Но, дорогая пани, подумайте же: я сделал это с болью в сердце и наполовину вынужденно. Скажите слово, одно только слово — и я покину этот ненавистный дом и прилечу к Вам. Только не отнимайте у меня всякую надежду, ведь этим Вы меня убиваете. Ответьте мне, всё объясните, о чём прошу, укажите путь, которым я мог бы дойти до обладания Вашей рукой — и я готов отдать всё, всё, лишь бы завоевать Вас".
Прочитав, Борис сложил этот листок, вложил в маленький конверт и подписал: "Для панны Густи". Затем сел и написал другое письмо.
"Дорогой Тоню!
Передаю тебе через руки записку, которую, будь добр, вручишь своей сестре. Ты знаешь, какие у нас отношения, и поймешь, если я скажу, что в этой записке — вся моя жизнь, не столько, может быть, физическая, сколько моральная. Будь добр, передай ей это письмо как можно скорее и попроси, чтобы она мне ответила. В знак того, что письмо дошло до тебя, будь добр, передай мне с посыльным книгу, которую я у тебя забыл. Обнимаю тебя и сердечно приветствую — Борис".
Едва он успел сложить оба письма и упаковать их в один, больший конверт, как вошла пани Михонская.
— Ну что, готовы вы?
— Готов.
— Что это вы замёрзли, чего дрожите так?
— Я? Да нет... С чего бы мне дрожать! — смутившись, ответил Борис. Пани лукаво усмехнулась.
— Это вы что, письмо какое написали?
— Так... письмо. Видите, я у Тоня Трацкого забыл свою книгу, вот и хочу, чтобы он мне её прислал. Далеко тут до почты?
— До почты? Две мили. Но что вам с того — ведь в Н. почта не идёт. До Н. ближе, чем до почты. Если вам очень нужно, могу сейчас же послать верхового кучера в Н.
— О, пани так добры ко мне. Боюсь только, как бы не злоупотребить вашей добротой.
— О, о, о! — с комическим удивлением воскликнула пани. — А с каких это пор вы стали бояться? Ну-ну, адресуйте письмо, я сейчас велю кучеру быть готовым. Через час он уже будет там!
Она вышла. Борис запечатал и заадресовал письмо, и в ту же минуту пани вернулась с кучером, который, очевидно, только что вернулся с леса и успел пообедать.
— Ты, Микола, знаешь младшего панича из Н., того черноволосого? — спросил Борис.
— Знаю, прошу пана. Панич Тоньо зовётся.
— Так вот, будь добр, возьми это письмо, не потеряй, и передай ему.
— Добре, прошу пана.
— Он тебе даст книгу для меня — привезёшь.
— А больше ничего?
— А я знаю? Может, ещё письмо какое напишет.
— Добре, прошу пана.
Борис дал ему письмо.
— Дай сюда, — сказала пани Михонская, резким нервным движением выхватив письмо из рук Миколы. — Видишь, уже запачкал! Я тебе его заверну в бумагу и тряпку, ремнём перевяжешь — так не потеряешь!
И алчным взглядом глянула на адрес, затем мгновенно отвернулась к Борису. — Выйдите на террасу, я сейчас буду, только его отправлю, — сказала она весело. Потом махнула рукой, держа в пальцах письмо, и почувствовала, как внутри внешнего конверта зашуршало другое, меньшее письмо. Стиснула губы, закусила зубы — лютая зависть сдавила её сердце.
— Ах, знаю я тебя, голубчик, — прошептала она, — не обманешь ты меня! Ей ты пишешь, а братом прикрываешься? Проклятая кукла!
И швырнула письмо на кровать — была она у себя в комнате. Дыхание ей перехватило. В эту минуту она готова была разорвать письмо, прочитать, изорвать в клочья — так же, как разорвала бы сейчас саму Густю, будь та у неё в руках. Но благоразумие взяло верх. Что будет, если она разорвёт письмо, прочитает? Только навредит делу, а ничего важного не узнает. Любовные заверения да воркование — не так уж это важно. А вот если бы получить в руки её ответ — другое дело. Это уже своего рода документ, оружие! И в голове пани Михонской за миг сложился план. Аккуратно завернула она письмо в бумагу и тряпку. Микола, в коротком сердеке, уже ждал в сенях.
— На, езжай к Трацким и не медли. Если получишь ответ, письмо — не езжай прямо ко двору, а сверни с дороги прямо на выгон, там спутай коня, а сам зайди сзади, через кухню, так чтобы тебя этот панич не видел, понял?
— Понял, прошу пані.
— И письмо мне в руки передашь, понял?
— Понял.
— И никому ни слова об этом! Запомни. Я тебе это запомню добром.
Микола поцеловал пани руку, сел верхом на коня, подложив старое сердачко, и поскакал так, что пыль закрутилась. Тем временем пани повела Бориса осматривать хозяйство. Смотреть там особенно было нечего: хозяйство было бедное, заброшенное, видно, велось без того барского ока, которое, как гласит пословица, и коня откормит. Здания были старые и неухоженные, крыши прогнили и светились дырами, сараи стояли пустыми, хоть у Трацких уже давно были полны сена.
Борис не удержался, чтобы не высказать пани своих замечаний о плачевном состоянии хозяйства.
— Вы правы, — грустно сказала она. — Но скажите сами, как тут может быть иначе? Отец старый, немощный, а я — слабая женщина. Кому тут за всем смотреть, кому вести хозяйство? Ещё хорошо, что хоть так держимся на ногах.
