И тут Ленау стал для него хорошим примером, чью манеру можно было перенять, одновременно вкладывая в поэзию своё собственное «я». У Ленау Тоньо яснее всего увидел, что лирическая поэзия не может быть ничем иным, как только проявлением и выражением глубочайших глубин души поэта; что она может быть правдивой, подлинной и ценной только тогда, когда искренна, то есть когда душа поэта в точности такова, как он её показывает в поэзии — со всеми её сильными и слабыми сторонами; что, следовательно, «сочинить» лирическую поэзию так же невозможно и бессмысленно, как и «сочинить» собственную душу; и что в конечном итоге, если у поэта душа низка, грязна и неинтересна, то он никогда и ни при каких обстоятельствах не создаст чистую, искреннюю лирическую поэзию. И вот таким путём Тоньо пришёл к мысли, что если хочешь быть настоящим, искренним поэтом — надо быть по-настоящему добрым, честным и разумным человеком, не иметь за собой ни крупицы фальши, растить в сердце негасимый огонь любви к людям и к общему благу, не допуская туда никакой грязи, низости и мерзости — чтобы не только смело и ясно открыть перед народом свою душу, но и согреть этот народ огнём собственного сердца, повести его к высшему, идеальному стремлению.
Впрочем, такие мысли не родились у Тоня сразу и не без влияния других, более ранних факторов. Первые ростки подобных размышлений посеял в нём отец. Пан Евзебий Трацкий когда-то владел обширными имениями в конгрессовой Польше. Но, бросившись с жаром в восстание 1863–64 года, он потерял всё и был вынужден эмигрировать. После пятилетней жизни в Париже он с семьёй вернулся в Галицию, где за остатки былого состояния купил бедное горное село Н., чтобы — как он говорил — дожить свой век на родной земле. При богатстве он был вполне заурядным паном, с подданными обращался не хуже и не лучше, чем большинство соседей-дворян, духовными интересами, политикой и патриотизмом интересовался мало, да и в восстание его потянули в основном соседские настроения, личные амбиции и горячая шляхетская кровь. Только огонь восстания и затем тяжёлая школа эмигрантской нужды, унижений и бессмысленного скитания перевернули его. Он обрел более широкие и свободные взгляды на мир и человеческую жизнь, избавился от многих шляхетских предрассудков, научился более человечному и уважительному обращению с простыми и бедными людьми, чем прежде, познакомился также с рядом зарубежных и эмигрантских теорий, за что в глазах окрестных шляхтичей получил ярлык фармазона, демократа и даже коммуниста. Конечно, эти теории не пустили в нём глубоких корней и остались скорее просто теориями, но всё же — в сочетании с рассказами о восстании, о перенесённых страданиях, о беседах с выдающимися и гонимыми людьми, проповедниками новых взглядов на социальную и политическую справедливость — всё это производило на юного Тоня сильное впечатление, представляло отца в каком-то особом свете, словно в ореоле мученика-борца, всё это, хоть и непонятное и туманное, сеяло в мальчишеской душе зародыш того идеализма, того стремления к общему благу и справедливости, без которого человек, каким бы способным, талантливым или учёным он ни был, не может стать по-настоящему великим гражданином. Разумеется, отец никогда не читал сыну «лекций» по патриотизму и политическим взглядам, даже не затевал с ним разговоров на такие темы — он был слишком занят хозяйством. И это было для...
III
А между тем — вдруг, будто прямо над его головой, раздался выстрел. Горы и дебри загремели эхом, и у Тоня резко забилось сердце, захлестнула какая-то смутная тревога. Что это? Он и представить не мог, что так его встревожило, но не мог совладать с собой, не мог прогнать испуга. Быстро ополоснул рыбу, завернул её в широкие лопуховые листья и перевязал хмелевыми плетями, а потом, прижав её к боку, со всех ног бросился вверх по берегу туда, где надеялся найти брата. Что-то гнало его вперёд; несмотря на коряги, он лез вверх, пока вдруг не услышал голос Эдмунда.
— Тоню! Тоню! — звал брат каким-то изменённым, тревожным голосом, от которого у Тоня сразу перехватило дыхание. Он побежал вверх по лугу что было мочи.
— Что такое? Что случилось? — крикнул он, увидев Эдмунда, бледного как мертвец, неподвижно стоящего посреди лесной тропинки.
— Я человека убил! — пробормотал Эдмунд, клацая зубами от страха.
— Человека? Где? Какого? — спрашивал Тоньо.
— Вон там, на повороте тропинки. Я только что зарядил дробью, вижу — сойка кричит на ветке возле земли. Прицелился, но, пока стрелял, сойка слетела. Бах! А тут что-то ойкнуло на тропе и покатилось вон туда, в овраг. Слышишь, ещё стонет!
Тоньо не стал дослушивать, а побежал изо всех сил туда, откуда доносились стоны. Тропинка шла вдоль края крутого и довольно глубокого оврага, куда и упал подстреленный, и оттуда доносилось до братьев тихое, жалобное стонание, прерываемое обрывками слов на непонятном языке. На эти голоса и побежал Тоньо. Он весь дрожал, как в лихорадке, словно сам был виновником несчастья. Эдмунд всё ещё стоял, приросший к месту, держа злосчастное ружьё в руках.
