Паничи сидели молча на своих местах, только пан Альфонс незаметно, на цыпочках, вышел во двор и велел как можно скорее запрягать лошадей. Потом отворились двери спальни, и вышел старый Деменюк, поддерживая Маланку. Она была смертельно бледна, её прекрасная голова бессильно свисала на отцовское плечо, а руки обвивали его шею. Не говоря ни слова, оба вышли из комнаты, и через минуту они уже были за окраиной фольварка, словно две бестелесные тени, потонувшие в сумерках тихой, тёплой летней ночи. Прошло ещё пару минут, и гости, не дождавшись Адася, уселись в фаэтон и в Адасеву бричку и велели кучерам ехать как можно быстрее.
В комнате, где незадолго до этого происходили все эти потрясающие сцены, ещё горел свет, лакеи молча наводили порядок после недавней суматохи, когда вдруг так же молча в комнату вошёл Адась. Он был запыхавшийся, мокрый от росы и бледный, как стена. Но лакеи этого не заметили, потому что и сами были взволнованы и дрожали при одной мысли о том, в каком деле им пришлось быть помощниками.
— Что здесь произошло? — спросил Адась, оглядываясь вокруг.
— Ни... ничего... го... господин пан, — пробормотал один лакей.
— Они уехали?
— Да.
— Почему меня не дождались? Что это значит? Откуда здесь такой беспорядок? Ай!
Адась вскрикнул это последнее слово так, словно вдруг наступил на острое стекло, которое глубоко вонзилось ему в босую ногу.
Причиной этого крика было то, что он увидел свою спальню открытой, постель взъерошенной, свечу зажжённой, кресло перевёрнутым.
— Что здесь произошло? Ребята, говорите сейчас же! Что тут было?
— Да... да... да ничего... Что же могло...
Адась подскочил к одному из них, словно в приступе бешеной ярости, схватил его за грудки и, тряхнув перепуганным до смерти, как горсткой, крикнул ему в ухо:
— Подлец! Немедленно скажи мне, что тут было, иначе тебе конец!
Лакей, весь дрожа и едва выдавливая слово за словом, коротко рассказал, что случилось. Этот рассказ, словно удар топором, сразил Адася.
— Идите спать! — сказал он лакеям, а сам, после их ухода, запер за ними дверь. Потом сел за стол в кресло, где ещё недавно сидел пан Альфонс. Сел и уставился в свет лампы, прикрытой розовым абажуром. Погружаясь взглядом в это светло-розовое пятно, он сидел без мыслей, без движения, но и без сна, пока пятно не стало бледнеть, бледнеть, пока летнее солнце золотым колесом не выкатилось из пурпурного марева и не заглянуло в окно его комнаты.
XII
Но мы ещё вернёмся к тайнам и чарам той ночи.
Разлившись безбрежным морем над землёй и зажёгши на небе несчётные свечечки лишь для того, чтобы тем отчётливее показать, какая она тёмная, глубокая и густая, ночь пустилась в колдовство. Дунула по лугам и речным поймам и покрыла их плотными серыми туманами, что стояли недвижно, словно несметные полки, готовые к далёкому походу. Широкой ладонью погладила по нивам и полям, и колосящиеся поля ржи и пшеницы, склонившись с лёгким шелестом под этой ладонью, затем поднялись, выпрямились и замерли, насторожившись, будто затаили дыхание и слушают, что будет дальше. Потом старая чародейка вынула из мешочка горсть золотого песка и бросила его в воздух: рассыпались золотые зёрнышки и начали кружиться вокруг, осторожно, медленно пробираясь сквозь густые тени и столбы мглы, вьясь над болотцами, поднимаясь вверх, то снова замирая на миг на одном месте; это мерцали частые на юрских топях блуждающие огоньки. Некоторые из них, играя над сенокосами, забегали даже в панский сад, темной густой массой маячивший на склоне, — но лишь самые смелые решались пробираться глубже в эту темень, лишь затем, чтобы через несколько мгновений погаснуть в ней. Но ночь этим не удовлетворилась. Она стала доставать из большого мешка пригоршнями крупный хрустальный горох и сыпать его по земле. Тихо-тихо падал этот горох на траву, на листья, на цветы, цепляясь за их острые кончики, скатываясь в глубину цветных чашечек, дробясь на крошечные жемчужины на шёлковых волосках, устилавших листья некоторых растений, тут и там тяжело, слышно падая с высокого дерева вниз и ударяясь о широкую пластину лопуха.
