Рассказы, новеллы, пьеса и повесть
Инга
Это была очень странная, как для театра, сцена: в фойе, под квадратной колонной, судорожно жалась красивая женщина и плакала; все её обходили, а она шептала сквозь слёзы, потому что это было в аванс, и она, я вспомнил, долго до этого была в буфете, хотя там её все отговаривали, даже Катя, буфетчица: "Хватит, ты же знаешь, Инга, чем это кончается", – но она продолжала выпивать, и, как я заметил, не только потому, что цены в буфете были, как в магазине, низкие – об этом заботилась администрация.
Я был там новым человеком, декоратором, меня наняли одноразово, потому что я знал фактуры, а тут решили поставить "Шекспириаду", то есть нашли спонсоров на декорацию, и я не знал, чем всё это закончится. И вот вышел в фойе. Вижу: женщина плачет, а всем безразлично, более того, даже смотрят с опаской, особенно на меня, когда я начал к ней приближаться; ещё как-то язвительно посматривают, так мне показалось, а я подошёл к женщине и услышал, что она бормочет:
– Никому не нужна, – выплакивала такие привычные слова, я даже подумал было, что это из какого-то спектакля, но не смог вспомнить, из какого именно, потому что женщина почувствовала, что кто-то рядом, и вдруг сухо прошептала: "Я всех ненавижу, а меня
никто не любит", – и снова заплакала, так горько, а я подумал, какой же это страшный театр, чтобы так довести человека, ведь здесь работают художники, а всем всё равно, они проходили, радостно получив деньги, каждый спешил, как бывает в аванс, когда вся труппа собиралась, чтобы разойтись.
– Ну что вы, – сказал я женщине, от чего у неё затряслись плечи, и мне стало жутко, что беда застала человека не где-то в уголке, чтобы выплакаться, а прямо посреди родного театра, в самом видном месте – оперлась так на квадратную колонну, потому что не в силах уже идти от горя, и размазывала слёзы.
– Не любит! Никто, – настаивала женщина громче; все смотрели на нас как-то неадекватно, однако я вынул платок, чтобы вытереть её прекрасные глаза, потом коснулся пышных волос, стал убеждать, что она ошибается, что всё будет хорошо.
Вдруг взгляд её страдальческий остановился и высох; она, так сказать, просканировала меня, и вдруг пронзила нестерпимая боль: не сразу понял, что руки её крепко вцепились мне в яйца.
Я онемел – не от неожиданности, не от обиды, а от несусветной боли, какой до этого не знал; бывали случаи, например, на баскетболе, от мяча, но даже он не мог так, как эти незнакомые пальцы, что отцепить их мне не хватало сил; она уставилась мне в глаза, а я не выдержал и закричал на весь театр, и работники вокруг некоторое время это слушали, пока добрые люди – осветители – не подбежали и начали палец за пальцем разжимать ту страшную удавку.
Потом отвели на банкетку, где я сидел и не верил, что эта боль вообще когда-нибудь закончится, не верил, что такое возможно, потому что он мне ещё несколько дней напоминал о себе сильным отёком. И я просто был вынужден думать о той женщине, о её судьбе, вынужден был прятаться в декораторской, чтобы на меня не показывали пальцем, вот так начинается проблемная работа – когда становишься посмешищем, а в чём твоя вина? В том, что ты просто пожалел человека?
Некоторые сочувствовали мне, со временем я много узнал об Инге, особенно когда подслушал в курилке рассказы о визитах к ней (актёры – порой бессердечные люди), про интим, как она раздевала, раздевалась, а потом долго стелила постель и не так стелила, как час разглаживала простыню, тщательно, многократно, бесконечно воображаемые складочки, вот так ласкала, припадая щекой, пока кавалер несколько раз успевал перегореть, и уже та идеальная простыня становилась ни к чему: "Это ещё хорошо, что не накирялась, а то было бы".
Узнал, что Инга посещала психоаналитика, но медицина не помогла, потому что в аванс снова увидел её под квадратной колонной, где она стояла и горько плакала, шепча себе под нос.
Испугался ли я? Возможно. Потому что сразу убежал назад, в декораторскую, и стоял как дурак, оглядывая помещение, – чего я тут, ведь работу завершил. Потому стоял и просто рассматривал стены, словно впервые их увидев, пока не наткнулся за трубой на несколько использованных лампочек: перегоревших и ненужных, они пылились, брошенные электриком. Достал их, вытер, а потом бережно завернул в кулёк.
...Она стояла полусогнувшись, прижавшись к квадратной колонне, пышные волосы и плечи вздрагивали от плача, а люди равнодушно, более того, даже с опаской, её обходили.
Порывшись в кармане за платочком, я подошёл, встал вплотную, она подняла свои невыразимые глаза, потому что не поверила, засветилась удивлением, увидев меня снова, я начал вытирать ей слёзы.
– Что с вами случилось? – спрашивал я, и сквозь рыдания она говорила:
– Не нужна... – шептала, – представляешь?..
– Ну что вы? – коснулся её роскошных волос, горьких от слёз. – Не надо так думать, – успокаивал.
На миг чудесные глаза распахнулись шире, взгляд остановился, она уставилась мне в зрачки и затаила дыхание – в тот миг её цепкие пальцы схватили меня между ног и сжали, но в глазах моих Инга не заметила отчаяния, я ласкал её кудри; тогда она сжала изо всех сил, и одна лампочка, а затем и вторая, громко хрустнули в её ладонях.
