— Один из наших старых товарищей, а заодно и мой учитель, пан Борис Граб, студент-медик в Вене.
Борис снял шляпу и поклонился дамам.
— К услугам пань добродеек, — сказал он. — А всё это пан Антоний по своей поэтической фантазии выдумал насчёт моего учительства. Я никогда не был его учителем и не смог бы им быть.
— Эпаминонд! — воскликнул Тоньо с комическим пафосом. — С каких это пор ты научился делать комплименты?
И ещё мальчишкам! Да ещё в присутствии дам! Вот это ты мне новое лицо показываешь.
— Это не комплименты, товарищ, а чистая правда. У тебя одна специальность, у меня другая. Я не могу и не возьмусь тебя учить в твоей области. Вот и всё.
— Ну-ну, хитрец! — пригрозил ему Тоньо. — А вот, мамочка, ещё один гость. Этот говорить комплименты не станет, даже не поклонится, но надеюсь, вы его из дома не прогоните.
И он взял клена за голову и снял с него повивач из лопуховых листьев. Пані Трацька и панна Густя ахнули от удивления, увидев великолепную, необычайно большую рыбу.
— А это вы где взяли? — спросила пани.
— В омуте! — ответил Тоньо.
— Но каким образом?
— Вот этот Немрод поймал! — сказал он, хлопнув Эдмунда по плечу. Тот зарделся от радости. Мать, которую приход Бориса, очевидно, не слишком обрадовал, а его обращение к Тоню как к равному неприятно задело, особенно когда услышала его "мужицкое" прозвище, при этой вести немного просветлела. Эдмунд был её любимым сыном, и всякий его успех наполнял её огромной радостью и гордостью.
— Ну, замечательно! Значит, вы сегодня заработали обед! Пойдёмте же! Прошу вас, пан... как мне вас называть? — обратилась она к Грабу.
— Борис Граб, — сказал он, покраснев. Он понял, что это вроде бы "забвение" его имени — укол шпилькой, но ему было всё равно.
— Прошу за нами! Обед давно ждёт! — И пошла с дочерью вперёд, за ними Эдмунд, покачиваясь на ногах, будто собирался пуститься в пляс, а позади него Борис с Тоньо. Шли молча. Борис с интересом разглядывал сад и фасад дома. Это был одноэтажный дом под дранкой, чисто выбеленный, с крыльцом посередине и четырьмя окнами с каждой стороны. Крыльцо было оплетено диким хмелем, перед ним на широкой, посыпанной песком дорожке в два ряда стояли четыре больших кадки с олеандрами. Под окнами — грядки и клумбы с цветами и извилистыми тропками, а немного ниже начинался сад. Под одной раскидистой густой яблоней, ветви которой почти касались земли, стояла беседка из зелёной решётки, с лавками по кругу и столиком посередине; по решётке вился густой плющ с белыми и синими цветами. В западном углу дома упирался штакетник, которым был обнесён сад; дальше к западу виднелись высокая широкая въездная арка и окружённые дощатым забором сараи, конюшни, амбары, хлевы и прочие хозяйственные постройки.
На крыльце сидел хозяин дома пан Станислав Трацький с трубкой в зубах. Тоньо подвёл к нему Бориса и представил его отцу.
— Слышал я о вас, пан Граб, слышал, — сказал Трацький. — Конечно! Все учителя в гимназии наперебой хвалили вас как самого способного ученика. Особенно пан Михонский, мой личный друг и товарищ по несчастью. О, это была чистая душа! Знаете, мы вместе были в эмиграции, бедняга натерпелся, пока получил ту бедную должность!
— Он был для меня настоящим отцом, — с чувством сказал Борис. — Даже представить себе не могу, кем бы я был без его помощи и искренней, по-настоящему отеческой заботы и науки.
— А знаете, его вдова теперь живёт у нас по соседству, в следующей деревне, у своего отца. Отец её — лесничий в имении князя Шамбора. Иногда бывает у нас в гостях, — очень милая особа.
— Вот как! Этого я не знал, — сказал Борис с явным волнением.
— Ну, Эпаминонд, — сказал Тоньо, уже вернувшись из комнаты без шапки и без рыбы, — пора нам обедать. Знаешь, папа, мы его Эпаминондом в гимназии звали — за то, что никогда не врёт!
И после такой рекомендации взял Бориса под руку и повёл его в столовую. Пан Трацький уже пообедал. С утра он ездил верхом в горы к косцам, а вернувшись голодным, пообедал вместе со старшим сыном Густавом, не дожидаясь младших, вернувшихся с купания. После обеда Густав куда-то ушёл, а отец остался на крыльце с трубкой, когда подошли молодые люди.
Пані Трацька села во главе стола; справа от неё села Густя, слева — Эдмунд, потом Тоньо. Борису досталось место между Тоньо и панной. Уже при первой встрече в саду Борис словно бы ослеп от внезапной вспышки света — так его поразила панна Густя, и неудивительно, что теперь, сидя рядом с ней, он чувствовал, как мороз пробегает по телу, как кровь то замирает в груди и перехватывает дыхание, то вновь приливает к голове, наполняет глаза и вызывает перед ним немые, пульсирующие розовые круги — оптический обман, который мгновенно обретал черты её лица. Ему казалось, что эти видения видны всем так же ясно, как и ему, что они выдают его тайну, что все смотрят на него с удивлением, с тихим, заговорщицким шепотом, и он ни за что не осмеливался поднять глаза и хотя бы украдкой взглянуть на лицо своей соседки. Он видел только её белое платье, почти касавшееся его, и чувствовал лёгкий, едва уловимый, освежающий аромат резедовой помады, исходящий от её шелковистых золотистых волос, заплетённых в две толстые косы, спадающие на плечи.
