И, как потом оказалось, мы были очень близки к истине насчёт отсутствующего на месте преступления презерватива.
Поэтому он, чем мать его родила, сел прямо на лестницу. Даже не подложившись для этого женской одеждой, которая густо валялась рядом, будучи при этом разбросанной.
– Будем в игрушки играть или в молчанку? – по уставу спросил я.
От чего голый маньяк охватил себе голову голыми руками и так же тихо зарыдал. Что стало даже слышно, как понемногу отпираются замки на всех присутствующих здесь этажах.
При этом он неустанно тыкал пальцем в ту же самую противоположную стену, что само по себе усиливало его рыдания.
Так бы продолжалось ещё долго, если бы вовремя не прибежал очень запыхавшийся Дацко, по какой причине не могший говорить, то он показал жестами пистолета, что преследуемая им женская особа ловко оторвалась от вверенной ему погони аж за лесополосой.
– Убежала... – горько вздохнул маньяк.
В этом месте у него прекратилась эрекция, и он начал давать показания:
– Что я, ну, я, ну, шёл себе с работы и тогда увидел прямо перед собой, ну, женщину. Которая, по-видимому, мне понравилась, потому что я зашёл за ней в гастроном. Ну а зачем бы я ещё, дурак, туда заходил? Вот это нас и сближало тогда, потому что она тоже мирно бродила между разными прилавками, такими же, как и я.
Это нас очень сблизило, особенно меня. Особенно, когда она так резко отступила от очень колбасного прилавка, наступив при этом длинной шпилькой своего каблука мне прямо на ногу.
"Ой, простите", – сказала она как-то неожиданно при этом.
Я онемел. Потому что все остальные женщины в таком случае кроме мата ничего не говорят. Так что я подумал, что она при этом воспитанная.
"Да что вы", – вырвалось у меня, – "если ещё хотите, можете наступить и на другую".
И кто бы мог подумать? Ну? Потому что она взяла и так легко надавила другой своей острой шпилькой на другую мою ногу. Так, что мы с ней вдруг оба взяли и засмеялись.
Не буду больше рассказывать, как мы с ней гуляли подальше от гастронома, как улыбались при этом, как вот так пока махали разными руками, наши руки вдруг при этом хлопнулись. Так точно, что мы ими сцепились пальцами, которые уже никогда не могли разорвать. Ну, что аж её рука вдруг став очень тёплой, при этом не могла это скрыть, начала почему-то дрожать. Хотя при этом не сказала мне ни слова. Так что мы при этом почему-то начали оглядываться, чтобы не смотреть друг другу в глаза, пока не увидели ими вот это самое парадное, хоть и был уже вечер ночи.
Не помню уже, как мы сюда попали по причине темноты. Особенно, как начали целоваться, для меня это была загадка, потому что, несмотря на мой возраст, я целоваться ещё до сих пор не умею и танцевать тоже, кто в такое сможет поверить?
Доказательством чему может послужить тот факт, что я и до сих пор ещё не научился ездить на велосипеде.
– Ты давай это брось, я не для того из-за тебя оббегал все окрестности, чтобы слушать про велосипед, – наконец отдышался Дацко, хоть он и был разрядник по спорту. – Не отвлекайся давай.
Увидев напротив себя обнажённый его пистолет, маньяк хотел заплакать, но, глянув, передумал, как это бывает с маньяками.
– Вы не поверите, мы тогда не стали снимать с себя одежду, а только ту, которая мешала, потому что не соображали, что делали. Потому что со мной это было впервые в парадном, и я могу утверждать, что и с ней тоже. Потому что она волновалась больше меня, потому что дрожь её рук передалась уже всему её телу, потому что поцелуи уже начали нам обоим мешать, и чтобы их ликвидировать, я был вынужден повернуть её лицом спиной от них ко мне, поэтому, наверное, всё так быстро начало начинаться.
