Так вот, будто я собираюсь на первый бал. Вам нравится бывать на балах?
— Может, и понравилось бы, если б умел танцевать.
— Как же это — не умеете танцевать? — воскликнула пани.
— Хоть мне и стыдно, но должен признаться — не умею. Вы ведь знаете, пани, что я умею только то, чему меня научил ваш покойный муж. А танцам он меня не учил.
— Какая жалость! А я думала, что вы танцуете!
— Да разве это жалость! Думаю, для меня это и к лучшему.
— Почему же? Ведь врачи говорят, что танцы даже для здоровья полезны — движение...
— Ну, это да. Полезны, кому полезны, а для меня, может, были бы и вредны. Может, я слишком бы увлёкся, много времени тратил бы… Так что, думаю, лучше уж как есть.
— О, о, о! Какой страстный! — сказала пани Михонская. — Кто бы мог подумать, если бы не знал вас ближе.
— Что ж, прошу пани, — не велика наука быть разумным, рассудительным и умеренным, когда живёшь без сильных искушений. А если бы моя жизнь пошла другим путём, то кто знает, каким бы я стал. Танцы, по-моему, тоже своего рода искушение: знакомства заводишь, кровь бурлит, ну и, понятно, рассудок мутится. Бог с ними!
— Вот он какой — законник строгий, почти как монах! — воскликнула пани. — Ну-ну, знаем мы вас, святые и праведники! — и погрозила ему пальцем.
В этот момент пан Ремба, поев, поднялся, перекрестился, зевнул и, повернувшись к дочери, сказал:
— Ну что, пора спать?
— Пора, папа, пора! — сказала она. — Параско, иди постели пану. Пусть папа раздевается. А вы, пан Борис, тоже уже спать хотите?
— Ну, особо не хочется, — сказал Борис, — но устал всё-таки.
— Конечно! Ну, пойдёмте со мной сюда, в другую комнату, пусть тут папа раздевается. А я тем временем вам постелю в салончике. Там вам будет хорошо — и тихо, и не жарко, и удобно.
Она кинулась к комоду доставать простыни и одеяло. Борис тем временем прошёл в другую комнату, а оттуда — на крыльцо. Ночь была ясная, небо усыпано звёздами. Вода шумела кругом дома, как кипяток в бурлящем котле. Издали сквозь этот шум доносилось равномерное, громкое кваканье лягушек. Где-то в лесу жалобно, резко кричал дикий козёл. В саду шелестели раскидистые яблони. Было холодно и сыро. Борис глубоко вдыхал свежий воздух, будто только что вырвался из душной ямы. Голова его была тяжёлая и утомлённая, ни одной ясной мысли не всплывало сквозь давящий мрак. Постояв немного, он тихо вернулся в комнату, чтобы сразу лечь спать. Едва ступил в тёмную комнату, как наткнулся на что-то мягкое.
— Ах, это вы! — вскрикнула пани Михонская вполголоса, когда Борис задел её рукой за плечо. — Боже мой, как вы меня напугали!
— Прошу прощения, очень прошу прощения! — лепетал смущённый Борис.
— Ну, ну, ничего, — сказала пани, смеясь. — Ну как, ночь красивая?
— Чудесная!
— Вот, я так и знала, что вам тут больше нравится, чем у Трацких!
— Спокойной ночи, пани! — сказал Борис, прерывая её болтовню.
— Доброй ночи! Спокойной ночи! — сказала пани. — Вот туда, туда!
И она открыла перед ним дверь в салончик, где на полу уже была постелена постель, а на столе горела свеча. Борис вошёл и закрыл за собой дверь, — хотел даже запереть, но в двери не оказалось ни ключа, ни задвижки. Он разделся, лёг, погасил свечу и сразу уснул крепким, здоровым сном.
На следующий день проснулся довольно поздно — солнце уже было высоко. Открыл глаза и начал рассматривать салончик, служивший ему спальней. Это была небольшая комната, чисто выбеленная, с вощёным полом. На стенах висело несколько масляных картин в старых позолоченных рамах и одно довольно большое зеркало, а также группа фотографий. В одном углу стояло пианино с кучей нот, в другом — круглый столик, под окнами — софа, а у стен и возле столика — несколько кресел, обитых тёмно-красным бархатом. В салончик вела только одна дверь, — она как раз и открылась. Вошла старая кухарка и принесла начищенные Борису сапоги и одежду. Увидев, что он уже не спит, старуха остановилась возле него и как-то по-доброму, с улыбкой, начала на него смотреть.
— Добрый день вам, панич! — сказала она.
— Добрый день, бабушка! Что, я, может, проспал — пора вставать?
— Люди работящие давно уж в поле, а панам можно и подольше поспать, — сказала старуха, покачивая головой.
— А наши паны уже встали?
— Панночка встала, а старый пан ещё лежит. Но и он скоро встанет.
— Ну, хорошо, тогда и я встаю. А у вас тут есть тропинка к ручью? Я бы пошёл умыться.
— Ой, а зачем же? У ручья трава, роса. Я вам сейчас умывальник принесу! Только не спешите, ещё рано!
И старуха, причмокивая губами и дрожа всем телом, потопала за умывальником. Тем временем Борис встал и начал одеваться. Старуха принесла умывальник, кувшин с водой, мыло, полотенце, гребень и щётку для зубов — всё это, очевидно, кто-то заранее ей вручил в порядке, чтобы она по дороге ничего не потеряла. Она вошла с улыбкой, покачивая головой, поставила всё на деревянный стульчик и встала рядом, заложив руки за пояс.
