Тогда ты сказал: "Нам повезло, потому что я – тоже нет". Сказал! Сказал!
Громкоговоритель не выдерживает:
– Прошло пятнадцать минут...
Люся хлопает в ладоши:
– Какая же я дурочка! Надо было брать Сенеку – и всё. Почему я решила, что он у тебя уже есть?
Откликается только Юра:
– И тогда бы он оказался там же, где атлас, Цицерон и мои котлеты.
– Я почему-то сразу тогда представила себе степь. Я думала, что "степ" – это какой-то народный степной танец. Я тогда ещё не знала, что бывает такой просто танец – степ, вроде вальса. Кто знал, что это чечётка?
– Когда-то вся эта квартира... – мечтает Христина Свиридовна.
– ...и весь этот дом... – озаряется Нина.
– ...принадлежал прабабушке! Это я уже слышал не раз. А теперь – он принадлежит! Он принадлежит – всем нам! – восклицает Владимир.
– А со мной ты три года встречался, пока женился! – бросает Нина.
– Мама! Иди немедленно сюда! – приказывает голосом Юра на это.
– Ну что ты скажешь! Из-за вас я снова прозевала "Клуб путешествий", – сокрушается бабушка в газету.
Володя берёт у неё программку:
– Так это ж программка за прошлую неделю. Я думаю – пора?
– Не проходит и пятнадцати минут, – хрипит громкоговоритель.
Все: гости, родственники, молодожёны идут на балкон, где накрыто.
И рассаживаются там, Христина Свиридовна садится на почётное место:
– Я хочу сказать. Садитесь. Я так рада, что всё так хорошо закончилось, что квартира наша остаётся на месте. Что в нашу семью вошла Соня. Ты уже нашла себе работу?
– Нет! Я решила возвращаться в большой спорт туда. Плавание синхронное – у него большая перспектива такая и будущее, как говорил нам наш тренер плавания он.
– Гм, – не удерживается Анатолий.
– Гм? – переспрашивает Володя.
Анатолий поясняет терпеливо:
– А по-моему, это – альтруизм со стороны Сони.
Демонстративно напивается.
Улыбается Соня к Вове:
– А ты мне таких слов не говори их, как Толя.
– У нас ещё все слова с тобой, Соня, впереди.
– Альтруизм! Бросить всё – ради спорта, это, ох... – напивается дальше Анатолий.
– А как у вас, в Киеве, с синхронизмом, есть? Любят его тут они?
– Ох-х! – поясняет стоном Толя.
Увидев, что уже едят, старая решает сказать:
– Я бы ещё хотела сказать, что эта интересная, молодая, сильная девушка...
Вова подливает Нине:
– Это у меня – на всю жизнь, Нина. Когда я её впервые увидел по телевизору три года назад – это был знак. А она ещё тогда – совсем ребёнком была. А где Юра?
– Он делает уроки.
– Позови сына, – приказывает отец.
– Он – спит.
– Жаль. – Вздыхает Вова. – Я купил для него целое ведро клубники.
– У-ух, – отвечает Нина.
– Чего ты так?
– Ты, наверное, высокого мнения о себе?
– Оставь, сейчас не время, – подкладывает он ей винегрета.
– Какого ты мнения о себе? – продолжает интересоваться Нина.
– Ну... – не находит он ответа.
– Ты думаешь – я – лучшего?
Христина Свиридовна упорно стремится к порядку:
– Вы дадите мне договорить? Так вот: это очень хорошо, Володя, что ты берёшь себе женщину на вырост.
Смеются все, кроме Христини Свиридовны, даже громкоговоритель.
– Что значит: на вырост? На два, на три размера? – умирает Люся.
Анатолий пьяно поднимается:
– Действительно, на сколько размеров?
– Вы дадите мне слово сказать? Договорить? – теряет голос старенькая.
Все на это начинают скандировать:
– Горько! Горько! Горько!
– Договорить... – умоляет старая.
Все топают ногами, аплодируют:
– Горь-ко! Горь-ко! Горь-ко!
От чего балкон с грохотом, скрежетом обваливается. Тут наступает конец повести.
Для кого ещё не ясно, для тех печатается надпись:
"К О Н Е Ц"
Виктор Баранов
В интерьере молчания о нём
Он – явление в себе и настоящее явление нашей литературы, любимец читателей и "белое пятно" для нашей критики, которая воспринимает его, пожалуй, за писателя "несерьёзного", который играет экстравагантными сюжетами, вымышленными героями и почти виртуальными ситуациями, где те герои действуют или их осознают. О, наша сегодняшняя критика – настоящая притча во языцех... Такая, чей портрет так и хочется нарисовать с Фемиды: с крепко завязанными глазами, она молчаливо не замечает в нашей литературе очень многого. Похоже, многие движители литпроцесса давно уже махнули на неё рукой. Особенно те, для кого слава – далеко не первая заповедь. К ним принадлежит и Богдан Жолдак.
