Хуже. Сегодня стоматологи начали полностью переделывать мои зубы.
– Зачем?
– По гитлеровскому образцу.
– Что это значит? – спросила она, хотя та же самая догадка тревожила и её, только ещё не обрела конкретной формы.
Дело в том, что она всё же видела собственными глазами ту лётчицу-испытательницу. Ага, ничего себе, только вот беда – кап-в-кап похожа на саму Еву Браун.
Любовники молча переглянулись, потому что истина, что возникла, не требовала слов.
Воцарилась такая тишина между ними, что даже сюда, в подземелье, донёсся гул далёких фронтов.
И вот, дождавшись, когда Адик поест вегетарианского винегрета и снова отправится в "мастерскую", Ева принялась рыскать по углам. И что? Под ковром наткнулась на конверт с удивительным на первый взгляд акварельным рисунком: изображением развитого атлета, на котором было неуклюже начерчено сферу с кубом посередине, а в центр вписана ещё и пирамида.
– Так вот оно что, – уста имперской анаконды омертвели, – так вот оно что: кубатура сферы с пирамидальностью, – прошипела она.
И тут бункерами прокатилась новость: фюрер приказал затопить метрополитен вместе с его невинными жителями...
Тут же перешли к действиям: она игриво заманивала в укрытие фюреровских двойников, а любовник ловко приканчивал их цианидом и браунингом, складывая в тумбочки; каждому проверяли зубы и оказывалось, что они соответствующе подпилены. Так продолжалось, пока не наткнулись на непилёного, то есть и ухлопали настоящего вождя.
Тут как раз с криком: "Адюсик, где ты? Всё уже готово! Почему ты не садишься в мой самолёт? Он уже на старте, бежим в Аргентину, милый!" – влетела юная пилотесса и тут же схлопотала из браунинга – ещё никогда имперской валькирии Еве Браун не было так приятно выстрелить, а особенно – запихнуть что-то в тумбочку.
На вождя же ради правдоподобия натянули плотные заштопанные чулки, в кармане нашли тайные ключи от "мастерской" и уже было направились туда, как Ева внезапно остановилась:
– Нет, не так. Ещё кое-что нужно сделать, долго же я терпела, и вот терпение лопнуло.
Были вызваны Борман с Мюллером и вельможами торжественно составлен акт сатисфакции, по которому Еву Браун и Адольфа Гитлера официально провозгласили мужем и женой, выпили шампанского и разбили бокалы, после чего всех распустили, а потом убедились, что в коридорах всё смылось, словно крысы с тонущего корабля, отправились в "мастерскую", где их ожидало быть что угодно, только не это:
...склёпанный из блестящей платины механизм, странный, ибо в форме гигантской летающей макитры, то есть перевёрнутой вверх дном Чаши Грааля, иначе говоря, совершенный техно-магический аппарат. Пока они ошарашенно пытались осмыслить увиденное, верхний люк открылся, и оттуда высунулся человек в пилотском шлеме и толстых авиационных очках:
– Адольф, быстрее, ещё миг и поздно, где тебя чёрт носит?
– Что такое? – хотел обидеться двойник, потому что к нему – на "ты".
– Что такое – говно мягкое, – был гневный ответ. – Вода уже подступила, ну, живо мне в кабину!
Пилот явно нервничал, ведь не выдумал ли Гитлер чего-то ещё, чем только впустить реку под землю? Затуманенный ещё давным-давно зариновым газом, он, например, решил был отравить им всех евреев, потому что не мог выяснить конкретно "которые из них развязали Первую мировую войну, а которые Вторую". А чего ждать от ефрейтора, который построил Третий Рейх лишь ради того, чтобы сконструировать платиновую леталку, а потом этот Рейх уничтожил, чтобы уберечь его тайну?
И бросились вдвоём, и успели, и шлюзы открылись, и была вода, и были вокруг мёртвые люди-метрополитенцы, и поток вдоль тоннелей с перронами, и ужас движения, пока их не приняли в свои объятия чистые воды реки Шпрее.
