— Боже мой! Что со мной происходит? Это явь или сон? Если это сон — не дай мне больше проснуться!
И он, потеряв голову, охваченный сладким опьянением, целовал уста, личико, глаза, лоб и руки Густи — то немея от восторга, то снова изливая целые потоки ласковых слов, рассказов из своей жизни, громких мечтаний, перемежающихся поцелуями.
Они сели на траву, совсем рядом друг с другом. Густа с задумчивым выражением смотрела куда-то далеко за вершины гор, будто старалась догнать взглядом те крохотные серебристые облачка, что то выныривали из глубокой синевы неба, то снова тонули в ней. Казалось, она забыла обо всём, что её окружало, растворилась в настоящем, и от всей её сущности остался только один порыв — в какую-то тёмно-синюю, неизмеримую даль.
— Почему я не то облачко? — сказала она. — Вынырнула бы себе из бездонной бездны, полюбовалась бы солнцем, лазурью, поиграла бы с буйным ветром и снова растаяла бы, исчезла бы — и следа бы не осталось!
— Неужели это так приятно — исчезнуть и не оставить по себе никакого следа? — задумчиво произнёс Борис.
— Не знаю, — сказала Густа, — но мне кажется, что всё же приятно. Подумай только — всякий след это как пятно на чистой лазури, в нём обязательно есть хотя бы капля земной грязи. И зачем? Знаешь, во что я больше всего любила играть до недавнего времени? Сидеть у реки, пускать по волнам маленькие палочки и щепочки и смотреть, как они быстро, словно дремотный призрак, скользят по чистой воде и не оставляют никакого следа. Только тень мелькнёт — и всё, нет её. Вот так и я хотела бы — проскользнуть, промелькнуть через жизнь тихо, быстро, бесследно! Бог его знает, может, это и грешно, но что же я поделаю, если мне так?
— Нет, Густочка, — сказал Борис, — это не грех, а просто психологическое явление, обычное в определённый период развития нашего организма. У каждого человека наступает время неопределённых желаний, золотых и ярких мечтаний, внезапных всплесков чувства. Но жизнь постепенно сглаживает эти скачки, уравновешивает поток и из раскалённого, искрящегося металла выковывает либо полезный для человечества инструмент, либо неудачный пшик.
— Только не забывай, что есть такие металлы, из которых никакого пшика не выкуешь. Брось его в воду — а он вспыхнет пламенем и сгорит у тебя в руках. Знаешь, милый, мне всегда казалось, что самые счастливые те люди, которые умирают молодыми, в цвете сил и красоты. Как горячо я желала не раз умереть молодой! Особенно летом, во время грозы, всё моё существо начинало как-то сладко дрожать, проникалось тревожным и в то же время радостным предчувствием. Мне не раз снилось, будто вот так, среди живого разговора, среди... среди ласк и поцелуев тянется с неба золотая нить — прямо в мою грудь, — и без грома, без боли, без вздрагивания я падаю бездыханной.
— Всё это одно и то же, Густочка! Всё это любовь — желание соединения душевного и телесного. Она, как Протей, принимает разные обличья, тысячи форм, порой даже противоположных. Но теперь, моя дорогая, теперь, когда ты любишь, теперь должно быть иначе. Ведь ты любишь, правда?
— Правда.
— Ты любишь меня?
— Тебя.
— И будешь любить? Будешь мне верна? Сможешь вместе со мной...
Густа своей ручкой прикрыла ему уста.
— Невыносимый! Ненасытный! Тебе мало этой минуты? Ты счастлив сейчас — или нет?
— Густочка! Как ты можешь об этом спрашивать?
— А если ты счастлив, зачем же покидать то, что у тебя перед глазами, и заглядывать в будущее? Разве ты знаешь, разве я знаю, что скрывается за этой тёмной завесой? Снаружи она разукрашена розами и пышными цветами, а что там за ней — кто знает?
— Но ведь, Густочка, — сказал Борис, — грех бы мне было любить и не подумать наперёд о том, как сохранить эту любовь, как сохранить наше с тобой счастье.