— Ну, можете идти! — сказал Борис.
— Нет, панич. Панночка велела подождать — может, вам надо будет воду на руки лить.
— Не нужно, бабушка. А как вас зовут?
— Параска, панич, Параска! Так не надо вам воду лить? Эй, может, надо? А то я боюсь идти — панночка не велела уходить. Панночка строго мне приказала за вами смотреть. «Следи за ним, будто это я сама!» Вот как, панич! О, наши панночка очень добрые, да только счастья как-то Бог не даёт. Сколько уж я Господа прошу! Ну, воля Его святая…
Борис то слушал, то не слушал эту болтовню. Он умылся, причёсался, несколько раз выглянул в окно, затем стал надевать жилет. Старуха всё стояла у умывальника, прислонившись левым плечом к стене, и не сводила с него глаз, болтая без умолку.
— А если бы пан знали, как наши панночка обрадовались пану! Боже ты мой, как родному брату, или даже больше! Встали сегодня рано, разбудили меня. «Параско, — говорят, — Параско». — «Что, панночка?» — говорю. — «Не забудь сегодня три «Отче наш» прочитать, чтоб моя доля меня не миновала». — «Хорошо, панночка», — говорю. — «И вставай завтрак готовить, вдруг наш гость рано встанет, чтобы не ждал». Ай-ай-ай, панич, а я и забыла! Ведь панночка велела вас спросить — может, вы голодны? Может, вам завтрак сюда принести?
— Нет, не голоден, — сказал Борис. — А паны когда завтракают?
— О, старый пан пьёт кофе в постели, а встаёт позже, а панночка...
— Параско! — раздался голос пани Михонской из другой комнаты. Параска, улыбаясь, высунула голову в дверь.
— Панич уже встал и оделся, — сказала она без приглашения. — Сейчас, прошу панночка, сейчас.
И она взяла умывальник и вышла.
— Добрый день, пан Борис! — сказала пани, входя в комнату. Борис поклонился.
— Добрый день, пани!
— Ну, как вам спалось?
— Хорошо, благодарю, пани.
— А что снилось на новом месте?
— Ничего. Я, если сплю крепко, то ничего не вижу. А летом стараюсь уставать днём, чтобы ночью крепко спать.
— Вот и хорошо! Это и моё правило, — сказала пани. — Ну а крепкий сон — тоже своего рода труд и рождает хороший аппетит. Прошу к завтраку.
И вышла вперёд, а Борис за ней. Завтрак уже был накрыт в соседней комнате, откуда стеклянные двери выходили на крыльцо. На столике, покрытом белой скатертью, стояли две чашки кофе и свежие булочки.
— Садитесь, пан, садитесь вот тут на канапе, — сказала пани. Сама села напротив него на кресле и принялась делить булочки.
— А пан отец не с нами? — спросил Борис.
— О нет, отец пьёт кофе в постели, но позже, когда проснётся. Старый человек, понимаете, по ночам не спит, а под утро заснёт — мы его и не будим. А мы с вами моложе, так что вдвоём и позавтракаем.
Затем замолчала, будто о чём-то задумалась. Борис молча пил кофе.
— Ну что, пойдём немного пройтись, на свежий воздух, — сказала пани Михонская после завтрака. — Пошли, я вам покажу наше имение, хозяйство, окрестности, ручей, всё. Пойдём!
— Что ж, я готов, — сказал Борис.
— Ну, тогда подождите минутку, я сейчас тоже буду готова!
И на цыпочках выбежала через спальню отца. Борис ходил по комнате, потом вышел на крыльцо. Перед ним сияло небо, природа блистала чистой, вечной красотой, но душа его была закрыта для этой красоты, мутные глаза не пропускали внутрь яркий свет. Он всё думал об одном — о вчерашнем, о Густе и её поступке. Мысли роились в голове, тоска сжимала грудь — он чувствовал, что должен чем-то облегчить сердце, что не выдержит дальше. Хоть бы лучик надежды — как травинка тому, под кем вдруг провалилась земля. Чувство подстёгивало мысль; вдруг он вспомнил, что оставил у Тоня какую-то книгу. За ту книгу он и уцепился всей душой — она должна была стать той соломинкой, что не даст утонуть. Не раздумывая, он достал из узелка бумагу, чернила, перо, сел и начал писать письмо.
Тихо отворилась дверь, и вошла пани Михонская. Она любопытно, как-то с завистью взглянула на лист, по которому писал Борис, но лицо её тут же прояснилось.
— Вы пишете? — сказала она. — Вот и хорошо. Я хотела вас извинить. Папа проснулся, и я должна немного побыть с ним, пока он позавтракает. А потом уже пойдём. Так вы пока пишите.
Борис молча поклонился, сел и продолжил писать. Лицо его во время письма то наливалось кровью, то бледнело, рука дрожала так, что он время от времени останавливался и старался успокоиться. Закончив, он ещё раз перечитал написанное:
«Уважаемая пани!
Простите, что пишу Вам. Никогда бы не решился на это, если бы не необходимость — прояснить одно тёмное для меня дело. Вы сказали мне, что Тоня рассказал Вашей матери о наших взаимных отношениях, а Тоня сказал мне, что ничего о них не знал. Я слишком Вас люблю, чтобы желать Вам хоть одной такой минуты, какую пережил я, узнав, что Вы сказали мне неправду. Какова могла быть цель этого? И какова была та истина, которую Вы посчитали нужным прикрыть такой завесой? Эти вопросы мучают меня. Правда, Вы ясно сказали, что не можете быть моей, да ещё я нарушил Вашу волю и приехал сюда…»