Каждому честному и совестливому человеку было бы нелегко. Но сделай это для меня. Прошу тебя! Сделаешь?
Борис колебался. Этой ночью, блуждая по глухим улицам, он довольно тщательно обдумал всё это дело и твёрдо решил покинуть город. Правда, он не ожидал, что разговор с Михонским окажется таким тяжёлым и болезненным. Поэтому сейчас не мог решиться. Совесть говорила ему, что нужно как можно скорее убраться подальше от этого дома, а тут его учитель, его благодетель умоляет остаться.
— Ненадолго, — продолжал Михонский, угадывая его колебания. — Я же тебе говорю, что недолго ещё буду мешать на этой земле. А потом, когда меня не станет, поступай, как знаешь. Согласен?
— Согласен!
— Спасибо тебе! — И Михонский крепко пожал ему руку. — Ещё одно, Борис, — теперь даю тебе на неопределённое время свободу. Можешь вовсе не приходить ко мне, пока я сам не пришлю за тобой.
— Спасибо вам, пан профессор, — сказал Борис и с тяжёлым сердцем, с опущенной вниз головой, словно преступник, тревожно, исподлобья оглядываясь, вышел из дома Михонского. К счастью, пани Михонской не было дома — она куда-то вышла в гости.
— Не ошибся я в нём! — шептал, когда он ушёл, Михонский. — Боюсь только, чтобы он не подумал, что я именно с таким намерением привлёк его к себе. Это было бы подло с моей стороны! Но нет, он честный парень и не заподозрит другого в подлости. Боже! Ускорь моё освобождение! Ведь ты позволил мне дожить до этой крайности, за предел которой… Всё, всё, что может вынести человек, я уже вынес! А впрочем, кто знает, может, ещё не всё!
И в тяжёлых думах он лёг на софу и заснул.
Недолго длилась та свобода, которую Михонский дал Борису. В тот же вечер в его комнату постучала служанка Михонского и коротко сказала:
— Пан профессор зовёт.
Не говоря ни слова, Борис оделся и пошёл один, потому что служанка, позвав его, сама сломя голову побежала куда-то в город. В тяжёлых предчувствиях шёл Борис к знакомому домику над Сяном. Окна были ярко освещены, какие-то тени мелькали на занавесках. Войдя, он узнал, что пан профессор, когда пани Михонская вернулась с визита, именно в ту минуту, когда она, сняв визитное платье, весёлым, улыбающимся лицом вошла в его кабинет, получил кровоизлияние. Консилиум врачей оказался почти бесполезным. Правда, кровь остановили, но больной лежал бледный-бледный, бессильный, как мертвец. Пани Михонская встретила Бориса у тех же дверей, что и вчера. Её глаза были заплаканные, веки покрасневшие, но всё же сквозь слёзы мерцал тот пылающий жар, который вчера иссушил его память и выжёг в его сердце глубокую рану. Он опустил голову, чтобы не смотреть ей в лицо, пробормотал какое-то слово и поспешил к больному.
— Ну что, не говорил я, что так будет? — едва слышно, с улыбкой прошептал Михонский. — Надолго тебя не задержу.
Горько рыдая, припал Борис к его постели. Михонский прожил ещё несколько дней, пережил ещё два приступа, а после третьего тихо угас, словно свеча. Борис не отходил от его постели, со слезами проводил его в могилу. Вместе с Борисом плакала и скорбела вся гимназия. Через несколько дней после похорон пани Михонская уехала из Перемышля, так что Борису и не пришлось переводиться в другую гимназию.
В то время он познакомился и с паничами Трацкими, которые учились на два класса ниже его, особенно с Тонём. Правда, Эдмунд первым искал знакомства, а точнее — добивался протекции у Михонского, потому что был слаб в математике. С этой целью он обхаживал Бориса, несколько раз приглашал его к себе домой, хоть в душе презирал его, как простолюдина. Борис довольно быстро понял настоящую натуру Эдмунда и махнул на него рукой. Он бы уже после второго-третьего визита перестал бы ходить к Трацким, если бы не познакомился с Тонём, к которому почувствовал особую симпатию. Со временем они подружились и часто тёплыми летними вечерами, прогуливаясь по саду, вели долгие беседы обо всём, что волновало их. Тоньо многое перенимал от обширной начитанности и чётких, точных взглядов старшего товарища. Он особенно доверял Борису за его искренность и открытую прямоту. Только ему он решился показать свои первые поэтические опыты; от него впервые услышал новые взгляды на искусство и поэзию, которых не давала гимназия, но которые развились у Бориса в разговорах с Михонским. «Жизнь», «живая правда», «реализм» — вот те новые лозунги, которые Борис впервые ясно и чётко высказывал Тоню. Хорошо было и то, что в тех разговорах Тоньо не был исключительно учеником, а Борис — учителем. У Тоня было более развито художественное чувство, фантазия и тот ещё неясный, но уже сильный наклон к идеализму, который впоследствии стал у него настоящим культом. С другой стороны, Борис был натурой до мозга костей реальной, практичной и не склонной к поэзии. Воображение, творческое начало были у него слабо развиты, зато анализ и рассуждение были его сильной стороной. Он любил выражать свои мысли коротко, почти догматично, чем вызывал сопротивление, споры и дискуссии. Ставя вопросы о реализме ребром, отвергая всякий идеализм и эстетику во имя пользы и правды, Борис невольно побуждал Тоня задуматься глубже: что такое идеализм, а что реализм в искусстве, каковы их задачи и взаимное значение, какова вообще цель искусства. Эти вопросы, зародившись однажды в его голове, не переставали занимать его, но к ясному, успокоительному ответу дискуссии с Борисом его не привели. Борис сам этими вопросами не интересовался. Не будучи художником, он не приписывал себе права судить в художественных делах, но именно он впервые обратил внимание Тоня на другую сторону: на потребности и требования самой жизни, на общественные вопросы. И в этих вопросах Михонский под самый конец старался дать своему ученику хоть первые основы знаний, а ясный ум Бориса, практичный и стремящийся к полезной деятельности для тех, из среды кого он сам вышел, жадно впитывал эти наставления учителя, как жаждущая земля весенний дождик. Немногочисленные книги, говорящие о жизни, нуждах и потребностях рабочего люда за границей, что оказались в библиотеке Михонского, Борис прочёл взахлёб и подробно обсуждал их с Михонским. Он бы хотел прежде всего знать, как обстоят эти дела у нас, но от Михонского ничего, кроме отрывочных фактов и общих фраз о том, что и у нас беда, но рабочего вопроса в западноевропейском смысле нет, он не услышал. Он начал расспрашивать о книгах по нашим местным условиям, о новейшей истории края, но Михонский, как ни напрягал память, не смог ему ничего показать. Что школьная статистика и отдельные статьи в тогдашней прессе далеко не удовлетворяли его, и говорить не стоит. Но как бы там ни было, в душе Бориса запала закваска — интерес к социальным вопросам. Он чувствовал своей крестьянской душой безмерную важность этих тем и пытался передать Тоню часть той же закваски.
