Это была госпожа Олимпия, которая, очевидно, стояла, прислонившись к забору, спиной к калитке.
— Кто здесь? — спросила она негромко, но с нажимом.
— Это я, — едва выдохнул Гадина.
— Что за «я»?
— Гадина.
— Что шляешься? Почему не идёшь спать? — строго, но всё же не слишком громко произнесла госпожа. — Не бойся, завтра на работу тебя не добудишься!
— Да иду уже, иду, — буркнул Гадина и направился к кухне.
— А запомни себе, — сказала ему вслед госпожа, — завтра рано, как только встанешь, скоси мне весь этот бурьян здесь перед окном и вокруг малинника! Сколько раз мне тебе это говорить?
Гадине хотелось сказать ей, что она ещё ни разу ему этого не говорила, но он промолчал. Приказ госпожи в связи с теми словами, что он слышал под окном от о. Нестора, поразил его прямо в сердце. Что это вдруг пришло госпоже в голову? Зачем именно завтра косить тот бурьян? Если ради малины, то, скосив бурьян теперь, малинам уже не поможешь, ведь они почти отошли, да и под окном о. Нестора малины вовсе нет. Гадина долго ворочался на своём топчане в кухонном сенце и не мог заснуть. Он прислушивался к ночным шорохам, но, кроме щебета соловьёв, крика совы и резкого, прерывистого и непонятного бормотания во сне Гапки, что спала в кухне под окном, ничего разобрать не мог. Параска ночевала у госпожи.
В сенце было жарко, как в парнике. Гадина не мог уснуть, ворочался с боку на бок. Он уже ни о чём не думал, ни к чему не прислушивался, дремал, а всё же время от времени переворачивался на своей жёсткой постели. Впечатления внешнего мира ещё доходили до него, но полусонный разум уже не мог привязать их к определённому месту, держать в порядке. Граница между сном и явью постепенно стиралась всё больше. Внимание совсем погасло, а сознание безучастно, механически фиксировало ещё поступающие впечатления. Вот тихо звякнул ключ, поворачиваясь в замке, слегка скрипнули двери — одни, вторые, кажется, и третьи, и четвёртые. Вот слышны очень тихие шаги, будто кто-то крайне осторожно идёт босиком или в мягкой обуви по полу. Шах-шах-шах — и тихо. Потом снова шах-шах-шах — и нет. Где это? То ли над ним, то ли под ним, то ли рядом? Что-то мелькнуло в его голове: наверное, какой-то гость ночует в гостиной, что примыкает к сенцу, но мысль была слишком слаба, чтобы проследить, правда это или нет. Шах-шах-шах — и тихо. Шу-шу-шу, гу-гу-гу... Какие-то шёпоты, какой-то едва слышный гул. А потом где-то глубоко под землёй длинный, протяжный, жалобный стон: о-о-ох! о-о-ох! о-о-ох! Снова тишина. Опять стон, затем глухой удар, будто кто-то упал с чердака на тік, но где-то очень-очень далеко. Потом снова шах-шах-шах. Опять тихо. Затем длинный резкий свист где-то очень далеко. Фи-и-и-и! Что это, поезд идёт? Но железная дорога далеко, сюда её не слышно. Фи-и-и-и! Это было последнее полузаметное впечатление, которое позже, спустя несколько дней, мог себе припомнить Гадина. При этом свисте, который тянулся, как ему казалось, бесконечно долго, ровно, тонко, словно медная проволока, — именно такое впечатление, впечатление блестящей, прямой, бесконечно длинной медной проволоки, подвешенной в воздухе, — осталось у него от того свиста, после чего он окончательно заснул и уже ничего больше не слышал.