Вышли в поле — и там не лучше. Сразу за огородом была посеяна полоска пшеницы — единственная на всю округу. Земля хорошая, намывная, в низине, можно было бы вырастить прекрасный урожай. Но вспахали плохо, подкормили плохо, весной не пропололи, и пшеница вышла никакая: высокий осот качался над колосьями, вьюнок и горошек спутали стебли пшеницы в сплошные завалы, придавив их к земле. Жалко было смотреть на пропавший Божий дар.
— Что ж я могу поделать, — оправдывалась пани, словно отвечая на невысказанный упрёк Бориса. — Тут нужны другие руки. Пока отец был моложе и живее, всё шло хорошо: долгов не было, иной раз и наличные водились. А теперь те времена прошли!
— А земля здесь неплохая, — сказал Борис. — И пастбища, наверное, хорошие.
— О, скотина — это главная опора хозяйства! У нас полонины обширные, пара тысяч моргов. Раньше отец на них по сотне быков пас. Правда, без евреев в долю не обходилось, но всё же после ярмарки осенью бывало привозил и по две, и по три тысячи чистого дохода. А теперь полонину евреи у нас арендовали, а нас в долю не зовут, потому что некому за этим следить. Вот если бы мужчина, да молодой, да разумный, энергичный — тогда тут можно жить, ох, и как жить хорошо!
Каждый раз, когда пани заводила разговор на эту тему, Борису становилось как-то душно и неловко. Он то склонялся, то отворачивался, рвал какую-то травку, поднимал камешек, и старался всеми видами показать, будто не слышит или не понимает, к чему она клонит. А пани всё гнула своё, терпеливо, ничем не выдаваясь, но и не спеша к открытым разговорам. Недаром она почти всю ночь не сомкнула глаз, обдумывая, как и какие сети расставить, чтобы хотя бы этого зверя поймать, раз уж лучшего не нашлось. Были у неё женихи из окрестной шляхты, но такие, что она предпочитала сидеть вдовой в этой глуши с престарелым отцом на этом бедном хозяйстве, нежели выйти за кого-либо из них. Она понимала: выйди она за какого-нибудь из этих пропитых барчуков, картёжников и авантюристов — и от этой глуши, и от этого хозяйства ничего не останется. А после первого мужа и нескольких лет, проведённых в городе, ей хотелось чего-то другого. Борис, хоть и сын крестьянина, казался ей куда предпочтительнее. Она знала его и чувствовала к нему нечто такое, что женщина долго не забывает. А что сын крестьянина — подумаешь! Привык к бедности — значит, и к труду привык, к пунктуальности, закалил себя, сможет поднять и повести хозяйство на её родине, будет уважаем и её уважать станет. А кто хочет — пусть болтает, ей всё равно, лишь бы самой было хорошо.
— Ну, довольно пока прогулок, — сказала пани, — ещё после обеда будет время. Пойдём в дом, там, наверное, татко нас уже ждёт.
Пан Ремба и вправду уже ходил по комнате с трубкой в зубах, когда они вошли.
— Приветствую, приветствую! — вскричал он, протягивая Борису свою сухую, как лучина, и жёлтую, как пергамент, руку. Борис пожал её — она была холодной, как рука мертвеца.
— Ну, как спалось? — спросил далее пан Ремба, взяв Бориса под руку и опираясь на его плечо, как дама. — Извините, что утруждаю, — закричал он, — но видите, стар я стал, ноги уже не держат, приходится искать молодую опору! Хе-хе-хе! А ведь как жилось в молодости, ой, жилось! О, не то что теперь! Не тот свет был, не те порядки! Хе-хе-хе! Вам, молодым, и не вообразить, как мы жили. Я, как мне было семнадцать, так отец мне каждый год по трое новых девок держал. С целой деревни собирали девушек, ставили в ряд во дворе, а отец мне: "Иди, сынок, выбирай, кто тебе по вкусу". Хе-хе-хе! А нынче что! Парню двадцать лет, а он и не знает, как к девушке подступиться! Чего стоит такой мир!
Пани Михонская тем временем прятала что-то в соседней комнате, не слушая этой беседы. А старик Ремба, крепко навалившись своими костями на Борисово плечо, ходил с ним по комнате, шаркал ногами и всё говорил, и говорил, и всё такое, что Борису было противно слушать.
— Хе-хе-хе! Я уж точно перед богом не пожалеюсь! Жил я, сынок, жил вдоволь. Знаете, я уже в десятом году жизни все эти штуки знал, а когда был в гимназии — до четвёртого класса дошёл, да и бросил, — так был целому классу учителем по женской части. Хе-хе-хе! Хотел бы я увидеть такого учителя, которого так слушались бы парни, как меня! И что мы вытворяли! Всё у меня записано, я вам потом прочту. У нас целая компания была организована, артель такая — по девкам. Мы на охоту ходили за город. Всякое бывало! А я всегда был вожаком. Пока я был — всё шло как по маслу, нас ни разу не поймали. А как меня не стало — те дураки тут же попались. Двадцать человек сразу выгнали из гимназии! Хе-хе-хе!
Борис слушал эту болтовню и корчился, как на муках. Хриплый, натужный голос старого Рембы резал ему слух, а слова жалили в сердце, вызывали боль и отвращение. Ему казалось, что к нему прилип какой-то мерзкий слизняк, полип — холодный и цепкий, высасывающий кровь, а вместо неё вливающий в сердце липкий, омерзительный яд. А Ремба всё болтал. Те немногие искренние человеческие чувства, что, может, и были в его душе, давно уже затерялись в закоулках жизни, остыли и заплыли холодной слизью.