Ясно, что и тот есть.
Они спускались по склону скользкой травой. Внезапно Настя остановилась:
– Ты будешь ходить в мою библиотеку?
Толя едва сдержал счастье, что сможет видеть её и там, прикрываясь, прошептал:
– А можно?
– Ну, понимаешь, коллеги знают про мою душевную травму... Поэтому скажу им, что ты фотограф, ну, что ты инвалид.
– А почему не художник?
– Ну, понимаешь, художник – люди всякое подумают.
– А про фотографа не подумают?
Она улыбнулась:
– Ну, фотограф же – инвалид.
Толя не стал искать смысла, так жалел её, что зашаркал на обе ноги, кривя губы:
– Люююдиии, я инвали-и-идный фотомастер, я пришёл зализать Насте, – он захлебнулся, – зализать глубокую душевную травму!
Как она прыснула! Они аж покатились с откоса, катились наперегонки с шляпой, хохотали, пока не почувствовали, что отпустило.
Вольфрам
Это как будто ты лампочка. Чистая, аккуратненькая, выходишь при этом на улицу и ничего не подозреваешь при этом, потому что ты же ни о ком плохом не думаешь, даже не думая об этом.
Идёшь, светишься себе и людям, даже не толкаясь, хотя, правду сказать, кое-кого не мешало бы, особенно тех, кто ходит, читая газеты и не видя никого перед собой. И вдруг твоя вольфрамовая нить – блись – и перегорает, потому что тебя кто-то в ухо – раз, то есть тресь. И вот ты летишь долго, пока не начинаешь лежать, пока снова понемногу не начинаешь мигать. И люди на тебя так долго и гадко смотрят, будто ты какая-то алкашка или подзаборная проститутка.
Ты медленно встаёшь, отряхиваешься, осматриваешь себя и всё в порядке, и мир вокруг тебя снова такой же классный. Только в нём нет твоей сумочки, она просто исчезла. Ты озираешь его, а её там словно и не было никогда.
Только тогда начинаешь соображать, за что тебя вот так сильно врезали в правое ухо, что ты слетела с тротуара и оказалась в траве, стриженой такой, невысокой, чтобы сумочка там могла спрятаться. Вместе с документами, кошельком, кое-какой бижутерией и разными другими предметами, о которых я старалась не думать, боясь мигрени. Квитанции! Ещё и до сих пор неоплаченные, ну почему? Почему я не оплатила их, тянула до зарплаты?
И ты приходишь к дому и начинаешь ловить пацана, чтобы перелез по карнизу в окно и открыл тебе твои собственные двери, чтобы ты зашла внутрь и села, как дура, посередине. Потому что лампочка бо-бо, будто с небольшого похмелья, и ты начинаешь думать ею, как заменить новый замок, потому что кто-то теперь вынет из сумочки ключи и придёт ночью и ударит в ухо, только уже чем-то железным.
И тут голова начинает работать и уже соображаешь, что денег до новой зарплаты совсем нет, потому что они остались в той же сумочке. От чего начинает болеть и левое ухо, хотя оно было ни при чём.
Пока ты обоими не начинаешь понимать, что звонит телефон уже не в первый раз.
– Алё...
– Вы меня извините, может, я беспокою вас, отрывая от важных дел.
– Какие дела.
– Так вот, я беспокою вас по поводу некоторых вещей, принадлежащих, по-видимому, вам, если вы Орищенко Светлана Фёдоровна.
– Да, это я, – продолжаю не понимать.
– Вот так и записано в паспорте, обнаруженном мною.
– Где? На траве?
– Нет, в сумочке.
– Сумочку, говорю, вы на газоне нашли?
– Там никакого газона не было, потому что это случилось в урне, по причине находящейся на автобусной остановке.
– В урне? – обиделась я.
