А впрочем, знаете, что я вам скажу! Посмотрите мне прямо в глаза!
— Сударыня только что говорила об опасности укуса; позвольте и мне принять к сердцу это предостережение, — сказал Борис, опуская взгляд к земле.
— Ха, ха, ха! Какой хитрый! Вот уж хитрый! Нет, вы меня не проведёте, не отвертитесь от меня!
— И не собирался, — совершенно невинно произнёс Борис.
— Ага, не собирался! Я вас знаю, знаю! Ну, скажите, признайтесь: вы её любите, влюбились? Ну скажите же, вы ведь знаете, я ваша подруга. А вдруг я могу чем-то помочь? Ну?
— Сударыня, — сказал Борис, то бледнея, то заливаясь краской, — кто дал вам право задавать мне такие вопросы? Я у господ Трацких случайный и, как вижу, совсем нежеланный гость, а у нас не принято злоупотреблять гостеприимством.
— Довольно, довольно! — вскрикнула госпожа Михонская, громко засмеявшись. — Не говорите больше, не нужно! Странный вы человек, пан Борис! Думаете, любовь можно скрыть от глаз женщины, которая и сама когда-то любила, а может... может, до сих пор любит? А вы считаетесь умным мужчиной! И вместо того, чтобы сказать прямо, честно, откровенно, посоветоваться, расспросить — начинаете юлить, выкручиваться, играть роль оскорблённого и нести вздор! Стыдно, пане, стыдно!
— Вы, сударыня, живя тут в горах среди гадалок и колдуний, наверное, и сами пошли по их стопам, — с горькой иронией сказал Борис. — Но скажу вам откровенно, в данном случае я вашей прозорливости не завидую.
— Что? Значит, вы не любите её? — вскрикнула госпожа Михонская, впиваясь сверкающими глазами в лицо Бориса.
— У меня нет права обижать панну Густю ни в глаза, ни за глаза, а значит, я не имею права отвечать на ваш вопрос ни "да", ни "нет". И то и другое было бы оскорблением.
— Пустое! Бог знает, что вы говорите — оскорбление! Ну скажите уж честно: ведь видно же, что вам не хочется уезжать, хоть госпожа Трацкая, кажется, только и ждёт случая избавиться от вас.
— Я и сам собирался на днях уехать. Но позвольте, сударыня, извиниться перед вами. Если мне и вправду уезжать сегодня, то мне нужно ещё кое-что собрать и привести в порядок.
— Хорошо, хорошо, идите, — сказала госпожа Михонская. — А о том интересном предмете, что мы только что начали, мы ещё поговорим. Уж вы от моих рук не уйдёте, я вас возьму на такой строгий экзамен, построже всех ваших ригорозов!
И госпожа погрозила Борису пальцем. Тот поклонился и пошёл в свою каморку. Его влекла туда неведомая сила. В одну минуту, пока он говорил с Михонской, ему показалось, что из-за кустов, затенявших вход, мелькнул чёрный силуэт и золотистая коса Густи. Он спешил туда, затаив дыхание, надеясь её встретить.
— Иди, иди! — бросила ему вслед госпожа Михонская, хитро улыбаясь. — Меня ты не обманешь! Знаю я, что тебе приглянулась эта фарфоровая куколка! Боже мой, ну где у этих мужчин глаза! Ну и вкус! Как может такое создание нравиться? А я вам ещё подпортю эту любовь. Хорошо, что старая глупая поделилась со мной, а то оба такие невинные мины строят, что я бы и не догадалась с первого раза. Но теперь я им подлила масла в огонь! И словами, и взглядом посеяла между ними такую искру, что им точно расхочется сближаться. Да ещё и старая на моей стороне. Как она меня просила — взять Бориса с собой, будто я ей одолжение сделаю! А я и рада, и бегом. А парень ничего себе, простоватый, как и тогда, только вырос, возмужал. Ничего, выбью я ему из головы эту куколку, а там уж я не я буду, если не добьюсь его для себя. Доктор медицины, через пару лет будет иметь свой хлеб, значит... Значит, под всеми углами штука стоящая. А что сын крестьянина — да плевать! Пусть старые, вроде Трацкой, этого боятся. Меня этим не испугаешь!
