Степан, забавляясь игрушками, не мог нарадоваться: все они благодаря определённой пластичности трубочек напоминали бутылку. Это продолжило его рассуждения: "Как уберечь шаткое здоровье – хитрые америкосы придумали пить коктейли через тонкую трубочку, получая куда больший эффект, чем осушать из стакана; то есть, значительно уменьшая дозу, но увеличивая кайф!"
Разумеется – это за границей додумались изобрести капельницу, медленную, которая, сглаживая последствия, усиливала эффективность лекарств. Размышляя о западной цивилизации, он вывел ещё один аналогичный пример: а что такое их коктейль? Это примесь газированной воды к спиртному, что тоже уменьшает его крепость, но увеличивает результат.
Уже в общежитии он распустил одну такую рыбку (символ! христианства!) и начал превращать воду в вино – то есть смешивал их, потягивая через катетер. Первый же опыт расширил сознание: это дало бешеную экономию стипендии.
Теперь на лекциях он, словно роденовский мыслитель, картинно подпирал голову рукой, и ни один преподаватель не замечал тайной трубочки, проведённой рукавом к плоскости; здоровье возвращалось к нему – сначала румянцем на щеках, а затем и повсюду животворным теплом, энергией и, в конце концов, когда он падал в обморок, друзья охотно брали его подмышки и выносили к автобусу. Не потому, что собственный вес его, горбуна, тридцать пять килограммов, а потому что он успевал обрести невесомость. Брутальные, они жаждали таких же наслаждений, но никто не мог постичь медленной трубочки или разбавленного шмурдяка, однако усвоили углекислые пузырьки: если загазировать водку при помощи сифона с баллончиком углекислоты, то удар получаешь сразу.
А Степан постигал ещё одну новацию – отсутствие похмелья вызывало обратную волну энергии, ба, даже агрессии – раздевшись до пояса, он спускался на девичий этаж и, расставив ноги и надув грудь, грохотал в дверь № 317:
– Олесю, выйди!
Однокурсница открывала и принималась визжать, ведь сроду не представляла, что это такое – голый горбун, а также не имела понятия о сюрреализме, поэтому успевала захлопнуть дверь прежде, чем тот выдыхал с перегаром:
– Олесю, впусти, мир содрогнётся!
В этом она сильно сомневалась, ведь питала симпатию к Петру Чумаченко, чемпиону факультета по гандболу, чей торс часто возникал в её ночных фантазиях, потому девушка не пропускала ни одного спортивного соревнования, чтобы совершенствовать образ.
И перестала открывать.
Поэтому на лекциях Степан более всего боялся встретиться с ней глазами, устраивался за последнюю парту и как можно быстрее погружался в катетер: "садился на капельницу". Часто, приходя в себя лишь глубокой ночью, спускался по лестнице и рыдал перед дверью № 317, порой и грохоча:
– Мир содрогнётся!
Всё общежитие вздрагивало, особенно от выкрика:
– Эсмеральда!
Потому что голос у него был нутряной, прошедший через валторну искривлённых трахей, обретал мощные обертоны, словно у Квазимодо, и общага вибрировала от страха, особенно Олеся, которая тряслась, что Петро-гандболист что-нибудь дурное заподозрит.
Как-то Степан осушил очередную бутылку, и его озарила чудесная мысль посетить на выходные родное село. Там он увидел на дверях следы проникновения. Обиженный, что из его дома опять пропали некоторые вещи, он тайком ночью украл из сторожки деда Никиты ружьё. Тайно привезя, надёжно спрятал, однако соседи по комнате нашли берданку под матрасом и уселись вокруг, тяжко задумавшись. С другой стороны, их брало любопытство, очень хотелось продолжения событий, куда они повернут? Поэтому парни осторожно расковыряли патроны и с облегчением обнаружили, что те заряжены солью; набили их туго бумагой и снова залили парафином.
Посреди ночи, вскочив, Степан схватился за ружьё:
– Я же говорил! – выкрикнул с похмелья.
Проснулись товарищи:
– Что ты говорил? – щурились на вооружённого горбуна.
