Николай Джеря Страница 10

Около самой церкви они зашли к одной бедной молодице и начали проситься переночевать в сарае.

— Я бы вас впустила, да хозяина дома нет. Я не знаю… я бы и рада пустить, но... — говорила молодица, запинаясь.

Бурлаки рассказали ей обо всём своём горе, как бежали от пана, как бедствовали, сколько горя натерпелись, и разговор их тронул добрую женщину. Она впустила их на ночь в сарай и даже наварила им на ужин кулеш. Бурлаки повалились спать на солому и заснули мертвецки. А добрая молодица, вернувшись в дом, начала думать и гадать — и с перепугу спрятала в сундук всю одежду, что висела на жердке, подпёрла двери кочергой и ухватом, долго не спала и всё думала о бурлаках.

Наутро, только занялся рассвет, молодица встала и начала проверять дом и всё, что было в доме: глянула в сундук — всё было на месте. Она перекрестилась и вышла во двор. Бурлаки спали на соломе, как убитые. Молодица затопила в печи и начала готовить обед. Бурлаки встали, умылись, помолились Богу до восхода солнца, поблагодарили молодицу и пошли на сахарню.

IV

Сахарни стояли за большим прудом, защищённые глубоким рвом и обнесённые стеной. Дорога вела к большой каменной арке; у ворот стояла сторожка, окрашенная в чёрно-белые полосы, как делают казённые посты у солдат. Бурлаки вошли во двор и увидели настоящий небольшой городок. Перед ними тянулась улица с мостовой, с тротуарами. По обеим сторонам стояли небольшие каменные домики с большими окнами, рядом с ними зеленели садики. Это были жилища немцев и писарей. На другой улице стоял просторный дом директора рафинада. Там даже была школа — не для просвещения народа, а чтобы учить мальчиков на писарей для фабричных контор. В конце улицы возвышалось здание театра — прихоть барина для развлечения чиновников, их дочерей и сыновей, а внизу были лавки со всякой мелочью. Дальше тянулись длинные склады, а посреди площади стояла огромная сахарня: с одной стороны — четырёхэтажная, с другой — пяти. У самого пруда стояли рафинад и костопальня с высокими чёрными трубами. За сахарней — огромный двор, заваленный саженями дров; оттуда тянулась железная дорога к заводам. Среди этого двора, между штабелями дров, стояла паровая машина; там пилили чурбаки, складывали дрова в вагоны и везли их прямо к котлам.

По всему двору и по тому посёлку сновали перемазанные рабочие, в чёрных рубахах, с чёрными лицами. Кругом слышался гул, шум, гам, свист. Машины грохотали и стучали так, что стены дрожали. Из высоких труб валил чёрный, вонючий дым. Бурлаки дошли до сахарни и начали спрашивать, кто нанимает на работу. Рабочие указали им на дом, где жил посессор заводов.

Посессором был еврей, Абрам Моисеевич Бродовский. Все заводы принадлежали одному очень богатому помещику, который жил за границей и редко бывал на фабрике. Еврейское управление уже чувствовалось и бросалось в глаза. Забор местами лежал на земле, во дворе стояли гнилые лужи; дома были обшарпаны, окна выбиты; местами целое стадо коз разгуливало по садикам и грызло деревья.

Пока вербовские бурлаки разговаривали с рабочими, подошёл сам посессор. Это был толстый, дородный жид, с рыжей бородой, серыми глазами, в чёрном бархатном жилете. На жилете висела тяжёлая золотая цепочка с печаткой и всякими побрякушками; на толстых коротких пальцах сверкали золотые перстни с дорогими камнями. Воротнички и сорочка, чёрный блестящий галстук были залоснены до блеска. Длинный чёрный сюртук и вишнёвая бархатная фуражка на затылке придавали ему характерный вид. Несмотря на богатое убранство и золото, от него пахло чем-то своим. Бурлаки тот запах под богатой одеждой сразу учуяли — как волки узнают волчий след по шкуре.

— Чего вам надо? — спросил Бродовский.

Все рабочие сняли перед ним шапки. Вербовцы не сняли шапок, не поклонились, только смотрели с вызовом, будто они были хозяевами сахарни, а Бродовский — наёмником.

— Хотим наняться на работу, — с вызовом сказал Николай.

— Ну, если хотите — нанимайтесь, — ответил Бродовский.

— А ты, выходит, здесь нанимаешь? — спросил Николай с улыбкой и надменностью.

Бродовский обиделся. Рабочие усмехнулись.

— Если хочешь у меня работать — не тыкай! Что это за манеры у этих мужиков! Я тут хозяин. Разве не знаешь?

— А как же! Не знаю, кто ты такой, — ответил Николай сердито, как это обычно говорят крестьяне.

— Чего ты на меня орёшь! Я с тобой свиней не пас! Если хочешь у меня служить — не тыкай, потому что я здесь пан, — уже сердито сказал Бродовский.

Николай чуть не выругал его последними словами, но сдержался; хотя и видел перед собой богатого, но всё-таки жида.

Бродовский, взяв сахарни в аренду, долго мучился, пока приучил людей говорить ему «вы»; а кто тыкал — тому он не выплачивал заработанного. Захожие бурлаки долго не ломались, тыкали ему, детям, даже жене — хоть та и наряжалась по-пански.