(Дацко уже хотел спросить, что именно, но я прервал его взглядом. Потому что в нашей работе особенно важно, что одним неосторожным словом легко прервать искреннее признание в момент пробуждения совести у человека, даже если он при этом и маньяк.)
– Я ни одной минуты мгновения не насиловал её, поверьте, в жилом же помещении, просто всё само собой сложилось, так же, как мы тогда в гастрономе настудили ноги. Что мы просто не успели опомниться раньше, чем всё произошло. Видимо, она тоже тогда шла со своей работы.
...и вот мы начинаем продолжать так, что я при этом не верю ни себе, ни ей. До такой степени, что она уже начинает понемногу постанывать, как бы давая мне понять об этом, и я тогда ну, ну, ну, ну, тогда я чтобы как-то ей за это отблагодарить, начинаю свободной от секса рукой упираться для этого в эту самую стену, будь она навеки проклята, потому что мне же нечем было подумать в темноте, что женщина в этот момент обеими руками трясёт секции тяжёлых металлических перил, которые оказались в парадном, будь оно проклято, ну, я тогда просто не был в состоянии думать об этом, пока она уже изо всех сил толкалась от тяжёлого железа, с помощью которого стон начал переходить в хрипы, и чтобы хоть как-то ей помочь, я начал рукой интуитивно искать точку дополнительной опоры, пока и не нашёл ею эту проклятую стену. Потому что я по специальности инженер, наверное, поэтому мне в голову пришла автоматически такая идея. Найдя её, я тоже начинаю тихо стонать, посылая сигнал, что понимаю все её звуки, тем самым их усиливая, а особенно тем, что хочу изо всех сил для этого куда-нибудь упереться в тесном старообрядческом парадном...
(Так он как-то по-своему начал давать объяснения, что даже Дацко снова навсегда перестал дышать. Как бывает со всеми детьми, когда, будучи маленькими, они слушают страшную сказку, при этом навсегда от неё затаив дыхание.)
– Ну! – не выдержал всего этого Дацко.
Потому что он очень разговорчивый, как все разрядники спорта.
– А. так на чём же это я?.. – испугался голый посреди парадного мужчина. Пока не нащупал тут же голые женские трусы. – А-а, тогда я начал ещё удобнее для этого упираться рукой, не думая ею, к чему это может её привести. Потому что там на стене была невидимая мною в темноте дореволюционная электропроводка. Будь проклят царизм! Состоявшая из плетения медных проводов, что я неосторожно взял и раздавил старую их давно истлевшую по этой причине оплётку изоляции. С тех её старых ещё дореволюционных времён, которая долго ждала своей очереди, потому что которая от старости дожидавшаяся этого и могла легко уже пересохнуть и из-за чего раскрошиться ещё в вверенный ей период. Рассыпаться, то есть. Но тут виной является ещё и дореволюционная секция железных перил, которые от своей старости тоже осыпались краской, совсем проржавев при этом до голого металла. Чем легко пропустив мой контакт от фазы моей руки аж до её ручонок, которыми она сжимала железо, заземляя их на холодную сталь.
"Трясь!" Этот неожиданный ни для кого электрический удар пробежал лучше всего где? Там, где влажность особенно солёного мокрого свойства, какими были в тот момент наши соприкосновения, именно там ударила искра, от которой моя незнакомка такого нежданного контакта вдруг получила по психике нервов невиданный ею разряд, в силу чего всего она так закричала, что и выскочила из своей оставшейся одежды, чтобы хоть как-то разъединить страшную контактную группу, и когда это ей наконец удалось рывком, убежала сквозь дверь, и сквозь несмотря на темноту. Потому что ещё нет на Земле такой силы, которая бы могла объяснить женщине, что же там на самом деле произошло.
Сказал он это и наконец выдохся, то есть увидел себя голым среди чужих абсолютно одетых людей.
– Так вон оно что! – вдруг раздалось с верхнего этажа.