Над пляжами Майами звучал беззаботный рэп, сытые мажоры лениво с ночи шлялись по стрип-барам, потому никто и не заметил, как вдали из океана, где пробивался день, показались двое пловцов. Это была бомбезная фрау с неприметным кавалером. Он был совсем без усиков и потому никому не бросался в глаза.
Они устроились на песочке, то целовались, то покупали мороженое, пока спортивная мадам не заметила попугая и, купив его у бармена, но не птицу, которую торжественно выпустили в небо под аплодисменты присутствующих, а клетку, снова легла загорать. Потом ради развлечения закинули прокатные удочки.
Когда бывшая попугайская клетка наполнилась макрелями, женщина качнула вечно молодым своим телом, глянула на часы и нервно показала мужчине. Тот неторопливо взял улов и направился в глубину. Там оба ухватились руками, рыба сильными хвостами тянула их вперёд вместе с клеткой, счастливый попугай ещё долго летел за ними следом, благодаря крыльями за свободу, пока клетка не брякнула обо что-то платиновое.
Люк откинулся.
– Чего так долго? – спросил пилот.
– Да вот, – засмеялся ответ, – наловили тебе свежей рыбки.
Клетку втянули внутрь, куда и влезли парочка пляжников.
Посреди уютной, ибо сделанной в виде полтавской светлицы, кают-компании витали томные ароматы жареной макрели.
Пилот подождал ещё немного времени, а уже потом открыл крышку барбекю. От удовольствия толстые пилотные очки полезли на лоб. Узнать его стало несложно, ведь выглядел он так же, как и в далёком 1918-м украинском году.
Да-да, это был омолодившийся Юрий Шагрей-Кондратюк.
Молчали, ибо что лучше слов? Жареная макрель. "Не всё же пингвинов жарить?" – подумал каждый.
Обглодав последние хребты, весело переглянулись.
– Ну что? – ковырнула рёбрышком в зубе Ева Браун (а это была она). – Двинем назад, в фьорды Антарктиды?
– Э, нет, – возразил Юрий, и мужчины заговорщицки переглянулись.
– А куда же ещё? – задышала предвкушением красавица.
– Сегодня какой день? – спросил вопросом на вопрос давно безусый мужчина.
Ева начала думать, но так и не смогла вспомнить, особенно после того, как изобретательный Кондратюк применил ещё вписанные в эллипс тетраэдра координаты, понять пространственно-временные перемещения было не под силу.
– А поедем мы, – услышала заговорщицкое, – на семьдесят лет назад, в Москву.
– Вот так, снова в Москву, сколько же можно?
Мужчины переглянулись со смешком.
– Можно, я способен бесконечно смотреть, – произнёс Кондратюк. – Это же Парад Победы на Красной Площади!
Летающая макитра-грааль, блеснув платиной, взмыла в небо, отбрасывая брызги и тщательно обглоданные рыбьи косточки.
Секреты тайн
Ему, как младшему офицеру, ефрейтору, предложили поселиться в центре Полтавы, однако он категорически возжелал окраин, будто какая-то сила вела его к речке Псел в простую мазанку, ведь он был художником, он, Адольф Гитлер.
– Был художником, – горько скривился он, потому что на глазах имел непроницаемую повязку, как и все слепцы, потерявшие зрение от газовых атак, там, на далёкой французской реке Сомме.
Горько кривился он, когда речь заходила о передовой немецкой медицине. Однажды услышал разговор бойцов-побратимов из родной Австро-Венгрии, русинов, которые восхваляли какую-то незнакомую Украину, её невыразимые пейзажи, восхваляли так живописно, что он, как живописец, уронил слезу:
– В Украину, – прошептал.
Как и всем героям Верденской мясорубки, ему не было отказано, ведь видеть, как плачут слепые глаза, медкомиссия не выдержала, и, воспользовавшись Брестским миром, отправила его туда на лечение.