Так размышляла и прикидывала госпожа Михонская, медленно шагая тропинкой к крыльцу. Там её встретила госпожа Трацкая, и обе, разговаривая оживлённо, отправились осматривать женское хозяйство: цветную капусту и кольраби на грядках, индюшат во дворе, утят в пруду, а потом и в поле пошли капусту поглядеть.
А Борис, войдя в свою комнатку, застал там Густю, опершуюся локтями о стол, с лицом, закрытым ладонями. Сквозь пальцы на стол капали обильные слёзы.
— Сударыня, — сказал он, тихо приближаясь к ней.
Она подняла голову и взглянула на него; слёзы полились ещё сильнее.
— А, так ты едешь к ней, к этой... этой безстыднице! — закричала она.
— Густочка! — вскрикнул Борис, бросаясь к ней и хватая за руку.
— Прочь, прочь от меня, подлый! — вскрикнула Густя, вырывая руку. — Ты меня не любил и не любишь! Ты играл со мной, обманывал, а думал о другой, о той... негодной!
— Сударыня! Густя! Клянусь Богом, это неправда! — в смертельной тревоге закричал Борис. — Никогда в жизни, ни взглядом, ни мыслью не обманул я тебя, не был фальшив с тобой!
— Не клянись, я знаю! Если бы ты её не любил, ты бы на её первое слово не бросил меня, не побежал бы к ней!
— Судьба моя! Не рви моё сердце, Густя! Неужели я добровольно еду к ней! Ведь это твоя мать силой выгоняет меня из дома!
— Ну и что? Так иди к своему отцу, но не к ней!
— Я так и собираюсь, Густочка! Она мне ненавистна хуже ада! Ох, если бы ты знала, как... как я её ненавижу!
— Ненавидишь? А за что? Значит, у вас были близкие отношения? Ты её любил, она оттолкнула, изменила? Вот как? Потому и ненавидишь? Я вот не стану ненавидеть равнодушного мне человека. Значит, я не ошиблась. А ты ведь клялся, что кроме меня никого не любил и не любишь! Комедиант! И верить после этого твоим словам, твоим клятвам! Ну что ж, езжай к ней! Езжай, куда хотел! Я не держу!
И, тяжело дыша, вся охваченная жаром, она отвернулась от Бориса, который стоял как громом поражённый.
— Боже мой! — воскликнул он, ломая руки. — Неужели всё здесь, в этом несчастном доме, сговорилось меня погубить, уничтожить меня в моих же глазах, сделать из меня подлеца и без чести, только за то, что я любил искренне? И вы, сударыня, можете так говорить со мной, так думать обо мне? Я и о злейшем враге не думаю дурного, пока не убедился. Неужели я вам враг, что вы и слушать не хотите?
— Ну говорите, говорите, что хотели, — холодно, не оборачиваясь, сказала Густя.
— Я скажу вам, почему ненавижу эту даму.
— Ну, почему?
— По двум причинам. Во-первых, потому что она стала причиной смерти своего мужа, которого я любил и уважал как отца, которому больше обязан, чем родному отцу. А во-вторых, потому что она сегодня убивает и уничтожает единственное светлое счастье всей моей жизни. Этого мало?
— Немало, если это правда. Вы говорите: стала причиной смерти мужа. Каким образом?
Борис замер и побледнел.
— Сударыня, позвольте мне не рассказывать об этом...
— Каким образом? — холодно, резко повторила Густя.
— Судьба моя, поверьте мне, хотя бы немного. Я не могу этого сказать, не сейчас. Но вы не должны меня за это осуждать.
— О, конечно, не должна, потому что вы уже сами себя осудили! Не говорите, не нужно!
