Николай Джеря Страница 11

Тот гопак был страшен — казалось, сам сатана вырвался из преисподней на волю. Его тёмные глаза горели, как угли, волосы разметались; бледное лицо потемнело и будто окаменело. Это был не тот молодой Николай с тонкой талией и весёлым парубоцким лицом — это был бурлак, готовый пить и веселиться целый день напролёт.

— Играйте быстрее, а не то морду набью! — закричал Николай безумно и потянул в пляс одну бурлачку. Он так закружил её, что на бедной бурлачке затрещала свита, и она еле вырвалась из его рук.

До поздней ночи играли музыканты; до поздней ночи пили и плясали бурлаки, пока не вытряхнули из карманов все заработанные деньги.

Настала зима. Бурлаки нанялись на всю зиму к Бродовскому. Посессор кормил их так, что в Великий пост в его казармах начался голод. Одна молодица заболела и внезапно умерла; вслед за ней — мужчина, не доживший до вечера. На следующий день заболели ещё несколько человек. Бродовский, арендовав сахарню у одного богатого помещика, сразу заплатил большие деньги и вынужден был занять немало у лебединского купца Шмуля Каплуна. Шмуль согласился одолжить, но поставил условие: его зять будет кормить рабочих за три рубля с души, пока посессор не вернёт весь долг. Зять Шмуля закупил кучу таранки по дешёвке. Она была старая, тухлая, червивая. Бурлаки начали заболевать, и началась такая эпидемия, что о ней заговорили в округе. Людей умирало много.

Посессор, возомнив себя господином, зазнался и не захотел обращаться к попу. Он приказал самим бурлакам хоронить мертвецов. Пономарь не раздумывая сообщил благочинному. Началось расследование. Посессор понял, что натворил, и еле-еле замял дело сотнями рублей. Он рвал на себе пейсы и бороду и был вынужден платить попу положенную плату за обслуживание приходской фабрики.

А тем временем эпидемия охватила все казармы. Люди продолжали болеть и умирать. Среди бурлаков началась паника: одни говорили, что евреи отравили воду в колодцах, другие — что кормят их собачьим мясом. Пошли слухи, крики, брожение. Николай возглавил толпу, кричал, что евреи навели мор. Бурлаки пошли к посессору и побили у него окна. Сам Бродовский с женой и детьми убежал в местечко и пересидел там, пока не утихло. Тем временем он сообщил в уезд. Становой приехал с солдатами, с доктором и попом. Доктор осматривал колодцы, пробовал воду, обходил завод, казармы, пекарни, заглядывал в котлы, уговаривал бурлаков, но сам не решился попробовать их борщ с тухлой таранкой и крысами на гарнир. Он велел вычистить и побелить казармы, но несмотря на это, бурлаки начали понемногу разбегаться. Наши вербовские бурлаки ждали, пока немного распогодится. Они решили бежать дальше — в херсонские степи. Но тут неожиданно заболел Кавун. Он долго скрывал болезнь, еле передвигался, но всё равно ходил на работу — боялся лазарета, потому что оттуда мало кто возвращался живым.

Однажды вечером он упал — и его перевезли в лазарет. Никто из вербовцев теперь не узнал бы прежнего Кавуна — крепкого, плечистого, румяного.

Он лежал на голом полу, укрытый старой свитой, и стонал. В окно бледно светился вечер, и его лицо, жёлтое, как воск, едва различалось. Щёки ввалились, румянец исчез, нос заострился; глаза были усталыми, и он смотрел на стену, будто читал на ней свою тяжёлую судьбу. Николай сидел рядом, склонив голову на грудь. Остальные вербовцы стояли вокруг, потому что вслед за ними на завод стали прибывать и другие беглецы из Вербовки.

Кавун стонал, не сводя глаз с грязной стены, где в углу тянулся вечерний полумрак. На стене чернели пятна, местами проглядывал кирпич. Прошла целая вечность, а Кавун всё смотрел и не приходил в себя: перед ним мелькали то милые, то ужасные картины. То вербами зазеленела Вербовка, залитая солнцем, то забелела его хата, и он едва улыбнулся. Но вдруг всё вспыхнуло огнём; небо почернело; день сменился ночью… Вербы стали скирдами на панском току, а чёрное небо замигало огнём; вся Вербовка горела перед его глазами. Пылал его двор, казалось, там — его жена с детьми…

— Спасите! Жена, дети! Кто верит в Бога — спасайте! — закричал Кавун. — Николай! Нимидоро! Спасите моих детей!