— Пан изучаете медицину в Кракове? — первой спросила Густя Бориса мелодичным, хоть и немного неестественным, гортанным голосом. Борис вздрогнул, но собрал все силы, чтобы успокоиться.
— Нет, пани, в Вене.
— А почему не в Кракове? Всё-таки лучше было бы в родном крае.
— Что ж, пани, любовь к родине — дело прекрасное, безусловно. Но изучение медицины требует другого. Нужна большая клиническая база, музеи с богатой коллекцией препаратов, обширные профессиональные библиотеки и учёные, умеющие преподавать. А всего этого в Кракове как будто и нет.
— Неужели! Разве такое может быть! — воскликнула Густя с разочарованием. — А я думала, что такой старинный и славный университет, как наш Ягеллонский, ничуть не уступает ни одному европейскому.
— Эта мысль делает честь вашему патриотизму, пани, но, как и многие другие патриотические идеи, она — лишь иллюзия. Жаль, когда реальность сразу разбивает такие мечты, но так уж устроено.
— Ах! А вы, наверное, исходя из того, что "так должно быть", даже радуетесь, когда удаётся кому-нибудь разбить подобные, по-вашему, иллюзорные взгляды?
— Напротив, пани. Мне самому бывает жаль. И если когда-либо, то именно в такой момент я чувствую сожаление, ведь вижу, что иллюзия превосходства Краковского университета была для вас необычайно дорога.
— Не спорю, — сказала панна Густя, — ведь кому, как не искреннему поляку, может быть дорога такая славная часть нашего прошлого, как Ягеллонский университет? Вы же сами признаёте, что желание видеть этот университет на уровне современной науки, видеть в нём центр, притягивающий всю польскую молодёжь, — это желание вполне оправданное и законное.
— Абсолютно оправданное и законное, — живо подтвердил Борис. — Я ведь и не возражал против самого желания. И хотя сам считаю себя не польской, а русской молодёжью, всё же с моего национального положения не могу не сочувствовать такому стремлению. Но я говорил лишь о факте, а факт, уважаемая пани, никаким желанием не заменишь.
Панна Густя во время этих слов Бориса невольно положила ложку в тарелку и впервые обратила к нему своё лицо, вперив в него глаза, немного чересчур расширенные выражением тревоги, растерянности и удивления. Борис теперь сидел спокойно; разговор освежил его, вывел из смятения, — он спокойно смотрел в лицо Густи.
— Простите, может, я вас неправильно поняла, — сказала она. — Вы считаете себя не польской, а русской молодёжью? Разве это не одно и то же? Разве нас не связывают общие традиции, интересы, любовь к общей родине?
Эти слова панна Густя произнесла с открытым упрёком, раздражённо, и даже лёгкий румянец выступил на её бледном, почти прозрачном лице.
— Нет, пани, Русь и Польша — это не одно и то же, — ответил Борис. — Польские традиции не те же, что русские, и русская родина не та, что польская. А что до интересов... гм, об этом нужно говорить подробно, одним словом тут не обойтись.
Густя побледнела. Она выросла и воспитывалась на польской литературе «золотого века», которая с возвышенным чувством патриотизма и идеями о цивилизаторской, братской, освободительной миссии Польши среди всех народов мира спокойно сочетала незнание реальных нужд и стремлений собственного народа и вроде бы добровольное, но всё-таки подчинение Руси и Литвы, которым велено было во что бы то ни стало считать себя неотъемлемыми частями той фантастической Польши. В её доме она никогда не слышала ничего, что бы противоречило этим взглядам, а из тогдашней польской прессы знала о русской проблеме разве что то, что некая горстка «nieporządnych і niepoczciwyh wichrzycieli i świętojurców»* пытается взбудоражить народ против поляков, чтобы окончательно оторвать Русь от Польши и присоединить её к Москве. Она горячо, всей душой ненавидела этих людей, презирала их, считала своими личными врагами и охотно бы навредила им, если бы могла.
— Так вы — святойурец? — спросила она Бориса.
— Нет, пани, не святойурец, а просто себе — русин. Если вам непременно нужна особая метка — зовите меня народовцем.
— Если не святойурец, значит, вы с поляками заодно?
— Я с любым честным и добрым человеком заодно, если он готов помогать или хотя бы не мешать свободному развитию моего народа.
— Свободному развитию вашего народа? Какого народа? Польского ведь?
— Нет, пани, — терпеливо объяснил Борис. — Я могу и должен сочувствовать полякам, развивающим польский народ, но, думаю, имею право ожидать от них, что они не будут мешать мне работать для своего, русинского народа.
— Но разве есть какой-то "русинский" народ? Что это за народ такой? Мир знает только два народа: польский и московский. Кто не поляк — тот, значит, москаль.
Борис улыбнулся. Как бы ни была ему неприятна эта теоретическая дискуссия при первом знакомстве с девушкой, как бы он ни сожалел о её односторонних взглядах — пыл, с которым она говорила, показывал, что она думала, что она выстрадала и приняла эти идеи как свои, что она создала себе идеал и полюбила его.