Николай Джеря Страница 16

Это заигрывание бросалось в глаза всем, даже отцу.

VI

Когда прошло лето, атаман начал делиться заработком: взял себе половину, а вторую отдал рыбакам. Улов был очень хороший. Рыбаки заработали немало денег и решили погулять. Вся ватага отправилась в Акерман, накупили себе новых свиток, некоторые сшили синие суконные жупаны, прикупили яркие красные одесские пояса, новые смушевые шапки; затем наняли музыкантов и с музыкой, с церемонией прошли через весь город и остановились у одного трактира. Наряженные в новую одежду, подпоясанные красными поясами, они гордо и пышно шагали по улице под жарким солнцем, надвинув шапки набекрень. Их красные широкие пояса горели на солнце, как жар, а длинные концы с кистями свисали почти до колен.

Рыбаки уселись всей ватагой на лавках у столов и начали угощать друг друга водкой. Музыканты играли. Рыбаки весело болтали. После закуски начали пить пиво. Забродчики из близких сёл пили умеренно, а бурлаки, приблуды и прочие авантюристы пили без удержу и разбрасывались деньгами, как соломой. Некоторые пустились в пляс. Николай сидел молча и пил пиво из бутылки.

— Эй, Смуток! хватит тебе грустить, иди плясать! — закричал Задерихвост и изо всех сил дёрнул Николая за рукав свитки.

— Думаешь, я не умею веселиться? — грустно отозвался Николай. — Лжёшь, проклятый сын! Я тебя самого научу этому чуду.

— Ба, врёшь, не научишь! Чтобы Задерихвоста кто-то учил пить да гулять! Ах ты, лжёшь, пёсий сын, не докажешь! — ответил Задерихвост, уже порядком навеселе.

— А если докажу, что будет? — спросил Николай.

— Куплю бутылку самого дорогого вина. Думаешь, мне денег жалко? Пфу! Вот что мне деньги! Для меня они — шелуха! — выкрикнул пылкий бурлака.

— А ну, задирай хвост повыше! — крикнул совсем пьяный Цыбуля. — Посмотрим, как ты умеешь скакать!

Задерихвост и впрямь начал скакать: пустился в такой тропак, будто его оводы кусали и в спину, и в пятки, и в подошвы. Он швырял ногами, выворачивал пятки, так что земля летела в лицо музыкантам; вскоре задел сапогом стол, и бутылки посыпались на пол. Полы синего короткого жупана метались и кружились, как крылья мельницы, а красный пояс сверкал на солнце, будто загорелся и пылал.

Николай не выдержал и начал плясать гопака против Задерихвоста; за Николаем пустился в пляс Цыбуля, за ним Перепёлка, затем Макогин, а потом выскочил из-за стола Свербыгуз. Половина ватаги пошла в пляс, и казалось, будто ватага мельниц сорвалась с места, закружилась и замахала крыльями. Махали руками, дрыгали ногами, метались полы синих жупанов, чёрных свиток; между всем этим сверкали длинные концы красных поясов. Задерихвост перевязал чёрную шапку красным поясом. Цыбуля привязал к поясу большой шёлковый платок. Николай снял шапку и размахивал ею над головой.

— Шинкарь! Давай сюда дорогое вино! — закричал Задерихвост, усаживаясь на лавку. — Сил больше нет; Николай выиграл!

Еврей-шинкарь вынес бутылку дорогого вина. Бурлака достал из кошелька деньги и швырнул их на стол.

— Наливай! Задерихвост гуляет! Бурлака пьёт, пока есть деньги! Пей, гуляй, не жалей!

Шинкарь не сердился и наливал вино в рюмки, быстро убирая деньги в карман.

— Думаешь, мы не пробовали дорогого вина? — крикнул Корчака. — Давай ещё дороже — то, что пьют самые знатные паны!

Шинкарь вынес ещё худшее вино и содрал с бурлак побольше.

Настал вечер, и пьяные рыбаки ещё долго танцевали, пели и пили. Некоторые попадали на землю и валялись у трактира в просе. Корчака промотал все деньги и начал пить в долг; за ним и другие бурлаки пошли в долги. К полуночи всё стихло и угомонилось. Ватага валялась на земле и храпела на весь майдан; только два забродчика, обнявшись, долго шатались по площади и приговаривали: «И цур ему, и пек ему! Пойдём, брат, в солому. Держи цабе, авось попадём в ворота клунни. Бери цабе! Да не толкайся. Вон! Вон там стог соломы!» — и, вместо соломы, рухнули в бурьян, упали лицом в крапиву и уснули, как убитые, посреди площади.

На следующий день забродчики начали похмеляться. Некоторые хозяева разъехались по домам, но бурлаки ещё долго гуляли и только на третий день вернулись к работе, оставив у шинкаря немалые деньги.

Тем временем Корчака с двумя вербовскими бурлаками остался в городе, совсем спился, обленился и был вынужден заложить у еврея новый жупан и сапоги. Он встретил старых друзей-бродяг и с ними обокрал одну еврейку: вынесли из сундука серебряные ложки, что лежали у неё в закладе, забрали субботние фонари и ещё украли десяток рублей. Воры перепродавали ложки и фонари другому еврею, но в это время прибежала полиция и поймала их с поличным. Их отвели в участок. В это время Мокрина с матерью торговала на базаре рыбой, видела всю сцену и услышала, что становый готовится этой ночью с десяцкими нагрянуть на ватагу отца и арестовать всех бурлак. Она оставила мать на базаре, пешком бросилась к рыбацким куреням и рассказала обо всём отцу и Николаю.