Имя Нимидоры пронзило Николая, как ножом, и горячая слеза скатилась по его щеке.

Кавуну казалось, что горит его хата, пылает сарай, горит земля под ногами, кипит пруд. Его душит дым, слёзы давят горло, жалость к семье душит до смерти…

Перед ним всплыли скалы у Роси — красные, как расплавленное железо. Вдруг из-под земли выдвинулся каменный столб, пылающий, а на нём — Бжозовский. Он горит: пылает его одежда, волосы, с него стекает кровь.

— Ага! Попался! В аду! Хорошо тебе там? — простонал Кавун, и пламя с паном ушло под землю. На его месте закрутились колёса фабрики, зашипела машина, закипели котлы с меляcсом, а среди них плясали черти с рогами, с хвостами, с языками-огнями. С ними плясал пан, осавула, жид-шинкарь, сам Бродовский. Все верещали, скакали, били, а сахарные головы сыпались, как железные гири, и били Кавуна в темя.

— За что вы меня мучаете?! — снова закричал он и будто очнулся. Его взгляд прояснился. Он глянул на Николая, на товарищей.

— Узнаёшь меня, Петро? — спросил Джеря.

— Узнаю… — с трудом ответил Кавун.

— Может, позвать священника исповедовать тебя? — сказал один бурлак.

— Да не надо. Всё, смерть за плечами… — прошептал Кавун. — Товарищи! Если кто вернётся домой, передайте жене — пусть не плачет, пусть воспитывает детей…

— Чтобы были годны на панщину… — глухо добавил Николай.

— Не думал я, живя хозяином, что помру в чужбине, в лазарете… О, Господи милосердный, за что же ты меня так караешь? Пусть бы всё моё горе, все слёзы легли на душу того, кто пустил меня бурлакой по свету…

Кавун заплакал, но слёз у него уже не было: их высосала сама жизнь.

— Хоть похороните по-человечески. Пусть посессор не бросит меня на помойку, как других бурлак. Я на него работал, он из меня вытянул всё тело, а пан выпил кровь. Простите меня, братья, если был перед кем виноват… Если вернётесь в Вербовку, поклонитесь жене. Скажите — пусть не ждёт меня домой…

Было тоскливо в лазарете. Смеркалось. Петро умер на чужбине среди чужих. Бурлаки стояли и сидели, будто окаменев. Каждый думал о своей судьбе.

«Что же будет с нами дальше?» — думал каждый. «Что же будет со мной?» — думал Николай. — «Неужели и Нимидора когда-то услышит, что я умер в чужих краях?»

У Николая волосы поднялись на голове. Никогда так не хотелось домой, к Нимидоре, хоть бы на минуту увидеть, поговорить… Но пан был жив. Беглецы говорили, что в Вербовке всё как прежде, а пан ищет Джерю, чтобы отомстить.

После смерти Кавуна у посессора остались его месячные деньги. Когда пришло время расчёта, вербовцы начали напоминать. Николай просил Бродовского отдать деньги — хотел пожертвовать в церковь за упокой.

— Ага! Вот ещё! Дам бурлаке чужие деньги! — ответил Бродовский. — Знаю я, в какую церковь ты отнесёшь! Всё пропьёшь!

— Не пропью — в церковь отдам, — твёрдо сказал Николай.

— Я и сам отдам, — ответил хозяин.

— Примет ли Бог от ваших рук такую милостыню?

— Что ты мне несёшь! Я тебя в полицию поведу!

— Может, снова в рекруты отдадите? — грубо бросил Николай.

Бродовский побагровел.

— Что ты лезешь? Я тебе и твоих не отдам, ещё и панови напишу, что ты у меня служишь!

У Николая блеснули глаза. Он едва сдержался, чтобы не ударить. Подошёл ближе на шаг.

— Ты мне угрожаешь? Думаешь, я не знаю, кто ты? — крикнул Бродовский.

— А не за что ли тебя ругать? Знаем мы, как вы платите, как кормите тухлятиной и крысами, как принимаете у мужиков буряк: панский взвешиваете, а мужицкий — на глаз. А платите — сколько захотите. Знаем мы вас!

Николай будто зарычал, едва сдерживая гнев.

Бродовский, однако, стерпел бурлацкую правду и даже ругань — боялся, как бы бурлаки не сбежали с завода.