там.
— Совсем не обязательно, Юрко! Лучше оставайтесь-ка здесь, переночуйте эту ночь со мной!
— С єгомостем? — удивился Деменюк.
— Знаете, Юрко, — сказал о. Нестор чуть тише, — я ведь надумал завтра же уехать отсюда совсем.
— К Гердеру?
— Хоть бы и к Гердеру. Ни за что дольше здесь не останусь. Знаете, — тут голос его ещё больше понизился, так что Гадина едва мог расслышать, — сегодня меня опять обокрали.
— Обокрали! — вскрикнул Деменюк и хлопнул себя по бокам.
— Тише, Юрко! Меня силой вытащила паня к себе, к гостям, и пока я там сидел, тут какой-то вор хозяйничал.
— И много забрал?
— Бумаг не тронул, только наличные деньги, что смог найти наспех, — те забрал. Около пяти тысяч прихватил.
— Пять тысяч! Господи! — снова не удержался и вскрикнул Деменюк.
— Почти всю наличность, что у меня была, — жалобно сказал о. Нестор.
— Но как же он сюда попал? — спросил Деменюк. — Вы, наверное, оставили дверь незапертой?
— Нет, Юрко! Дверь я запер. Ключ был при мне.
— Значит, вор замок взломал?
— Нет, когда я пришёл, дверь была заперта. Я сунулся в карман — ключа при мне нет. Вернулся в комнату, а ключ из моего кармана выпал и лежал на софе, засунутый в угол. Тогда я отомкнул комнату и увидел, что денег нет.
— Так, может, в окно влез?
— И паня так говорит. Но подумай только, Юрко: в это, что в сад, не влез, потому что оно с решёткой.
— Э, да что за решётка! Маленький парень, такой, как Гадина, мог бы пролезть.
— А ещё мне кажется, что оно было заперто изнутри. Правда, паня потом сказала, что оно отворено, но мне кажется, что это она сама его отворила. А в то окно, что во двор, тоже не влез.
— А что говорит паня?
— Она с первой минуты на Цвяха указала.
— На Цвяха?
— Да. Говорит, что это никто другой, только он.
— А когда это могло случиться?
— Где-то между шестью и семью часами.
— Ну, єгомость, в таком случае я могу вас уверить, что Цвях этого не делал.
— Уверить? А вы откуда это знаете?
— От самого войта. Цвях сегодня после полудня всё время был в корчме, напился как стёк, начал драку так, что войт велел его запереть в арест на целые сутки. Он, наверное, и сейчас там сидит. Нет, Цвях этого точно не сделал.
О. Нестор долго молчал, очевидно пытаясь распутать эту трудную загадку, что тёмной тучей вставала перед ним. Потом тяжело вздохнул, явно чувствуя своё бессилие, и сказал:
— Ну, кто бы это ни сделал, а я боюсь...
— О, теперь єгомость могут быть спокойны! — сказал Деменюк. — Тот, кто это сделал, скоро второй раз к вам не сунется.
— Так вы думаете?
— В этом я уверен. Запритесь как следует и ничего не бойтесь. Я ещё на минуту сбегаю к Гердеру, спрошу, там ли Маланка. Если там — вернусь к вам!
— Хорошо, Юрко, хорошо! Возвращайся, а то мне одному что-то так жутко, так страшно...
— Нет-нет, будьте спокойны! — поспешно сказал Деменюк и вышел из комнаты. О. Нестор потрусил за ним. Гадина слышал, как он дважды повернул ключ в замке, а затем вернулся в свою комнату. Ещё немного постоял Гадина под окном и слушал, как о. Нестор, снова тяжело вздохнув, начал раздеваться. У Гадины что-то сжало сердце после этого подслушанного разговора. Что-то вроде тяжёлого разочарования и предчувствия беды шевельнулось в его душе. О. Нестора обокрали! Кто-то более ловкий опередил его, прихватил всю наличность! Именно — прихватил! Пять тысяч! Какая страшная сумма! И что хуже всего — для него ничего не осталось! Завтра о. Нестор уходит из имения, значит, и на будущее надежды нет! Вот тебе и блестящие перспективы, которыми он хвалился перед Параской! Но это ещё не всё зло. Этот проклятый Деменюк так просто, с доброго глазу, уже бросил подозрение на него. А вдруг не найдут настоящего вора — так ведь и вцепятся в него! У Гадины не на шутку мурашки побежали по спине. Хоть он и невиновен в нынешней краже, всё же чувствовал себя настолько виноватым перед о. Нестором, что — знал это точно — в случае допроса не сможет говорить спокойно. Вид жандарма с детства наполнял его невыразимой тревогой, а что уж говорить, если такой жандарм подойдёт к нему с блестящим пером на каске, с карабином и штыком, если начнёт накладывать ему на руки кандалы, если захочет «поговорить с ним» с глазу на глаз, а это значит пару раз врезать ему по ушам или так туго застегнуть кандалы, что кровь из-под ногтей пойдёт. Гадина был очень чувствителен к боли, страшно боялся побоев и знал наперёд, что под одной только угрозой побоев выложит всё, что знает и чего не знает.
Среди таких тяжёлых и невесёлых дум он снова выбрался из кустов в сад, на ощупь добрался до калитки и вышел во двор. И тут опять он почти лбом наткнулся на что-то мягкое и чуть не вскрикнул от испуга, когда это мягкое зашевелилось и обернулось к нему лицом.