Подойдя к краю оврага, Тоньо увидел на его дне двух евреев, одетых в какие-то рваные, грязные от нефти и зловонные лохмотья. Оба были не стары, но по немытым и измученным лицам трудно было сказать — то ли им за тридцать, то ли уже за сорок. Один из них — сухонький, малорослый и, очевидно, болезненный — лежал на траве; его руки, лицо и босые до колен ноги были в крови; он сначала тихо стонал, а потом, заметив над собой панича, начал кричать всё громче. Второй — рослый, плечистый, с рыжими волосами и лицом, покрытым следами оспы — суетился возле раненого, приносил в пригоршнях воду из ручья, вроде как пытался промыть рану, но на деле только ещё сильнее обмазывал лежащего кровью, от чего тот начинал стонать и кричать всё громче, метаясь, словно в страшных болях.
— Что здесь случилось? Куда тебя ранило? — крикнул Тоньо, спрыгивая вниз в овраг и приближаясь к пострадавшему.
— Ой, убили меня! Калекой сделали навеки! Ай, как болит! — стонал еврейчик.
— Где болит? Куда ранило? — расспрашивал Тоньо, стараясь разглядеть, откуда течёт кровь. Но тот так дёргался, что ничего нельзя было разглядеть.
— Ах, если бы я знал, кто тот враг, тот разбойник, что жизни меня лишил! Ох, ох!
— Это не враг и не разбойник, — решительно сказал Тоньо. — Это я — сын здешнего помещика. Надеюсь, рана твоя не тяжёлая. Не бойся, мы привезём врача, и ты скоро поправишься!
— Ох, сын здешнего пана! — простонал еврей. — Ах, какая беда! Зачем мне доктор? Я умираю! Ах, ах, а сын здешнего пана в тюрьму попадёт! Ах, ах, какая жалость! Но я не виноват! Надо бы здешнему пану аккуратнее стрелять! Умираю! В тюрьму!
— Нет, этого не будет! Лучше я его сейчас тут же убью! — закричал второй, рослый еврей, схватив Тоня за воротник своей огромной грязной рукой. — Если мой брат умрёт — я и тебя убью, слышишь, панич?! Обоих вас тут закопаю, а сам в мир уйду — и всё пропало!
В его глазах пылала страшная угроза, дикая ненависть. Могучая ладонь сдавливала шею Тоня — и о сопротивлении не могло быть и речи.
— Ох, Элькуна! — закричал раненый. — Ты с ума сошёл, или что? Отпусти панича, зачем его пугать? Разве он нарочно? Бедный панич, смотри — как побледнел!
Элькуна отпустил Тоня, но его дикий, полный злобы взгляд ни на миг не отрывался от лица панича. А Тоньо будто остыл, закалился внутри. Страшная угроза смерти сразу оглушила его, заглушила все более слабые чувства, будто морозом ошпарила душу. Бледный, окаменевший, он стоял на месте, не сводя глаз с окровавленного еврея, лежащего на траве. Его страшного спутника он, казалось, даже не замечал.
— Элькуна, воды! Ещё промой! Ох, нога, нога болит! Холодной воды, промой!
Великан принёс воды в ладонях и начал промывать ногу. Когда он наклонился, больной что-то прошептал ему на ухо. Нога всё ещё была в крови.
— Ну что, панич, — сказал Элькуна немного мягче, — видите сами, какое несчастье вы нам наделали. Что теперь делать? Мы люди бедные, наёмные... куда нам теперь податься, чем жить?
— Не беспокойтесь об этом, — сказал Тоньо, немного придя в себя. — Уж поверьте, папа у нас не такой. Как только узнает, что произошло, всё вам возместит. И доктора привезёт, и больного приютит у себя, пока не поправится.
— Ох, дай бог здоровья вашему папеньке, — простонал раненый. — Только приют не нужен — мы с того самого села, где ваш отец помещик.
— Вы с того же села? — удивлённо воскликнул Тоньо. — Как такое может быть? Я вас никогда не видел.
— А мы вот уже двадцать лет, как тут не были. Наш отец держал тут корчму, ещё до того, как ваш отец сюда переехал. И купил тут землю — прямо напротив двора. Тут и умер, лет десять назад будет.
— Ах, так та заброшенная хата — это ваш родной дом! — вскрикнул Тоньо.
— Так точно, панич. А мы ходили по миру на заработки, счастья искали. Где его сейчас найти? Как ушли бедные, так и вернулись бедные! А теперь ещё такое несчастье — уж, наверное, не смогу ходить! Что нам теперь делать?
— Так вы действительно тяжело ранены? Может, это не так уж страшно? Ведь стрельба была дробью.
— Ох, дробью, но весь заряд попал в меня — и в ноги, и в руки, и в лицо! Ещё хорошо, что не в глаз. Прямо подкосило — я рухнул в овраг, чуть костей всех не переломал о камни. Ох, ох!
— Ну, дайте-ка я посмотрю на ваши раны. Ваш брат, вижу, не умеет за ними ухаживать — сколько моет, а ещё не смыл. Давайте я попробую.
— Ох, нет, нет! — замотал головой еврей, будто от сильной боли. — Не надо, не трогайте меня! Пусть уж брат!
— Но чего вам бояться? Я немного разбираюсь в ранах. Может, дробь где-то застряла — надо вытащить?
— Что, вы её вытащите? — снова грозно спросил Элькуна.
— Но ведь промыть всё равно нужно, чтобы посмотреть, — ответил Тоньо.
— Пан, — сказал Элькуна, — мы и без вас знаем! Оставьте брата в покое. Мало того, что он из-за вас так страдает — ещё и докучать ему будете? Лучше бы уж дали, что есть, на лекарства!
У Тоня не было денег — во время каникул они ему были и не нужны. В карманах едва набрался гульден.
— Вот и всё моё богатство, — сказал он, выложив монеты на ладонь.