Борис в немом отчаянии долго смотрел на неё. Она стояла прямая, с бледным, отвёрнутым лицом, холодная и непреклонная, будто не та, что ещё вчера таяла в его объятиях. Лютый страх сжал его сердце. Он отошёл в угол, сел на табурет, опёршись локтями на колени, и, закрыв лицо руками, тихо, тяжело зарыдал. Густя вздрогнула, услышав его всхлипывания, быстро взглянула на слёзы, что капали с его щёк на пол, и снова отвернулась. Долго тянулась мучительная тишина, нарушаемая лишь его сдерживаемым всхлипом и каплями тяжёлых слёз на половицы. В конце концов, Густя не выдержала. Тихо подошла и положила руку ему на плечо.
— Борис, — мягко сказала она, — зачем ты плачешь?
Борис поднял голову и вытер слёзы. Его лицо было бледно, но спокойно.
— Плачу по своему золотому сну, по своим иллюзиям, с которыми я был так счастлив.
— По каким иллюзиям?
— Простите, сударыня. Были минуты, когда мне казалось, что вы меня любите. Это были иллюзии. Только теперь я убедился, что вы меня не любили, не могли любить. Это не ваша вина, только моё несчастье. Я благодарен вам даже за те иллюзии, что хоть на несколько дней сделали меня счастливым. Теперь они внезапно рассеялись, слишком резко, и оттого сердце болит и слёзы текут. Простите, сударыня!
— Борис! Мой дорогой, милый, единственный! Неужели ты и вправду думаешь, что я тебя не любила, не люблю больше жизни, больше души? Нет, не может быть! Ты не можешь быть таким жестоким, таким несправедливым!
И Густя, рыдая, бросилась в объятия Борису, орошая его лицо слезами, покрывая его поцелуями. И всё исчезло для него, всё пропало, будто и не было: ни боль, ни горе, ни разлука. Она любит его! Пусты все преграды, интриги и зло — никакая борьба его не испугает, если она любит его.
— Густочка, сердце моё, ангел мой! — шептал он, целуя её руки, глаза, уста, — не плачь, я тебе верю, я тебя люблю! Тебя одну и никого больше! Клянусь тебе всем самым дорогим для мужчины. Не верь сплетням, клевете! Не поверишь?
— Нет, нет!
— Так ты любишь меня? И будешь любить дальше? Не забудешь?
— Нет, нет.
— И будешь моей?
— Милый мой, не говори об этом!
— Как не говорить? Ведь сегодня мы расстаёмся, я уезжаю домой. Мы должны знать, как нам быть дальше. Скажи, звёздочка моя, будешь моей?
— Нет.
— Нет? Как это — нет? Значит, ты не любишь?
— Борис, милый, не допытывайся. Разве тебе мало моей любви? Мало моих поцелуев? Зачем забегать вперёд?
— Но, Густочка, это "вперёд" начнётся уже через час. Как же нам расставаться?
— Расстанемся, как и сошлись.
— Что? Что ты говоришь? Неужели это возможно? Ведь между тем днём и сегодняшним целая вечность, всё наше счастье!
— Нам этого достаточно. Довольно того, что мы пережили.
— Густя! — вскрикнул Борис. — Неужели это любовь так говорит? Нет, не поверю! Не может быть! Скажи, голубка моя, скажи, что будешь ждать меня, не забудешь, что станешь моей!
— Нет, Борис! Ни твоей, ни чьей другой я не буду! Не мучай меня расспросами! Не дави на меня, чтобы я изменила решение!
— Но это невозможно! — воскликнул Борис. — Почему же так? Если ты считала меня достойным своего сердца, то почему недостоин твоей руки?
— Всё равно, мой друг! Даже не пытайся изменить то, что изменить нельзя.
— Но я ничего не понимаю! Почему нельзя? Что это значит? Скажи, Густочка, не мучь меня!
— Милый мой, — сказала Густя, обвивая руками его шею и прижимая его лицо к своему, — не сердись на меня за то, чего я не могу тебе сказать и объяснить! Расстанемся добрыми друзьями.