Что их была ему на день армии и военно-морского воздушного флота только что подарила, так он что, их уважал, такие, спортивного типа? Вот так задом наперёд они на нём вдруг наделись, это меня насторожило было, наверное, уже тогда мне сердце подсказало.
Стягиваю, сдираю их с него и вдруг – скользь! И что вижу.
Презерватив. В смысле гондон, вот так из трусов выпадает и вот так лежит. Мне он, сука, за всю жизнь внимания ни разу не уделил. Ага. Два раза, правда, букеты приносил, но, думаю, это когда в профкоме стянул.
А тут – целый гондон прилип или типа присох, вот только тут и отскочил.
"Что я теперь буду ещё и гондоны отмачивать и отстирывать?", – почему-то подумалось.
Хотела его уже будить тем зонтом по гематомам, уже и замахнулась им, хоть то и не лыжа – а тогда думаю: "Стой".
Стою над ними, и мне так горько на этом свете, что вот так беру того гондона брезгливым кончиком зонтика, и вот так цепляю ту гадкую резинку и начинаю автоматически помалу запихивать им его в тот подлый зад – и так удобно пошло, и скользко, что не заметила, как весь и оказался там.
Утром думаю, а что, если я ему там что-то повредила, ну, не гондону, а мужичку? А потом думаю, что нет, ведь зонтик ещё дореволюционной работы, ещё бабушку в нём венчали, кончик у него такой полированный.
И в этот момент слышу стон, тихий такой, совестный, словно из-под земли – потому что у нас санточка в туалете, и я так заглядываю туда, а мой вот так сидит прямо на кафеле, и вот так, обхватив обеими своими руками зад, и вот так ими сдерживается, и изо всех сил там закрывается.
– Что такое? – испугалась я, а вдруг зонтик не такой уж и полированный? Может, за эти времена он взял и где-то поцарапался?
– Охох, – едва слышно трясёт плечами он.
– Тебе плохо, – я вот так его по головке, а он и даже не сопротивляется. – Может, пивка? У меня там за зеленью...
– Охох, – плачет он.
– Плохо? – спрашиваю. – Может, водочки?
Потому что уже испугалась.
– Нет, – шепчет испуганно.
– Что такое? – не поняла я.
– Потому что я уже не пью. Всё!
Я онемела.
Так что аж говорю:
– Может, хочешь, я друзей позову?
Тут он схватился за спину, брызнул слезами, рывком поднял голову, потом рывком глаза с ртом и сказал одним лишь голосом:
– Нет у меня друзей... Нет!!
Пфуй
...Часто можно было увидеть по ярмаркам неприметного такого человечка с фотоаппаратом, который то играл в карты с цыганами, то братался с бурсаками, а то и просто пил водку с дембелями...
Кто же мог знать, что царица, жена Николая II, была по национальности не патриотка?
– Ты, Микки, должен слышать голос предков, германо-немецкие корни, – изо дня в день долбила она мужа.
– Я их слышу и без тебя, русские корни своего деда-прадеда.
– Пфуй, не говори мне мужицкие слова – что ты знаешь о своей генеалогии?
– Я знаю всё, я русский, я русский царь.
– Пфуй ты, а не русский царь!
И напомнила, что Рюриковичи, от которых идёт род Романовых, кровные родственники Зигфридовичей-Германариховичей.
– Но моя прабабка Нарышкина... – начал было царь, но его прервали:
– Нарышка есть татаро-монголка, и в тебе только русской крови, сколько её татарской, понимаешь?
Николай II бессильно поднялся с трона, отложил евангелие и булаву:
– Говори прямо, чего ты хочешь?
– Прямо говорю: отдай Россию фатерлянду! Нам, арийцам, очень нужен жизненный простор нах остен.
Николай чуть корону не уронил; он давно уже наблюдал манёвры своей благоверной, сердце подсказывало ему с самой первой брачной ночи неладное, но чтобы вот так сразу узнать всю правду о любимой женщине – она чуть не раздавила его.
– Ну, так отдаёшь? – глаза ненасытно сверлили его, пытаясь пробуравить душу.
– Ты же на иконе клялась... – взвился болезненный стон. – Как же ты могла... Как же ты можешь?
– На ваших дикарских иконах? Ты бы хоть глянул, как гадко они нарисованы, быдлота рваная, а не иконы, пфуй. Да, я клялась, но лишь во имя высшей расы. Россия – не раса, Россия это пфуй. Россия – не Русь, Россия – татаро-мордовия. В Германии больше славянского, чем в ней. Знаешь ли ты, что испокон веков Германия живёт на славянских землях, даже столица Берлин – это славянское слово, означающее логово – берлог? Археологически там выкапывается лишь древнеславянский протоматериал, ты это знал? И так будет всегда – фатерлянд будет жить на славянских костях!..
Ошеломлённо смотрел Николай в эти когда-то самые милые для него губки или глаза, а теперь чужие-чужие, и с ужасом думал о том, как теперь дальше жизнь вместе, когда между ними пролегла такая страшная и простая правда...
Но нашёл в себе силу:
– Как же я... отдам вам Россию?
– А очень просто: мы начнём войну, а ты её проиграешь.
Будто мощным вихрем сорвало Николая с трона, он выскочил и заперся в фотолаборатории, где имел единственную в жизни отдушину – печатать снимки, место, где он мог полностью уединиться; никакая зловещая жена не имела права войти туда, потому что могла засветить фотобумагу.