XI
На фольварке у Адася царило большое оживление. В кухне горит огонь, варят и жарят, слуги и служанки бегают то за дровами, то за водой, то в амбар, то в погреб. В барских комнатах светло, шумно. Там сидят гости, ожидая ужина. Вернувшись с полдника у госпожи графини, они, пока было ещё светло, осматривали фольварок, заходили в лес, любовались с холма заходящим солнцем, а теперь как раз вернулись в комнаты, курили сигары и пили вино. Разговор шёл на этот раз совсем о других темах, чем у госпожи графини. В компании были одни кавалеры, да ещё из одного круга — молодые люди, которых общественные дела в сущности мало касались и которые видели в них только удобные ступеньки, ведущие к почестям, влиянию, протекциям, значению. Поэтому здесь, в своём тесном кругу, им не нужно было становиться на котурны и драпироваться в тоги народных трибунов, — здесь каждый без стеснения высказывал свои подлинные чувства и взгляды. Разумеется, пан Калясантий был героем разговора. Ещё во время прогулки он высыпал перед товарищами целые мешки своей мудрости о породах лошадей, об искусстве продажи леса на корню, о том, как надо обращаться с мужиками, чтобы удержать их в послушании и зависимости, и теперь как раз заканчивал свои рассуждения на эту тему.
— Ведь, собственно, в чём дело? Цивилизация — это цветник. Мужики — это навоз, годный лишь для того, чтобы его соками питались, на его плечах вырастали пышные цветы — мы, представители цивилизации. Если они воспротивятся этому назначению, захотят и сами быть цветами — о, pardon*, тогда не только для нас не станет почвы, но и весь край превратится в пустыню.
— Они это сами знают, Кайцю, — сказал пан Эмиль. — У них и поговорка такая есть: коли каждый захочет паном быть, то кто же свиней пасти будет?
Тадзьо тем временем в другой комнате, взяв под руку Адася, ходил с ним взад и вперёд и говорил вполголоса.
— Адась, тебе чего-то не хватает? Ты какой-то невесёлый?
— Я? — вполус удивлённым, вполутревожным голосом ответил Адась. — Да и в мыслях нет.
— Не увиливай! От меня не скроешься. Я весь день за тобой наблюдаю. Ну, скажи, не хватает денег? Не бойся, это человеческое дело. У меня в этом пункте найдёшь полное сочувствие.
— Сочувствие?..
Адась снова посмотрел на Тадзя, хотел сказать, что не нуждается в деньгах, но потом что-то обдумал и, стараясь говорить спокойно, добавил:
— Да что там, ерунда! На минуту прижало, ну, так я... Сегодня еду с вами во Львов, там уж как-нибудь... А собственно, знаешь, не мне, а маме нужно.
— Ну, а долг в кассе?
— Чёрт бы побрал их с кассой! Заплачу, что уж тут поделаешь.
— Ну, а сколько тебе надо? Знаешь, у меня сейчас немного есть при деньгах, что для меня нечастое дело. Но боюсь, что если они у меня будут, то быстро исчезнут, так что мог бы я на короткое время тебя выручить.
— О, спасибо тебе! — горячо сказал Адась, пожимая ему руку. — Мне так двести гульденов хватило бы вполне. А через неделю или две — на когда тебе нужно будет?
— Думаю, что не раньше, чем через две недели.
— Вот и прекрасно. Через две недели верну.
Тадзьо вынул из портмоне 200 гульденов десятками и дал Адасю, после чего вернулся к компании. Адась тем временем вышел в сени, заглянул в кухню и крикнул, чтобы поспешали с ужином, затем обошёл двор, где, кроме одного львовского извозчика, стояла готовая к дороге его же бричка. Лошади ещё стояли в конюшне и жевали подвяленную клеверную траву.
Адась вернулся к своим гостям. Они начинали скучать. Пан Калясантий пытался их развлекать, показывая карточные фокусы и рассказывая разные истории о карточных играх, но его рассказы не очень занимали общество, Тадзьо насупившись ходил по комнате, пан Альфонс сидел в кресле и курил сигару за сигарой, а пан Эмиль рассматривал Адасевы ружья и пистолеты.