– А где ж ещё, как не в ней. Я просто случайно заинтересовался, кто это такой богатый, что выбрасывает в мусор такую ещё очень не старую вещь. Открываю её, не брезгуя, и обнаруживаю разные вещи, включая паспорт.
– А ключи? – с ужасом спрашиваю я.
– Имеют место быть, – был ответ.
– Как мне вас отблагодарить? – начинаю понимать.
– Вот об этом и разговор, – облегчённо вздохнул телефон, – потому что я уже думал бояться какой провокации и спокойно выкинуть лучше это всё.
– Провокации? Какой провокации?
– В виде милиции, – выдохнул телефон. – Потому что как я потом докажу, что нашёл сумочку в автобусной урне?
– Короче конкретно, где я вас могу увидеть?
– Это во-первых, и это во-вторых, – был ответ.
– Где?
– Только в случае вознаграждения.
– Какого?
– Достойного человека, который делает помощь другим людям. Двести пятьдесят.
– Сто пятьдесят! – кричу я, потому что откладывала в заначку купить помаду "Bourjois", давно мечтала, такую всю из натуральных компонентов.
– Что? Да как вы можете? Ну ладно, я готов и потерять...
– Где и когда?
– Немедленно и тут, вы подходите к окну и, увидев меня внизу, выбрасываете туда нужные деньги, после чего, удостоверившись ими, я кладу вашу сумочку на землю и вы можете её, спустившись, забрать.
Когда деньги летели вниз, я успела подумать: а если не положит? Смотрела, как кружатся сложенные вместе купюры и как кто-то, прикрываясь той же газеткой, кружит, ловя их.
Женщина с ножницами
Всё тот самый точильщик с Владимирского рынка, это он Тоньке так наточил древние, ещё досоветской ржавчины ножницы, ещё и наполировал концы, но он, гад, перестарался – эти проклятые ножницы теперь режут что угодно, и вот она их принесла домой, не зная, чем это может для неё кончиться, и начинает резать всё, что режется: и тюль, и газ, и шифон, и, гадство, мешковину они так же режут.
Мать, она так сильно увлеклась резкой, что не услышала, как туда зашёл её Петька, законный муж от третьего брака. Мать, она сидела к нему сильно спиной, увлечённая этими проклятыми ножницами, то ли кроила, то ли штопала ими что-то, потому что когда он её обнял радостно и сильно сзади, не дыша при этом перегаром, то, мать, она подумала: "Бандиты!"
Потому что кто ж это будет нападать сзади и сильно? И не пахнуть знакомым перегаром? Ясно же, лето, окна и балкон открыты, так какой же дурак, если он не вор, не воспользуется тем, что женщина увлечена резкой тканей: и шифона, и газа, и мешковины, – чтобы не напасть на неё внезапно сзади?
Она только и ойкнула: "Ой!" – вот так, и больше ничего не успела сказать, потому что резко повернулась и махнула ножницами. Потому что Петька же никогда раньше, чем надо, не приходил домой, а только позже. И всегда перегар приносил. А что сегодня ему такое стукнуло, что он нарушил все правила? Наверное, хороший летний день, который опьянил его солнцем, что не надо было и "солнца в бокале" или ещё какого-нибудь шмурдяка. А, может, он уже всё пропил, кроме ножниц, и уже совсем не на что было выпить?
Что она от неожиданности махнула ножницами и куда? Прямо ему в живот, потому что он же не знал, что она наточила их, и потому не успел вовремя отскочить – и это его вина, что они взяли и вонзились ему, минуя брюшную полость, в печень по самую ручку.
Прямо в живот, что ни он, ни она не поверили, пока он сам назад их не вытащил, полированных, и не закричал от этого, увидев ножницы вдруг все у себя во внутреннем органе печени.
Потом закричала его кровь, хлынув оттуда, а потом уже сама Тонька начала кричать громче за двоих, кричала, пока не додумалась докричаться вызвать "скорую помощь" и кричала, пока та не приехала.