Там же он узнал о страшной войне на границе своей империи – это когда ему поднесли плёнки, а проявив фотоснимки, он с ужасом увидел ужасы западного фронта. Когда же увидел на фото Брусиловский прорыв, когда узнал о первом присоединении Западной Украины и Западной Белоруссии, то впервые вышел к людям.
Не было среди них лишь любимой жёнушки – она, как фурия, носилась фронтами и тылами, меняя их местами до тех пор, пока окончательно не перепутала всю стратегию, отдавая от имени трона приказы генералам один нелепее другого, и провалила кампанию...
А как возвращалась во дворец, мог ли он, Николай, войти в её альковы? Где там, она запиралась теперь там с Распутиным, диким секс-сектантом, мотивируя это тем, что тот лечит её от гемофилии (наследственной болезни разжижения крови) во время менструаций.
– Ты говорил, – кидала она императору, – что ты есть русский мужик, пфуй ты, а не русский мужик, я бы тебе показала русского мужика, – хохотала она, потрясая снимком Распутина.
И он снова и снова замыкался в фотолаборатории и в себе, его угнетало то, что он не может вот так просто выйти из дворца и пофотографировать жизнь империи, – ведь что подумает народ, не говоря уже о вельможах, если увидят царя, как простого, с фотоаппаратом на улице?
Война проигрывалась. Чёрные вороны слетались над империей, каркая ей во зло. Николай чувствовал, ещё миг – и страну проглотит бешеный фатерлянд, – но ничего уже сделать не мог. А тут ещё и новое горе – дети! Всех их навечно причаровал к себе оглашенный монах Разпустин, они не слезают с его колен, смотрят ему в рот, слушая бог знает какие байки – кто бы в такое поверил... Особенно младшенький, наследник престола – так тот больше всего подвергся влиянию гипноза; родные дети уже не признают его, Николая, как отца, а всё время играются с этим, как его...
– ...с Разпроститутином! – срывалось у Николая ненавистное имя. – Отдать страну ненавистным Габсбургерам? Ни за что! Ненавижу, – шептал он, – а интересно, кого же они тогда посадят здесь на царя? Да того самого Гришку за заслуги, кого же ещё!
План созрел неожиданно: как-то Николай II увидел на свежепроявленных снимках каких-то новых странных решительных людей в картузах и кожанках. И понял, что это те, у кого никакая царица не вырвет Россию, и хоть они будут сжимать Родину стальными клещами репрессий, но уберегут её от германского поглощения!..
И он решил действовать, чтобы спасти Родину – прежде всего приблизил к себе всемирно известную балерину Кшесинскую:
– Ксюшо, вы общаетесь с самыми разными людьми, вот вам мой нательный крест и договор, подписанный мною кровью лично – передайте её ленинцам!..
– Кто ещё об этом знает? – спросила великая танцовщица.
– Никто.
Здесь Николай сказал неправду, – но ведь не мог он разгласить тайну исповеди, которую только что совершил перед преподобным Никоном Московского патриархата...
Расчёт оказался удачным, разъярённая царица влетела без разрешения в фотолабораторию:
– Как ты посмел отрекаться от трона?
– А вот так: не будет вам, немчуре, моей России! Кому угодно отдам её, только не вам!
– Не понимаю! Почему не нам?
– Потому что вы такие люди, что даже за обедом, за столом – пердите! Разве ж вы люди? – горько скривился он.
И отдал Россию большевикам. Но при одном тайном условии, о котором до сих пор никто не знал.
...Никто не увидел, как из тайной фотолаборатории выскользнул неприметный на первый взгляд человечек с только что сбритой бородой. Переодет он был в простую курточку и кирзовые сапожки, на плече держал штатив с фотоаппаратом.
А потом ещё долгое время из всех районов России в разных газетах появлялись фотографии, которые удивляли читателей своей необычной трогательностью.
Post Scriptum:
Доценты университета Китадзато паны Тацуо Нагао и Ташуо Оказаки, проведя в 2001 году повторный анализ ДНК-останков расстрелянной царской семьи, пришли к выводу, что костей царя Николая II среди них нет; тесты не совпадают по всем главным пяти показателям. Что, собственно, лишь подтвердило сомнения Московской патриархии, возглавляемой некогда преподобным Никоном, духовником трагического царя...
... Грязь Москвы
(мини-апокриф)
Как ему стать царём, когда Москвы ещё на свете нет? Ведь Москва должна быть только в Москве, а не где-то ещё. Этот вопрос очень мучил его, Андрея Бухолюбского. Вот он приезжает в Киев, к таточку своему Юрию Долгорукому, и видит, что город Киев – это не Москва, ведь он столица княжества, а не царства. Очень это сыночка возмутило:
– Ну и папаша, основал уже Москву, дело сделано, так нет – однако сдуру переименовал её в Долгоруково!..
Это воспринималось некрасиво, ведь вскрывало будущую долгорукую политику её, а это могло повредить международным отношениям. Тогда сынок делает хитрый шаг – тайком крадёт отцовскую святопрестольную икону Вышгородской Божьей Богоматери и убегает на север, переименовывая Долгоруково обратно в Москву. Но папаша его догнал, начистил репу, икону забрал, а Москву снова у себя переименовал.
И имел на это полное право, ведь он её выиграл с пьяну в карты у своих Вышгородских бояр Кучковичей, по-простому Кучок, которые не имели таких больших амбиций, а додумались лишь переназвать под себя одноимённое болото (теперь там стоит Кремль).