Почему я о нём сейчас пишу? Во-первых, я давно уже собирался это сделать, потому что, повторяю, считаю его прозу довольно заметным явлением и имею на то основания. Взглянем хотя бы на одни только названия его книг: "Говядина – макабрески", "Как собака под танк", "Бог бывает", "Антиклимакс", "Топинамбур, сынок", "Шизотерапия". У кого из современников ещё есть такие названия? И такие разящие тексты, что стоят за ними? Вот "Гальманах", и она ещё больше утвердила меня в правдивости моей оценки всего написанного Жолдаком-младшим – сыном не менее талантливого лирика и юмориста-пародиста Олеся Ивановича, Царствие ему Небесное. А в-третьих, – ну, не может же так быть, чтобы человек творил прекрасные, интересные, читаемые (это последнее слово мне совсем не нравится, но не я его придумал) книги – а о нём никто нигде и словом не обмолвился. Несправедливо!
Нужно ли то слово самому Богдану? Не знаю. Возможно, на данном этапе его писательской эволюции – нет: это в молодости мы стремимся, чтобы о нас говорили. Однако уверен – оно крайне нужно всему литературному сообществу, всем, кто пытается разобраться в событиях стремительного сегодняшнего литературного процесса. Нужно, в конце концов, истории нашей литературы.
Итак – что такое Богдан Жолдак?
Прежде всего, это – явленная словом архисамобытная мыслительно-чувственная система, чрезвычайно уязвимая для всякого, кто захотел бы взять её на смех или и подшутить. Жолдака на удивление легко можно критиковать, вешать на него всех мыслимых и немыслимых литературных "собак". Скажем, пространный цикл его "макабресок" легко доведёт языкового пуриста до бешенства или даже до ярости: мол, в конце "просвещённого" во всех аспектах столетия писатель сознательно калечит родную соловьиную, калиновую и вообще самую мелодичную в мире! Короче говоря – пишет практически диким суржиком! Да ещё и вне художественных ("художественных?!" – с высоко поднятым кулаком и гневными молниями в глазах переспросит строгий литературный судья) текстов осмеливается вставать на защиту этого распроклятого суржика. Грех непростительный! А примеры его языково-стилевого "небрежения"? Да их можно цитировать бесконечно!
Далее. О чём пишет Б. Жолдак? Кто его герои? "Типичные" ли они и в каких "типичных обстоятельствах" живут и действуют? Какие идеалы исповедуют? Какие чувства своими словами и поступками вызывают у читателя? Если кто-нибудь с неустойчивыми нервами (или, как предостерегал В. Винниченко, "без брома") попробует ответить на эти вопросы, то такого любопытного могут ждать последствия самые непредсказуемые.
Действительно: персонажей, которыми "оперирует" прозаик, в чистом виде "в природе" почти не существует. Они "населяют" собой какие-то эфемерные ситуации, обсуждают какие-то далёкие от жизненной целесообразности темы, совершают поступки, что и близко не соприкасаются с нормальной человеческой логикой. Одним словом, живут в мире ирреальных обстоятельств и чувств. С чего и с кого списывал писатель свою прозу – вряд ли возьмётся объяснить даже самый высший литературный Бог. А раз так, то резонно спросить: во имя чего всё это пишется? Чтобы просто поиграться словами, поиграть в литературу, убить лишнее время?
Не будем спешить с приговорами. Потому что, несмотря на все только что изложенные резоны, они являются лишь поверхностным взглядом на явление под названием "Богдан Жолдак". Истинная же его суть к раскрытию поддаётся нелегко и не сразу. Не берётся постичь её в полной мере и автор этой статьи, как бы того ни хотел. Прежде всего, пожалуй, нужно признать: проза Б. Жолдака – неоднозначный и многомерный продукт литературы переходного периода, когда любезно почили в Бозе устоявшиеся взгляды на суть и предназначение художественного слова, каноны, предписания, рекомендации... и так далее, и тому подобное... Литература перестала быть прогнозируемой, подчинённой определённым стереотипам, согласованной с написанными кем-то "наверху" законами творчества и существования. Новые общественно-политические обстоятельства дали небывалую проекцию на суть и содержание литературного творчества, удивительные метаморфозы которого, возможно, ярче всего проявились именно в прозе Б. Жолдака.
Её полная раскованность, абсолютно свободное, автономное дыхание, её максимальная независимость от любых идеологических и профессиональных рецептов стали, во-первых, ответом сформировавшегося в новых исторических реалиях художественного сознания на вечный покой догматов социалистического реализма, а во-вторых – актом сознательного раздражения закостенелого представления о "красной словесности", "канонизированной" и значительной частью её производителей, и её потребителей. Вот этот второй фактор, по моему убеждению, является доминантой творческого начала Богдана Жолдака.