– Что мир содрогнётся! – тряс ружьём.
Парни хотели спать и начали отговаривать:
– Оно же солью заряжено, – врали.
– Ах – солью? – схватил со стола коробочку с канцелярскими кнопками, ловко высыпал в дуло; чтобы его не перехватили, выскочил, словно краб, боком, помчался с ружьём к комнате № 317 и завопил:
– Олесю! Выходи!
Чудом девушка не подошла к двери, а спросонья пробормотала:
– Вот я Пете скажу...
– Какому ещё Пете? – насторожился он.
– Чумаченко!
Вот так новость! Оказывается, его лучший сосед по комнате стал помехой.
– Ах ты ж сука! – взорвался Степан, прежде чем взорвалось его ружьё, вырвав из двери немалую дыру.
Не успел вставить новый патрон, потому что был обезоружен друзьями, утащен прочь, а общага начала просыпаться и размышлять. Триста семнадцатая онемела навсегда, лишь тупо взирала, как парни притащили с верхнего сортира дверь и успели прикрутить её как раз перед визитом коменданта.
– Кто стрелял? – допытывался.
– Петарда стреляла, – пояснил Петро Чумаченко, пряча за спину отвёртку, которой только что прикрутил табличку № 317. – Правда, девчата?
Те онемело кивали головами, туже натягивая одеяла, ведь решили, что их тоже выгонят из вуза.
– Какая ещё в жопу петарда? – вынюхивал комендант.
– Рабочие гуляют, – кивнул на противоположное общежитие Петро. – День строителя.
Комендант выглянул, но не увидел ничего, кроме неба, усыпанного канцелярскими кнопками звёзд.
Парни, обсев Степана, тоскливо глядели, не веря ни одной его слезе.
– Нам хана. Ещё один такой фокус – его посадят, а нас исключат. Потому что как мужчина схватился за оружие, то дальше уже ему хвататься не за что! – стонал староста.
– Есть за что! – неожиданно возразил Петро Чумаченко и выглянул в окно, высматривая там какой-то свой план, пока незрелый, чтобы им поделиться. Из всех присутствующих он чувствовал себя самым виноватым, и всё из-за Олеси – ещё бы, она же на него глаз положила, а не на Степана.
Друзья теперь часто видели, как Петро выглядывает в окна напротив, не понимая, что в той общаге может быть такого интересного, чего не было в этой.
– Чего ты там не видел? – удивлялись.
– Подходящей кандидатуры, – буркнул, не объясняя, ведь он, гандболист, умел мыслить стратегически.
Наконец заметил там женщину Валю, которая ужинала, поставив себе бутылку вина, затем обвела взглядом убогую комнату. Поразмыслив, она не стала пачкать стакан, а приложилась прямо к горлу; подумав, снова приложилась, а уж потом начала жевать сухую одинокую мивину. Чумаченко терпеливо ждал, когда у маляров настанет трагический преддень зарплаты, и наведался к ней.
– Ну, – сказала Валя, окинув его с порога взглядом, пустым без ужина.
– Тут, – молвил он, – есть один мужик, который никак не станет мужиком, ясно?
– Ну.
– Помочь человеку.
– Ну. Бутылка, – подняла глаза.
– Но он немного...
Она вопросительно покрутила пальцем у виска.
– ?
– Нет, горбатый, – ответил он.
Валя с облегчением вздохнула, подумала миг:
– И закуска.
– Ну, – неожиданно повторил Петро. – А когда?
– Да хоть бы и сейчас, – в горле у неё предательски дрогнул голос, ведь малярши – это такие люди, которые нуждаются в немедленном выведении ядов краски. Особенно перед зарплатой.
– Прихорашивайся, – кинул он и побежал прихорашивать Степана.
Друзья стояли кругом, обтрепывая на нём пиджачок
и былинки. Степан сиял; никто не знал, что он в свободное от алкоголизма время пишет стихи, но как все поэты-горбуны, не признавался, и вот настал момент поделиться рифмами, но ему не дали:
– А ты когти забыл подточить? – встревожился Вовка Шляховой.