Высыпав весь запас гороха-росы, старая чародейка встрепенулась, — и по всей природе прошла тихая дрожь. Потянуло холодом — нежным и таким пронизывающим, что, казалось, даже старые дубы и липы почувствовали его и встряхнули своими кронами так, что с них тысячи капель посыпались вниз. Замолкли соловьи в чаще, ветер затаился, так что было слышно тихое капанье росы, словно из сотен глаз мерно и безостановочно капали невидимые слёзы. Где-то пролетел чёрный жук, звеня протяжно и меланхолично, будто далёкое эхо какой-то печальной думы. И казалось, что вся природа притихла, замерла на миг в каком-то немом ожидании.
А! Вот оно! Едва слышно скрипнула калитка, что вела со двора в сад, и, осторожно ступая, какая-то фигура юркнула в неё и, словно угорь в болоте, мгновенно потонула в темноте, заполнившей сад. Потонула и словно совсем исчезла, развеялась без шороха, без следа, так что садовник, который в своей будке проснулся было от скрипа калитки, напрасно напрягал слух, чтобы уловить хоть малейший звук в саду. Он ждал добрую минуту, но, не услышав ничего и слыша лишь храп собаки, спавшей тут же возле будки, заснул снова. Лишь спустя минут десять тёмная фигура, затаившаяся в тени шагах в десяти от будки, тихонько поползла дальше, словно змея, пробираясь сквозь кусты и высокие лопухи. Выползши из сада, чёрная фигура выпрямилась, перевела дух, встряхнулась, чтобы стряхнуть с себя тяжёлые капли росы, повисшие на волосах, лице, руках и одежде, и бегом пустилась дальше, по тропинке поперёк сенокоса. Одним духом перебежала до мостика через Торец, но тут остановилась, вынула из-под полы своего платья какой-то свёрток чёрной ткани, нащупала возле мостика большой камень, вложила его внутрь свёртка и, крепко скрутив, замахнулась, чтобы бросить его в воду. Но нет! Видимо, она вспомнила, что возле моста вода мелка, и, подумав немного, побежала вниз вдоль реки, пробираясь по пояс в высокой мокрой траве. Добежав около двухсот шагов до места, где река делала изгиб и образовывала глубокий, заросший корягами омут, ночная фигура быстро бросила туда свой свёрток и со всех ног побежала дальше. Бежала какое-то время вдоль реки, затем перескочила её в узком месте и свернула вверх, к фольварку, на поле, засаженное картофелем. Некоторое время она бежала по борозде, потом остановилась, присела, прислушалась. Что это? Среди поля словно что-то шевелится? Дикий кабан роет картошку? Но нет, дикий кабан был бы чёрным, а это белое. Ночная фигура начала тихо, медленно продвигаться вперёд. Другая, белая фигура выпрямилась на мгновение — это была женщина, селянка, с мотыгой в руках.
— Бестия! — буркнула чёрная фигура. — Вот куда пришла красть картошку.
Но чёрная фигура не кинулась на воровку, не окликнула, не спугнула её, а тихонько, почти ползком, продвигалась дальше, то и дело тревожно оглядываясь. Вот белая фигура снова наклонилась — слышно её сопение и удары мотыги о сухую землю — вот донеслось её глубокое вздохновение — какие-то слова, то ли молитва, то ли проклятие — и вдруг что это? С недалёкой дороги донеслись новые голоса. Гулко застучали поспешные шаги по твёрдой тропинке, слышно было тяжёлое, разрывающее душу рыдание, а затем слова:
— Папочка! Папочка! Пустите меня! Я не хочу жить! Я себе смерть причиню!
