Не успел прикурить, как услышал сбоку:
– А вы, юноша, Даманским не интересуетесь?
Он опешил, пока спичка не обожгла пальцы.
"Даманский, – подумал он, – это сорт табака?"
– Зря, – сказал дедок, – а, между прочим, там люди кровь проливали.
"Наркодилеры?" – чуть не ляпнул парень.
– Это произошло в 1967 году, когда китайские ревизионисты напали на СССР, – не унимался дедок, так что Валя с тоской глянул на заветную лавочку. Он никак не мог поверить – неужели всё произошло здесь, неужели такое могло случиться, неужели со старостой?
– Уже и тогда были злые языки, – голос старого стал суровее, – которые называли ту войну "первой социалистической".
– Э, нет, – сказал парень, – первой социалистической было нападение социалистической России на социалистическую Украину в 1918 году.
Дедок на миг умолк, пристально оглянув парня:
– Простите, у вас какая идеология?
"У меня идеология Светлана – староста с нашего курса", – подумал он, а вслух сказал:
– А второй социалистической можно назвать, когда она потом напала на социалистический Татарстан.
– Где? – снова не понял дедок.
– В Крыму, – пояснил парень и наконец прикурил сигарету.
"Хоть бери да беги", – с досадой подумал он. И не зря.
– Так вот, – продолжал старый, – про те бои, где мы отстояли Родину, все забыли, не сложено ни одной песни, представляете? Про Афганистан все знают и поют, а Китай – то была гораздо большая угроза, и ни гу-гу.
Он сел рядом на заветную лавочку, откинул куртку так, чтобы под ней была видна боевая медаль, и протянул руку:
– Семенюк Пётр Сергеевич.
Парень пожал и тоже назвался; ладонь оказалась сухой и на редкость гладкой, что он подумал: "идеальная ладонь для онаниста".
– Между прочим, участник тех боевых событий, – он сильнее выпятил медаль. – Между прочим, то была первая война, где белая раса столкнулась с жёлтой. И мы – не дали, не позволили, мы отстояли мир на планете Земля.
Валентин докурил сигарету. Всё это время дедок пристально пытался заглянуть ему в глаза, требуя реакции, но огонёк угас. Валентин встал, кивнул и пошёл; он шёл, считал годы и даты, хотел вычислить, мог ли старик участвовать в тех боях?
Тот тоже докурил, сунул окурок в спичечный коробок, поискал глазами, нашёл валентинов недокурок и сунул туда же.
– Молодёжь, – громко прошептал.
Дома он повесил куртку, снял с рубашки медаль и положил в ящичек, а вместо неё вынул оттуда немалый морской бинокль. На столе у него лежала стопка подушек; он положил сверху прибор, припал к нему, и его снова поразила оптическая сила, а также невиданная чёткость изображения, которое он подвёл, пока не упёрся в широкий балкон квартиросъёмщицы Татьяны.
– Ну, ну, – нетерпеливо бормотал старый, однако в поле зрения попала несанкционированная квартирантка Алла, достала из-за пазухи бутылку водки, протёрла и торжественно поставила на стол.
– "Казёнка", – с ненавистью прочитал он. – Дешевле ты не могла найти? Молодёжь!
Но девушка исчезла из поля зрения, и старик вынужден был вернуть бинокль и оглядывать пустой двор, каждый раз натыкаясь на брошенные "бычки", чертыхаясь на каждом. Однако заветный балкон был пуст. Пётр Сергеевич ещё раз пересчитал окурки, проклиная на каждом жильцов.
Единственного, кого он тут уважал, это был дворник Фёдор, и не потому что подметал эти бычки, а потому что был оригинал, носил настоящие армейские сапоги.
В дверях балкона появилась заветная фигура – Татьяна, отвернувшись, с чем-то возилась за пазухой. Когда-то старик наткнулся на неё случайно – бинокль тогда явил чудо: женщина совсем не сопротивлялась, когда Фёдор стаскивал с неё трусы, зато яростно отбрыкивалась, когда он пытался снять лифчик.
"Двойные стандарты", – подумал дед, то есть не успел подумать, как внезапно испытал крепкое возбуждение, какого не знал со времён вступления в пенсионный возраст... Потому что когда женщина снимала через голову шёлковую комбинацию, с её волос слетел вихрь статических искр, и бинокль увеличил, как они затрещали. Прибавить бурный натиск дворника, тоже очень приближённого морскими линзами, а также полное отсутствие собственного порнографического опыта, к тому же тут слишком усиленного окуляром, то не диво, что он прибег к давнему армейскому проверенному средству – ещё и достиг финиша гораздо раньше, чем его визави.
Потом изнеможённо сидел, оглядывая заляпанный бинокль, и удивлялся, как слабо, оказывается, знает сам себя.
Петра Сергеевича не раз ужасали эти наблюдения, потому что они продолжались чуть ли не каждый день; дошёл до того, что начал их проклинать, а особенно себя, доведённого собственноручно до полного истощения, ведь каждый раз он не был готов противостоять увиденному, потому что почему-то мигом выключалась логика, а не инстинкты, было нечто такое, с чем старый солдат до сих пор не сталкивался.
Лишь на какое-то время любовники дали ему передышку, это когда Татьяна появилась за стёклами вся перевязанная, чем ошеломила наблюдателя. Он испугался, какая же это может быть тяжкая болезнь? Однако Фёдор не прекращал, только немного поскромнел, и то главным образом сзади, чего Пётр Сергеевич, как человек старой закалки, лично не одобрял.