На этом они и расстались. Борис, сдав экзамены на аттестат зрелости, поехал в Вену изучать медицину; Трацким оставалось ещё два года учиться в гимназии. Разговоры с Борисом оставили глубокий след в памяти Тоня и дали богатый материал для размышлений. Он начал искать в поэзии того, о чём так горячо проповедовал Борис — правды, жизни, реализма, но долго не мог найти того, чего искал. Современная литература, как известно, исключена из программы наших гимназий, а старые, хоть и мастерски обработанные образцы вроде Гётеевой поэмы «Hermann und Dorothea», не удовлетворяли его страстного чувства. В польской поэзии он находил больше чувства, тепла, огня, но это чувство было чересчур буйным, экзальтированным, иногда болезненным; такая поэзия опьяняла, но не возвышала его, не рисовала ему живой природы и людей. Исключением разве что были отрывки из «Пана Тадеуша» Мицкевича, но целую поэму Тоньо так и не удалось достать до конца учёбы. Поэзия Ленца была первой, что приблизилась к тому идеалу, который он себе выработал и к которому стремился. Увлечённо читая её, он забывал за чарующими картинами живописной природы, что поэзия на этом не должна заканчиваться. Неудивительно, что теперь, встретив так неожиданно и в такой тяжёлый момент Бориса, он обрадовался вдвойне. С первой минуты ему понравилась мысль, что Борис останется у них на несколько дней, и он сможет наговориться с ним вдоволь, узнать от него много нового — и про университетскую жизнь, к которой он сам теперь готовился, и про новые современные стремления в науке и литературе, которые в Вене Борис мог узнавать гораздо легче и полнее, чем он — в Перемышле.
— Ну, Эпаминонд! — вскрикивал Тоньо время от времени, когда они с узкой тропинки, по которой нужно было идти гуськом, вышли на широкую дорогу. — Кто бы мог подумать, что мы сегодня с тобой встретимся! Да ещё в такой переделке! Но слышишь, друг, сразу говорю тебе: не отпущу тебя раньше недели. Даже не надейся! Придётся тебе рассказывать, рассказывать и ещё раз рассказывать!
— Ну, не хвались, что не отпустишь, — ответил Борис. — Может, найдутся старшие, которые выгонят меня раньше.
— Никогда! Чтобы тебя выгнали? Да они богу будут благодарны, что ты приехал, сможешь дать нам хорошие советы по поводу университета. Ведь знаешь, мы после экзаменов поступаем в университет.
— Ну, поздравляю! Дай бог, чтобы всё было благополучно!
И Борис с искренней теплотой пожал руки обоим братьям.
— Значит, отныне мы товарищи — студенты.
Вот так, перебрасываясь словами, они дошли до дома. Там их уже давно ждали к обеду. Уже издали, приближаясь к панскому двору, стоящему на пригорке, окружённому небольшим садом, спускавшимся по склону и обнесённым зелёным частоколом, наши путники увидели у садовой калитки две женские фигуры с розовыми зонтиками.
— Ах, мы из-за сегодняшних приключений и передряг хорошенько опоздали к обеду, — вскрикнул Тоньо. — Смотри, Мундзю, вон мама и Гуся нас ждут. Ой, попадёт же нам!
— Ну, не бойся, — сказал Эдмунд, — мама сразу смягчится, как только ты покажешь ей рыбу, а Гуся... ну, её мы, пожалуй, и не сильно будем бояться.
— А кто это Гуся? — равнодушно спросил Борис.
— Наша сестра, на год старше Мундзя, — ответил Тоньо.
Они подошли к калитке.
— Ну, побойтесь бога, мальчики, где вы пропадали? Что с вами случилось? Я уже хотела слуг за вами послать, думала, вы где-то утонули!
— Нет, мамочка, мы живы-здоровы! — сказал Эдмунд. — Правда, в переделки попали, но, слава богу, всё обошлось хорошо.
— В какие переделки? — спросила мать.
— Ну, об этом мы расскажем маме в более свободное время.
— А я вот маме двух гостей веду, — сказал, смеясь, Тоньо.