— Прячьтесь, кто куда знает! — сказал атаман. — Хоть в степь, хоть в камыши, хоть в море — беда грядёт. Пересидите немного, потом вернётесь к работе, как буря утихнет.

Бурлаки разбежались в камыш, как цыплята в бурьян от ястреба.

— Садись, Николай, в лодку и уходи в море; закинь якорёк и стой, пока я не подам знак с берега — в камышах опасно, — прошептала Мокрина Николаю. — Я зажгу ночью костёр, и если начну подбрасывать головешки вверх — возвращайся.

Николай кинулся к малой лодке и стал на якорь в море за несколько вёрст от берега. Оттуда он видел, как на берегу задвигались люди, как муравьи, и прижался к днищу лодки: это полиция нагрянула в курень.

День был жаркий. Солнце палило с высокого неба. Николай заметил, что у него не было ни крошки хлеба, ни капли воды. Захотелось есть, а потом пить: у него пересохло в горле, во рту. Вода вокруг лодки лишь усиливала жажду; изжога и жажда жгли грудь и глотку. Он ждал вечера, как спасения, глядел на солнце, а оно будто замерло на месте и не двигалось. Перед ним стоял ровный берег, а за ним, на синем море, плыл большой корабль с белыми распущенными парусами. Горд и величав, как белый лебедь, он еле двигался по воде. Пышные паруса белели и трепетали на солнце, словно сотканы из лебяжьего пуха, смешанного с серебром.

В одном месте, где небо сходилось с морем, где белела лёгкая дымка, появилась чёрная точка. Она быстро увеличивалась и приближалась, словно мчалась по морю тёмная копна, что росла и ширилась. Николай почувствовал, что море дрожит под лодкой, будто кто-то сдвинул его с самого дна. Тёмная туча сделалась похожей на огромный скирда и всё двигалась к берегу. Тонкий край её заблестел против солнца, как серебряное кольцо. Белые паруса на корабле казались ещё ярче и белее на фоне чернеющего моря. На небе загудело, зашумело, как сосновый бор на ветру, и чёрная туча так быстро росла и мчалась, что за ней можно было следить глазами. Море почернело под ней, и она в одно мгновение будто поглотила корабль. С моря налетела волна с белыми пенными гребнями и начала плясать вокруг лодки.

Николай был впервые в море. Его крепкое сердце немного сжалось, но горе было в нём глубже, чем волна. Он сидел в лодке и грустно смотрел на эту стихию, что надвигалась на него.

В море упало несколько крупных капель дождя, а за ними вдруг налетел страшный ветер, подбросил лодку вверх, как щепку. Посыпался редкий, но колкий дождь, а потом полил, как из ведра. Море застонало и загудело, как сосновый лес в бурю. Берег скрылся в тумане и дожде. Солнце исчезло за тучами. Всё смешалось в один бурлящий водоворот: земля и море. На море стало темно, только ветер свистел, шипел и ревел, как зверь.

Вода начала заливать лодку. Высокие белые гребни ударялись о доски, перескакивали через борт. Николай начал вычерпывать воду пригоршнями.

А в это время на берегу в курене сидела Мокрина и смотрела на бушующее море. Душа её похолодела. Она плакала, как ребёнок, и не сводила глаз с того места, где стояла лодка, пока небо вдруг не прояснилось, пока ветер в один миг не стих, словно убежал с моря в степи, чтобы разгуляться там на воле.

Всё сразу успокоилось. Море с берега заблестело, покрытое белыми гребнями на зелёной воде, как сенокос, укрытый длинными покосами. Солнце ярко блестело из-за тучи; небо над морем стало сизым, и на нём засияла пышная радуга. Один широкий её конец упирался в море, другой тянулся далеко за озеро, за плавни в просторную степь. Красные, оранжевые и жёлтые полосы были такими яркими, будто горели тихим огнём, а сквозь широкий край радуги, разостланной, как павлиний хвост, было отчётливо видно зелёное море, белые гребни на волнах, окрашенные то в красный, то в жёлтый, то в синий цвет. Радуга захватила и корабль с его мокрыми парусами и будто укрыла его дорогой пышной тканью.

Мокрина заметила чёрную точку среди белых волн и обрадовалась, как дитя. Она ждала вечера и решила тайком от отца отвезти Николаю хлеб и воду.

Тем временем в курень вернулся становый с десяцкими. Они без толку блуждали в камышах и оситняках, не нашли бурлак и только промокли до рубах. Становой уехал в город, оставив десяцких на страже до утра и пообещав вернуться сам на следующий день.

Смеркалось. Мокрина взяла тыкву с водой, хлеб и варёную рыбу и пошла якобы домой, а на самом деле зашла далеко за крутой берег, нашла лёгкую лодочку, села в неё и стала ждать восхода луны. Она боялась в темноте пропустить лодку Николая и уплыть слишком далеко в море.

Взошла красная луна. Мокрина взяла весло и поплыла в море.

Николай, весь мокрый, сидел в лодке, словно окаменевший. Он неожиданно заметил, как к нему приближается лодка. Ему показалось, что за ним гонится десяцкий, и он уже поднял тяжёлое весло, чтобы при случае огреть его по голове, но вдруг заметил, что в лодке сидит девушка.