– Какие ещё когти? – буркнул Степан.
– Какие. На ногах.
– Подточить?
– А как сползёшь, то чем же упираться в простыню будешь?
Степан не обиделся, наоборот, довольно покраснел, ведь это был первый комплимент в его жизни. Петро взял его за ручку и повёл, словно в школу, а соседи погасили свет и расселись у окна, уставившись напротив.
– Три де! – радостно предчувствовал Вовка качество изображения.
– Четыре де, – поправил его староста курса.
– Почему четыре?
– Потому что с запахом, – объяснил тот и все радостно пожалели, что не имеют бинокля, а особенно видеокамеры.
...он прыгнул на неё, словно тарантул; несчастная онемела, ведь не заметила, когда это он успел раздеться, так и застыла на полглотке вина, удивлённая решительностью, да и зрители из окна напротив притихли, вот оно, оказывается, с кем всё это время жили; теперь складывалось впечатление, что конечностей у Степана вдвое больше, особенно – главной; женщина Валя едва успела проглотить вино и осторожно, не опрокинув бутылку, отставить; поцелуй её с привкусом до боли знакомого шмурдяка придавал ему сил, и без того накопленных, что, имея искалеченное тело, владел одним вполне здоровым органом, даже слишком здоровым; это как удачное стихотворение, которое само себя пишет, незнанное вдохновение охватило, он властвовал.
– Какие там когти, – шептал Вовка напротив, оседая от сюрприза.
Степан наверстывал и за себя, и за Квазимодо, однако вовремя замедлился, словно через соломинку, овладел собой наоборот "изо всех сил не стать одноразовым", и Валя перевела дух и сосредоточилась не на бутылке – ещё со времён интерната спиртное притупило её чувства, и Степан стал первым, кто их восстановил; "если бы выключить лампу, то и вовсе нормалёк" – успевала подумать, "кто тонет, и за бритву схватится", – тайно решила, она не успевала, вдруг спасительная мысль: "не порвал" – это про трусы, "кто бы знал, кто бы думал" дрожала, особенно его хеканье, гортанное и нутряное, неслыханное, прониклась, "мама", неожиданно входя в состояние и к удивлению успела, содрогаясь, пока Степан не выпал из неё.
"Всё равно, это лучше, чем анонировать", – тайно решила.
Они лежали ошеломлённые, пока Степан, сдерживая новый прилив, успел наставить её не портить алкоголем здоровье, а напротив усиливать его при помощи растянутой трубочки, и она, наконец, додумалась задернуть штору на окне, ещё успела услышать, как Степан каялся насчёт какого-то ружья из родного села, что его следует немедленно вернуть сторожу Никите, к Вале наконец приходило: её неудержимый кавалер имеет в селе собственный дом.
– Так чего мы тут зря сидим, как дураки? Хата! – выдохнула; презрительно окинула взглядом казённое жильё, а потом вдруг глаза её потеплели и взгляды их нежные наконец встретились.
Факерлянд
– Я Ева, а ты мой Адам, – прошептала нежно, и бетонные стены отозвались лаской.
– Нет,– был ответ.
– Почему? – в который раз обиделась Ева Браун.
Она не знала, что имя "Адольф" в переводе с рунического языка означает "анти-счастливый".
...кто его сотворил, Гитлера? Разумеется, Генри Форд, этот автомобилист ещё в начале века написал три почти одинаковые книги, которые получили широкое распространение, – "Моя война", "Моя борьба" и "Моя работа" (об этом даже по телевизору показывали, мол, он придумал конвейер не только для авто, но и для опусов), и на несчастье они спровоцировали невинного мальчика, австрийского выкрестa, художника по призванию, написать впоследствии такую же, скомпоновав три в "Майн кампф", последствия известны – анти-счастливым стал весь мир.
До сих пор неизвестно, какого он рода: не австрияк ли? Но немцем не был ни разу, и эта его ужасная тайна решила перевернуть планету, чтобы никто не докопался.