– Так вот как! – отозвалось с третьего. – Вот почему они, суки, каждую ночь тут безумно кричат, пугая нормальных жильцов!
Мы замерли.
А второй и третий этажи, увидев, наконец, вооружённый до зубов наряд милиции, от страха совсем обрадовались:
– Как же тут теперь жить? – кричалось тремя этажами в один голос. – Сколько раз и звонили, и писали про безобразия и подавали заявления, и никто не ремонтирует эти дикие крики. Так вы же милиция, так хоть вы же наконец приконвоируйте сюда хоть раз службы ЖЭКа, чтобы они, взяв инструмент и соответствующие материалы, прекратили наконец этот позорный беспредел!
Тряся лесополосу криком, к далёкому общежитию очень бежала очень голая женщина. Уперлась и остановилась там, где была стена. И хоть было темнотище, она сняла длинноногие свои шпильки и испуганно прикрылась, где были груди. После чего нащупала ими противопожарную лестницу и взобралась до второго этажа, где толкнула фрамугу. Ещё и до сих пор из глаз головы летели искры, а не из противоположной их её стороны, как бы им следовало, ещё и до сих пор магнитные поля путались там и оргазм не отпускал, поэтому она везде настороженно прислушивалась. После чего тайно наконец соскользнула с подоконника и, пользуясь такой же самой, как и в её глазах, несусветной тьмой, нащупала свою постель, вскочила и начала тихонько отдышиваться, чтобы громким топотом грохота сердца не разбудить сокомнатниц, спящих на койках. Но сон не приходил почему-то, пока она, вертясь, не коснулась холодной трубы центрального отопления, её пробило синей искрой, хлопнуло, после чего разряд побежал по всем сетям труб аж до стадиона, от чего там рвануло салютами, и "Евро–2017" началось. Оргазм вмиг прекратился, поэтому несчастная женщина облегчённо сбросила туфли, быстро успокоившись и ещё быстрее замкнулась в себе, отсекая навсегда от себя страх необъяснимой теперь ни для кого причины правды.
Там, где
Он неожиданно начал замедлять, так что и Натка открыла глаза:
"Что случилось?"
– Светает, – с досадой произнёс и с трудом пришёл в себя, и оба радостно подумали, как быстро прошла ночь. Утро и офис медленно преломлялись на столе в бутылке минералки, а они не решались при свете взглянуть друг на друга, боялись привыкнуть к раскрытым глазам, потому что если бывает счастье, то вот оно здесь заполнило "конюшню", где рабочие столы притаились, тоже не веря, что произошло.
– Ты иди, – коснулась она, – а я досплю в канцелярии.
Даже такое страшное слово "канцелярия" из её уст прозвучало музыкой.
Выйдя на улицу, он впервые взглянул на фасад без досады и лишь тогда позволил одной мысли спросить:
– Что я скажу тёще?
– Ты где был? – заготовила она испокон веков, карга старая.
Жена живёт по солнечным часам и ещё в двадцать часов принимает снотворную таблетку, а вот тёща не ляжет, пока не просверлит зятя, и тут зятю пришла на ум спасительная мысль: если пройтись домой пешком, то, конечно, придумается, выдумается какой-нибудь приличный ответ для ведьмы.
В глазах вставали не улицы, а снова и снова тот роковой коридор, где он когда-то вышел закрывать дверь и глазами упёрся в Натку из канцелярии; она смешно, встав на одной ноге, поднимала другое колено, рассматривая его.
– Вот блин, только сегодня купила.
Он шевельнул глазами, пытаясь понять логику.
– Сколько раз говорила, нельзя покупать дорогие чулки, вот не послушалась.
Он взглянул на колено и покраснел, не из-за колена, а из-за дырочки на нём, это ж надо так неудачно открыть дверь, чтобы порвать человеку новую вещь; а с другой стороны, чего засидеться на работе, когда, казалось, коридором никто не ходит?
– Да ничего, – почему-то начала оправдываться, – я дома зашью.