Подали, наконец, ужин, и настроение молодых людей сразу поднялось на целую октаву. Разговор оживился, посыпались шутки и смех, даже Адась повеселел, хотя то и дело как-то тревожно оглядывался, будто ожидая вот-вот какой-то неприятной вести. После ужина внесли целую батарею бутылок, и Адась, попросив Тадзя на несколько минут заменить его в роли хозяина, извинился перед гостями, что выйдет ненадолго по одному неотложному делу. Гости даже не особенно обратили внимание на его уход.
Пьют паничи, веселятся. Вино шумит в голове, звучит их громкое пение, и с каждой минутой всё живее и громче становятся их разговоры. Дым от сигар синими клубами стоит под потолком, два лакея Адася то и дело откупоривают бутылки и наливают бокалы.
— Как же вы тут живёте, в этой глуши? — обращается пан Калясантий к одному из лакеев. — От села далеко, служанки — какие-то старые бабы, неужели обходится без молодых девушек?
— Справляемся, как можем, прошу ясновельможного пана, — ответил лакей, широко улыбнувшись.
— Ну, и как же справляетесь? Ну-ка, скажи!
— А что! Тут возле фольварка тропинка в лес — и за грибами, и за ягодами...
— Ага, а вы, значит, как на рогатке стоите и сбор за проход берёте с молодых девушек.
— Ясновельможный пан, как вижу, понимают это дело.
— Ха-ха-ха! — громко рассмеялся пан Калясантий. — Ещё бы я, братец, не понимал! Го-го! Ну, постой-ка — вот пустой бокал. Налей себе вина и выпей! Сейчас же!
Лакей не дал себе этого дважды повторить.
— Ну, а ваш панич, пан Адась, — допытывался пан Калясантий, — он любит так... за девушками?..
— Этого не знаю, прошу ясновельможного пана. Это не моё дело.
— Го-го, братец! Так ты мне не отвертишься. Не твоё дело? А если пан Адась скажет: Мацек — или как тебя зовут?
— Антон.
— Антон, я хочу, чтобы сегодня та и та девушка ко мне пришла?
— У нас этого нет, прошу ясновельможного пана. Не тот народ.
— Вот как! Плохой, значит, народ, говоришь? Не послушается?
— Нет.
— О, это плохо. Но я не верю, чтобы пан Адась уж так-таки...
— Ну, Кайцю, — прервал этот допрос Тадзьо, — довольно. Я заменяю хозяина и не позволю, чтобы за его спиной ты его компрометировал перед его домашними.
— Тадик! — уже изрядно подвыпив, говорил пан Калясантий. — Что тут за компрометация? Обычное дело! Ведь я уверен, что наш дорогой, любимый, почтенный Адась и здесь, как и во Львове, не живёт монахом, а эти его старые служанки ещё больше усиливают моё подозрение. Вот потому-то я, как старый практик, хотел бы знать, как он себе помогает.
— Из этого тебе не будет никакой пользы, — флегматично сказал пан Альфонс.
— Кто знает! Я предполагаю, что он и сейчас ушёл куда-то на rendez-vous* с какой-нибудь Дафной или Хлоей.
— Это вполне может быть, — задумчиво сказал пан Альфонс. — А ведь и правда, решительный парень. Нас оставил и даже не сказал, куда и зачем идёт!
— Вот это я хвалю! — то ли сказал, то ли прокричал пан Калясантий. — В таких делах надо быть решительным. По-военному или по-шляхетски. Шах-мах — и дело готово! Давайте тем временем выпьем за здоровье Адася! Niech żyje nam!*
Все поднялись, подняли бокалы и полупьяными голосами пропели: Niech żyje nam! Но пение их на середине такта оборвалось. В соседней комнате, где была спальня Адася, что-то зашевелилось, послышался какой-то шелест, какое-то бормотание, словно человека, разбуженного ото сна, а потом — шаги и громкий стук в дверь.
— А это что? — вскрикнули вдруг все гости.
Стук повторился.