Бурлаки договорились с Бродовским на три рубля в месяц с питанием и пошли в казарму.

— Вот тебе и комедия, чтоб его, с жидом! — сказал Николай. — Служили панам, а теперь, видишь, дошли до того, что и жидам служим. Попробуем, каков он — еврейский хлеб на вкус.

Бурлаки вошли в казармы. Те были длиннее прежних, и ещё хуже, чем в Стеблеве. Внутри было столько грязи, словно в свинарнике; стоял спёртый дух от махорки, гнилой соломы, немытой одежды, прокисшего борща и бурлацких портянок.

На заводе прозвонил звонок. Толпами пошли люди с работы. Одни направились в местечко, а те, кто был на смене, пошли в казарму на обед.

Бурлаки сели обедать. Кухари черпали из больших котлов борщ. Борщ был такой «вкусный», что вербовские бурлаки, изголодавшись, еле заставили себя запихнуть его в горло. В нём была одна ботва и квас; кое-где плавали тараканы вместо мяса. Потом подали кашу. Каша была из тухлого пшена, а сало воняло салом. Хлеб — чёрный, как мать-сыра земля.

— Вот тебе каша! — сказал Николай. — И в Вербовке бедствовал, но такого "лакомства" не ел. Неужто и сам жид такую кашу ест?

— Поживёшь, мужик, попробуешь и получше, — откликнулся один бурлак.

Прозвонил звонок, и все бурлаки вернулись на работу. В казарме остались одни вербовцы, и те задумались. Каждый вспоминал свой дом, жену, детей. Николай сидел, грустил.

— Доведётся ли нам когда вернуться домой? — будто сам себе сказал Кавун.

— Если пан сдохнет — может, и вернёмся, — сказал Николай.

— А когда ж он сдохнет, если здоров, как бык, — снова отозвался Кавун, опустив на стол русоволосую голову, длинное лицо с тонким прямым носом и длинными усами.

— И впрямь, как воняет наша казарма! — сказал Николай и вышел во двор. За ним вышли и другие вербовцы.

Казармы стояли у самого пруда. Пруд был огромный, далеко растекался между двумя невысокими горами. За прудом, прямо от берега, шёл на гору старый лес сплошной стеной, пересекал вершину и исчезал в долине. Половину его уже вырубили на сахарню, вторая половина — будто по линейке срезана — стояла в пышной красе, словно кто нарочно посадил стеной до самого пруда. Толстые грабы, вязы, дубы, клёны стояли, как столбы, под зелёной крышей. Круглые вершины образовывали сплошной зелёный шатёр. А вдали, на овраге, блестел пруд, зеленели берега; дальше в воде стоял стеной густой тёмно-зелёный оситняг. Его тонкие, гибкие стебли издалека походили на клубы паутины. В воде он отражался ещё нежнее, словно под водой плавал зелёный пух.

Бурлаки хотели искупаться, но, заглянув в воду, увидели, что она густая и вонючая. Возле берега плавала дохлая рыба: в пруд выпустили меляcс — и сделали из него зловонное болото; вода в нём сгнила.

Вербовцы нанялись на работу в сахарню. Эта работа была полегче, чем в поле, но зато скучнее. На свежем воздухе в поле работать было веселее и охотнее, чем у машин, между стенами, на скользком и липком полу, залитом вонючим меляcсом.

Прошёл месяц. Бурлаки пошли к посессору за деньгами. Бродовский сам рассчитывался с рабочими, хоть и был богач: был он из простых евреев.

Николай во дворе встретил жену Бродовского. Она была одета по-пански, но её лицо, неряшливая одежда, чёрный подол юбки и растрёпанные волосы показывали, что она вовсе не паня.

— А где твой муж? — спросил Николай у посессорши.

— Ты что, свинья! Ах ты, хам! Чего ты мне тыкаешь? Я тебе денег за месяц не дам. Никак не можем приучить этих мужланов разговаривать с панами как следует!

— Ну да! А я, значит, месяц даром пахал? — сказал Николай. Посессорша пошла жаловаться на бурлаков мужу.

Бродовский выругал бурлаков, отсчитал деньги, вычел за все дни болезни — и те получили не всю месячную плату.

— Ну и не разбогатеем у этого пана! — сказали бурлаки, выходя со двора.

Бродовский устроил кабак прямо у заводов, хотя все корчмы в местечке тоже принадлежали ему. Бурлаки в этом кабаке обратно отдавали ему заработанные деньги — за водку.

Было воскресенье. Бурлаки с расчёта направились в кабак — и с горя пропили почти всё. Николай пил чарку за чаркой; жид наливал и каждый раз недоливал — с этих недоливов у него в карманах копились сотни рублей. Возле кабака играли музыканты; бурлачки плясали с бурлаками. Николай в тот момент забыл про Вербовку, про Нимидору, про дом, про лютого пана — запил всё своё горе и будто снова парубком стал.

— Играйте, музыки! Я танцевать буду! — закричал Николай, высоко подбросив шапку.

Музыканты заиграли — и Николай пустился в гопака.