Но "скорая помощь" не дура и сама начала вызывать по рации милицию, чтобы та не подумала, что это "скорая" тут такого натворила. Потому что бывает: кто-то кого-то зарежет, а потом на врачей говорят.
За это время тот Петька берёт шифон или мешковину и начинает писать кровью пальца, что: "Антонина ни в чём не виновата, потому что во всём я сам виноват, что пришёл домой". И эту записку передаёт жене, а та снова начинает кричать, увидев кровь в виде букв.
А следователь мент не стал кричать, а молча и аккуратно забрал себе эту ткань с вещественным доказательством и начал вести следствие.
Для чего был вызван точильщик с Владимирского рынка, который сразу всё стал отрицать:
– Какие ножницы? Я, сколько живу, никаких ножниц сроду в глаза не видел и в руки таковых не брал!
Потому что он был точильщик и прекрасно понимал, что тут очень легко шьётся соучастие в убийстве, потому что заточка предметов очень способствует прорезанию животов и других частей тела.
– И эту женщину я первый раз в жизни вижу, будь она проклята и все остальные, которые на мой базар ходят! И докажите сперва, что они ходят, а потом уже и мудохайте.
Мент сразу понял, что этот упрямиться не будет и всю свою силу внимания сосредоточил на Тоньке, подозревая, что именно на ней можно построить более правдоподобную версию. Но та начала устраивать крики:
– Ты сначала допрашивай ту ткань, что мой муж был перед смертью кровавыми пальцами написал!
Видя, что именно этот вещдок может пошатнуть всю версию, которая только начала строиться, мент хитро заявил, что ткань не может быть присовокуплена к делу, потому что писалась родственником подозреваемой и поэтому никакой юридической силы не несёт. Видя, что это не подействовало и Тонька продолжает кричать, начал так:
– И что я вообще никакого такого кровавого лоскута не видел!
И тогда Тонька вырвалась и побежала в больницу за новым клочком бумаги, чтобы Петька написал, но туда её не пустили, потому что у него был критический стан из-за операции над мужчиной.
И несчастная женщина заметалась между этими двумя заведениями, где в одном ей грозил муж своей смертью, а в другом – половая близость с нечистоплотным на руку следователем, который под видом показать важную тряпочку пытался затащить её в постель, то есть на безмолвный стол следственного кабинета.
Такие ситуации очень легко возникают там, где есть неосторожное пользование остро-режущими предметами без должных правил техники безопасности. Особенно в домашних условиях, не приспособленных к ним. В результате чего несчастная женщина не находит себе места нигде, кроме как среди следственных дел, которые вынуждена сбрасывать со стола во время секса, который чинил над ней следователь мент, пользуясь отсутствием кровавого клочка бумаги. И несчастьем Тоньки, которая понимала, что без этой записки ей грозит.
– Хладнокровное убийство с заранее продуманным трезвым умыслом и использованием особо циничных средств, – говорил ей мент и снова молча укладывал на стол, раздвигал, наслаждаясь ещё и тем, что записка спрятана глубоко в сейфе, – и садистических средств наслаждения в виде раздвинутых для этого ножниц портновских Сормовского завода нержавеющей стали, выпуска 1965 года, артикул 235 тире 21 дробь 18.
Что было сказать в ответ? Кроме того, что придумывать каждый раз всё более бесстыдные способы совокуплений в служебном помещении с надеждой обнародовать тряпочки в виде документа, того самого единственного, что мог спасти её на судебном процессе.
Потому что уже весь городок начинал бурлить, волноваться, ведь где это такое видано, чтобы ножницами резать не шифоны или тюль – а мужчин, совсем для этого не приспособленных?
То она, прибежав к Петьке, снова получила от него отрицательный ответ, потому что он был без памяти именно на грани жизни со смертью из-за операции, которую творили хирурги над ним, пользуясь тем, что он был совсем без сознания.