Куда
– Начну с того, что извиняюсь за такой весьма поздний звонок, простите, звонок; у меня к Вам вопрос: нет ли среди Ваших знакомых книжных спекулянтов или перекупщиков раритетов? Как это нет, ведь не притворяйтесь, Вы немало интересуетесь редкими изданиями. Потому что мне крайне необходимо отыскать следы моей невосполнимой потери – пропала очень ценная для меня книга.
Тогда поставим проблему иначе: начну издалека, а именно с того, что, во-первых, я знаю, что в кругу литераторов не считается за грех взять без разрешения у кого-то книгу – такое случается даже с весьма уважаемыми и почтенными людьми, потому предварительно уверяю Вас: то, о чём пойдёт речь далее, никоим образом не повлияет на наши отношения. Речь идёт об иллюстрированном атласе "Der pathologische das biologische Album", изданном в середине XIX в. в Нюрнберге. Я в своё время неоднократно обращал Ваше внимание на эту мою книгу, хотя Вы и отмахивались от неё, демонстративно отмахивались, ссылаясь на незнание немецкого языка. Однако мои уверения, что такая книга будет очень интересной для писателя, каким, безусловно, Вы являетесь, – очевидно, не прошли даром.
Во-вторых, хотел бы предостеречь Вас сразу: здесь, в Украине, её не реализуешь за надлежащую цену, поэтому сама мысль о том, что эта книга пересечёт границу и навсегда исчезнет на чужбине, ввергает меня в невыразимое отчаяние. Потому предлагаю Вам немедленно вернуть мою собственность, чтобы этот Ваш поступок никоим образом не повлиял на наши с Вами отношения, ведь я не имею намерения прерывать наших дружеских связей. Более того, я даже согласен выплатить Вам вознаграждение, любое, какое Вы назовёте, хотя Вы прекрасно знаете, каковы на самом деле мои материальные возможности, однако я согласен влезть в долги, потому что речь идёт о вещи, куда более важной, чем долговая яма, ведь речь идёт о фамильной ценности нашего рода Копачинских. Ваши заверения, будто бы Вы её и в глаза не видели, являются, простите, мягко говоря, неблагородными, поскольку я каждый раз при Вашем визите клал её на видном месте, а именно – на столе. Да, я заметил, что Вы не обращали на неё внимания, однако уверяю: делали это слишком (!) показательно, что не ускользнуло от моего пристального взгляда. Извините, не надо употреблять "не морочьте голову", потому что так серьёзные переговоры никоим образом не ведутся. Я не понимаю Вашей иронии – при чём тут "Вторая книга Поэтики" Аристотеля? Вы всегда похищаете именно её?
Куда? Куда?
...ещё одним доказательством в пользу моей версии является Ваша невежливость, с которой Вы бросаете трубку, простите, телефонную трубку. Однако в этой тяжёлой для меня ситуации я прощаю Вам даже такой невежливый поступок, ведь у меня, как Вы видите, нет никакого выхода. При этих ужасных обстоятельствах у меня остаётся лишь одна надежда на Вас, надеюсь, что Вы всё же вернётесь к человечности. Уверяю, что не имею к Вам никаких претензий, ведь в литературных кругах похищение раритета не считается грехом, а выставляется скорее своеобразной бравадой, так что, уверяю, Ваш благородный
поступок – возвращение моей книги – никоим образом не отразится на наших отношениях, и Вы снова сможете посещать моё жилище в любое удобное для Вас время.
Кстати, эти Ваши визиты и есть главная причина моей версии относительно исчезновения атласа, потому что, кроме Вас, ко мне в последнее время никто не заходил. Молю! Молю, не совершите ещё большего зла – так как я Вас разоблачил, то Вы из испуга, чтобы уничтожить доказательства, ещё, чего доброго, уничтожите книгу. Не сжигайте её, я на колени встану – она ещё должна послужить человечеству! Что угодно, только не это! А Вы, выходит, ещё и специализируетесь на похищении второй части "Мёртвых душ" Гоголя? С целью сожжения? Нет, про три его романа, написанных на украинском языке и сожжённых, я вообще слышу впервые, так и не уверяйте, что Вы и к тому руку приложили, меня эти Ваши деяния совсем не интересуют.
Что-что? Вы ещё осмеливаетесь бросать тень подозрения на мою новую жену? Да, намного моложе меня, и что с того? Не Вам ставить под сомнение искренность наших отношений, уважаемый господин, однако я Вам дарю даже такие печальные подозрения. Что? Переписать немедленно дарственную на своего старшего сына? Как Вы вообще можете советовать мне что-то насчёт имущества? Не только жилище, но и дачу? При другой ситуации я бы совсем иначе отреагировал на ваше постыдное предложение, однако именно Вы прекрасно понимаете, что я целиком зависим от Вас в этих непростых для меня обстоятельствах. Но если Вы по Вашей доброй воле не решите проблему положительно в мою пользу, то я вынужден буду опозорить Вас перед общественностью. Я это прекрасно умею. И не надо прятаться за слова "чтобы ещё слушать такое", а давайте, как порядочные люди, не доводить дело до тупика, когда я просто физически вынужден буду публично опозорить Вас, а Вы ведь хорошо знаете, как прекрасно я это умею делать, итак...
...Нежелание дослушать – это ещё одно, так сказать, вещественное доказательство небезосновательности моих подозрений в отношении Вас, многоуважаемый. Мне, очевидно, следовало ещё в своё время заранее, словно в шахматной партии, предвидеть последствия Ваших визитов; так-так, не притворяйтесь, ведь Вы уже давненько, мягко говоря, занимали у меня не только атлас, но и сюжеты многих Ваших рассказов. Так-так, списывали их с меня. Это новость? Ха-ха, не притворяйтесь.