Это говорил тонкий девичий голос. А в ответ ему старческий, надломленный голос:
— Дитя моё! Бог с тобой! Что ты говоришь? Уповай на Бога! Он видел твою обиду, Он её отомстит.
Чёрная фигура словно приросла к месту, слушала, не шевелясь, долго ещё, хотя рыдающая девушка и её старый отец были уже далеко. И женщина, воровавшая картошку, тоже замерла, скорчившись, пока они не прошли. Но и ей сегодня не везло. Едва прошли эти двое, как заскрипели ворота фольварка, раздался стук копыт, и через мгновение две брички загрохотали по дороге. Женщина снова пригнулась, прижалась к борозде, но чёрная фигура, услышав этот стук, выпрямилась и, забыв о своей прежней осторожности, побежала в сторону дороги, замахала руками и закричала во всё горло:
— Эй, эй!
— Ой, господи! Пропала я! — вскрикнула в ту же минуту женщина, воровавшая картошку, и, бросив мешок и мотыгу, пустилась бежать по полю. Но крик чёрной фигуры не остановил тех, кто ехал по дороге. Брички загрохотали в сторону Торка, а когда женщина через некоторое время обернулась, чтобы посмотреть, бежит ли за ней чёрная фигура, никого уже не увидела на поле. Вся дрожа от страха и холода — на ней была одна сорочка, а вся она промокла от росы, — она ещё какое-то время стояла, точно окаменев, ловя ухом далёкий стук бричек по деревне, ещё дальше лай собаки и те неясные шорохи летней ночи, что издаёт спящая природа. Вот стук на мгновение затих, и вместо него раздался громкий протяжный свист:
— Фииии! Фи-фи-фииии!
Тихо. Потом снова застучали брички, но всё тише, дальше, неразборчивее, пока их стук не слился с неясными шорохами летней ночи. Тогда женщина тяжело вздохнула, перекрестилась и медленно, осторожно поползла обратно туда, где оставила свой мешок с картошкой и мотыгу. Чёрная фигура ничего не взяла, всё лежало на своём месте. Но женщина уже не осмелилась копать. Она поспешно схватила мешок, взвалила его на плечи, взяла мотыгу и снова, как могла быстрее, поползла по полю до самого его края. Дойдя до края, она, не выходя на сенокос, наискось через картофельные загончики дошла до дороги и, тревожно озираясь и тяжело дыша под тяжестью мешка, поспешала в деревню. Дойдя до конца деревни, она снова сошла с дороги, чтобы не идти по середине, где её могла заметить деревенская стража. С трудом перелезла через ров и вдоль забора, огораживавшего двор кузнеца Гердера, тропинкой поползла на задворки. Остановилась на миг, затем заглянула в щель в заборе. У Гердера ещё горел свет, слышался какой-то говор. Но вот псы залаяли, и женщина с картошкой не стала дожидаться, пока они выбегут на тропинку, а со всех ног пустилась дальше, крестясь и шепча «Отче наш».
Вот она остановилась и свернула в сторону, на узенькую тропинку, что вела к перелазу: вот, стоня, начала перелезать, не снимая мешка с плеч, как вдруг по той же тропинке, только с противоположной стороны, подбежала какая-то другая фигура, запыхавшаяся, перепуганная, словно гонимая невидимыми чудовищами, и с разбега кинулась к тому же перелазу так стремительно, что ударилась о мешок с картошкой, висевший на плечах у женщины.
— Ой, а это что? — вскрикнула перепуганная фигура, останавливаясь.
— Господи! А это что? — в ту же минуту вскрикнула женщина и выпустила мешок, который с глухим стуком упал к ногам перепуганной фигуры.
— Это ты, Марта? — произнесла перепуганная фигура.
— Ой, господи! Да это Цвях! — вскрикнула женщина.