"Чего она его не оттолкнёт, бессердечного?" – сердился он и откидывал своего старого боевого товарища, восьмикратный бинокль. Потому что дворнику нравилось, как Татьяна стесняется, наоборот, ему очень нравился длинный бюст, ведь его можно было целовать, дотянувшись из любой позиции.
Страшно было то, что поделиться увиденным ветеран не мог ни с кем...
"Молодёжь!"
Не знал мужчина, что именно здесь решалась главная проблема несчастной женщины, ведь всю жизнь она не могла накопить денег на пластическую операцию – речь шла о коррекции груди, укоротить которую не было возможности. Равнодушный к этим проблемам Фёдор и так радовался, хотя время от времени его, правда, беспокоили спорадические попытки Тани оставлять на себе лифчик, однако дополнительный стакан водки быстро усмирял эти порывы. Но женщину угнетала полная эстетическая безразличность дворника. Так продолжалось до тех пор, пока она наконец не высказалась открытым текстом.
– Такая мелочь? – искренне удивился Фёдор. – Так это, мы её урегулируем. Тут один хороший знакомый мент, между прочим, следователь, навёл меня на халтуру к хорошему хирургу. Ампутируем, – тут он перехватил испуганный взгляд, – но не до конца.
Татьяна на это горько улыбнулась, потому что знала хорошо о дворниковых финансовых возможностях, её не раз удивляла безмерная Фёдорова наивность. Женщина не догадывалась, что как-то он устанавливал сантехнику хирургу, который поразил, оказавшись хирургом пластическим.
– Как это можно тратить специалистов и дорогое оборудование на такие хирургические глупости, когда у нас тысячи людей страдают от отсутствия нах*р медицинского обслуживания?
И как ни пытался профессор доказать Фёдору, что моральные страдания людей из-за физических изъянов часто бывают куда сильнее любых болезней, тот всё равно не поверил.
– Так сколько это надо установить ему сантехники, чтобы оплатить операцию? – разрыдалась Татьяна.
– Не знаю, – насупился тот, – но поговорить же можно?
Он долго караулил профессора, пугая медперсонал своими сапогами, но разговор всё же состоялся.
– Танюха! – влетел он туда так быстро, что Алла едва успела юркнуть в укрытие. – Тань, собирайся, мы завтра ложимся на операцию!
– Какую такую операцию? – ёкнуло сердце.
– Укорачивать сиськи будем, – выкрикнул он так, будто сам делал это не раз. – Я уговорил профессора.
– А деньги? Такие же операции бесплатно не делаются...
– Да, за деньги, но я его уговорил, что он ещё и нам должен будет.
Татьяна села, хотела разозлиться, но Фёдор был такой убедительный, что не дала. Он трижды ей объяснил, что за его корявыми словами она наконец поняла: лишняя кожа с груди очень нежная, а особенно целлюлит из них, оказывается, является очень ценным материалом для других косметических пересадок, так что продав его во время операции, она сможет осуществить свою давнюю мечту!
– Ещё и на телевизор хватит, – радовался Фёдор, – ты же давно у меня мечтала!
Алла, услышав об этом с антресоли, чуть не выпала с неё. В тот день она записала на линованной бумаге доселе неслыханные ритмические узоры. А в квартире напротив даманский ветеран дважды протёр запотевший бинокль.
...Фёдор привёз Таню из больницы и занёс в квартиру на руках.
– Ты сдурел, – шептала Таня, – нас же соседи увидят.
– Наплевать.
– Так я же тут незаконно живу.
– Слушай, – пытался что-то вспомнить он, вытирая лоб, – слушай, переезжай ко мне. У меня не так красиво, но бесплатно. А мою хату мы украсим, – тут он, наконец, вспомнил чем, снова побежал к такси и принёс огромный телевизор.
– Слышишь, – сказала Таня, – а если... если они снова отрастут?
– Сиськи? Так мы ещё один телевизор купим. – А пока поправляйся, – он подключил антенну, – а потом переедем.
– А как же я? – взвыла с антресоли композиторша Алла, ведь перед ней вставала ненавистная перспектива работать в кабаке, где и ночевать ночным сторожем.
Но её за скрипом кровати никто не услышал.
Вскоре молодожёны переехали вместе с кроватью, квартира опустела, морской бинокль тоже, Валентин же со своей старостой Светкой встречались в невидимой для оптики тёмной беседке, видеть их там могли только Катька и Надька, подсаживаясь на качели.
И наконец ветеран войны и труда Пётр Сергеевич смог навсегда спасти свои расшатанные нервы.
Не окно
пьеса на два акта
Акт I
На сцене стоит большой шкаф с полированными дверями ореховой отделки. Тут же справа расположен стол, скорее комод с шестью ящиками, очень удобный для разных бытовых вещей.
Гравюра, с застеклённым изображением трёхмачтового парусника. Под ней строго симметрично градусник с аэро метром, венского происхождения, который показывает точную температуру и её давление.
В углу, потому что он красный, – иконы Богоматери и Богосына, оплетённые рушниками с щедрыми и густыми гуцульскими орнаментами.
Лампадка, едва тлеет. Под ней телевизор самсунговой работы, заботливо застеленный кружевной салфеткой, на которой стоит слоник с надбитым хоботком.
Далее по стене прикреплён коврик кролевецкого ткачества, весь в растительно-антропоморфных узорах, символизирующих древо жизни, а также Рожаницу с детишками.
Рядом – вбитый в стену гвоздь, наверное, для того, чтобы вешать на него пиджак, который на этот раз висит даже не на другом гвозде, вбитом для этого в дверь, а плотно запнутый внутрь уже указанного одежного шкафа ореховой отделки.