Ещё удивительнее другая правда, что перед Брестским миром сюда прибыл раненый царский ефрейтор
Георгий Жуков, ещё тогда не прославленный, а простой георгиевский солдат, который хлебнул немного газов, и вот пока он здесь, в Полтаве лечился, власть сменилась, и Жукова мобилизовали в войска УНР, где он успешно провоевал полгода. Полгода, а потом всю жизнь скрывал этот факт, иначе бы не дослужился до сталинского маршала.
Знал бы Гитлер, что он тут последователь своего будущего уничтожителя... А лекарства какие? Тихая покосившаяся хатка, тихая девушка Зинка, ещё скромнее, чем тише, он часто любил расспрашивать о близлежащих пейзажах, пока в воображении не узнал, что такое рай. Особенно его трогала картина на дверях мазанки, где на фоне того рая сидел казак Мамай.
– Какой же он? – допытывался раненый ефрейтор, а девушка не хотела ему говорить, что похож на её отца, потому что тот где-то бродил, отдавая долг Родине в махновских формированиях.
– Такой, как ты, – сказала, и покраснела, заметив, что сходство с этим странноватым австрийцем всё же есть: длинные пышные усы и клиновидный чуб на лбу.
Но не это привлекало девушку, а та неподдельная страдальческая мука, что таилась в незрячих зрачках Адольфа, и никого не оказалось рядом предостеречь от неё неразумную дочь.
Однажды, убирая за ним, она безмолвно наклонилась, пытаясь заглянуть в его слепоту, и неожиданно ей показалось, что он видит её, хотя на самом деле знала, что то воображаемое внутреннее зрение, но не удержалась и припала губами к его жаждущим устам; сила поцелуя пронзила всё его существо, и вдруг тьма раскололась, и первое, что он увидел, – это неслыханно светлоглазая и невиданно русоволосая полтавка.
– Зинонька, – прошептал он австро-венгерской родной речью.
– Адик, – не удержалась та, и они снова припали губами и слезами.
Между ними вдруг что-то вспыхнуло, и во второй раз, и почти в третий, так, что он с удивлением понял: здоровье вернулось. Так удачно, что Зинка забыла и своего прежнего Жукова.
...Потом уже он удовлетворённо подошёл к зеркалу и неожиданно горькая гримаса исказила ему лицо, Зинка заметила тот стон, кинулась, как голубка, потому что он держал у самого горла свою острую бритву "Золинген".
– Не режь! – вскрикнула она.
– Любимая, не грусти, – наконец улыбнулся он. – Просто я бы хотел сбрить эти усы.
– Не делай этого, они тебе так к лицу, ты такой родной в них.
– Я?
– Похож на казака.
– Увы, милая, когда были казаки, не было иприта. Когда началась та проклятая газовая атака и все надели противогазы.
– А ты не надел? – вскрикнула.
– Так в том-то и дело, что надел. Но почему же он не помог? Только вот сейчас я понял, что произошло. А тогда не сообразил: длинные эти усы не дали ему плотно прижаться к лицу, вот и ипритовые газы просочились ими длинными внутрь и прямо мне в глаза.
– Не стриги! – кричала она на весь край Украины.
– Хорошо, сердечко, оставлю вот тут немного под носом, чтобы ты ими игралась, ладно, милая?
И срезал.
Однако, несмотря на это, Брестский мир закончился, а возник Версальский мир, поэтому фатерлянд срочно отозвал его на родину, вокруг рушились империи и человеческие судьбы, однако он каким-то чудом ещё успел получить от Зинки открытку, где она описывала их светлоглазого русоволосого ещё не рождённого сыночка.
– Сын, – шептал он, целуя непонятные славянские буквы, – будет сын...
Вот почему он не женился на Еве Браун, хотя все партаппаратчики упрекали его.
"Сын", – шептал он и мысленно уносился в тот тихий рай на берегу Псла, воображение окутывало его, и он искренне радовался, что потомок внешне удался арийцем.