— Разве ты в силах его сохранить, бедный мой? Нет, брось такие мысли! Люби, пока любится, а там — посмотрим, что будет.
И она впервые обвила его шею руками, прижалась лицом к его лицу и начала горячо его целовать. Кровь прилила к голове Бориса, затуманила его разум. С полною силою пылкой любви он обнял эту чарующую девушку — і среди поцелуев и ласк исчезли все сомнения, все вопросы, все страхи, словно туман на солнце.
— Делай со мной что хочешь! — шептал он, едва переводя дыхание. — Я твой, навеки твой! Веди меня хоть по розам, хоть по шипам — я пойду за тобой везде! Всё отдам тебе — тело и душу. Что будет, то и будет!
А она, нежно улыбаясь, слушала эти пылкие слова, хотя в глубине души они и вызывали у неё тревожный трепет.
— Ну, хватит, хватит, — сказала Густа. — Приди в себя, милый, пора нам идти. Где-то там нас ждут на завтрак. Меня мама будет бранить, что я так долго задержалась, хоть врачи и велели мне каждое утро гулять в сосновом лесу. Понимаешь? Ну, пошли, только разными тропинками: ты обойди лес вот туда и приходи позже меня!
И с этими словами она вскочила, ещё раз горячо поцеловала его в губы и побежала вниз по лугу, а потом, не оглядываясь, скрылась в лесной чащобе за поворотом тропы. Лишь её серебристый голос звенел вдали, выводя какую-то весёлую песенку, в которой дрожало и волновалось пробуждённое молодое чувство.
А Борис остался один. Ослеплённый, оглушённый всем пережитым, опьянённый неожиданным, доселе незнакомым счастьем, он ни о чём не думал, а только ощущал, как это счастье разрывает его грудь, давит сердце. Теперь он и не мог, и не хотел думать о будущем. Что ему будущее? Что ему всё на свете? За одну такую минуту счастья можно всё отдать, обо всём забыть. Она его любит — и в этом всё. Всё внутреннее пространство его души было в ту минуту до краёв заполнено этим чувством, не оставляя места ничему другому. Молча, тихим шагом он пошёл другой тропой вниз.
Потекли для Бориса и Густи новые, невыразимо счастливые дни первой, чистой и невинной, но вместе с тем горячей и всепоглощающей любви. Каждый день они находили минутку, чтобы украдкой, незаметно встретиться где-нибудь наедине, поговорить, нацеловаться и наобниматься. Борис изливал перед Густей всю свою душу, свои надежды и планы, своё прошлое и будущее. Густа же была как-то странно сдержанна. О своей родне говорила только в общих чертах, а о себе и вовсе ничего не могла сказать — разве только свои мечты и взгляды. Ни фактов из её прошлого, ни планов на будущее Борису так и не удалось узнать. Впрочем, он и не был в таком настроении, чтобы настойчиво расспрашивать её. Зачастую вместо ответа на вопросы в этом направлении он получал пылкие поцелуи или весёлые шутки — и этого ему было довольно.
Так прошла неделя. Для Бориса она стала единым, цельным золотым сном. Теперь он не только ничего, кроме Густи, не видел и не слышал, но и не хотел больше ничего — ни желал, ни боялся, ни надеялся. Бесконтрольно плыл по пурпурной волне, что среди сладких, пьянящих ласк несла его неизвестно куда. «Неси меня, волна! — говорило его сердце, — неси, куда хочешь: к тихой счастливой пристани или к бурному водовороту, на острые подводные скалы! Я познал счастье, отведал того мёда, после которого можно спокойно умереть, но уже невозможно спокойно жить в прежней тесноте».
У господ Трацких часто бывали гости — ближние и дальние помещики, паны с соседних деревень или даже с одного фольварка, лесничие камеральные или управляющие большими имениями, из которых каждый мог бы скупить двух таких мелких дворян, но предпочитал служить и обкрадывать большие хозяйства, нежели тратить силы на малые. Тогда в салончике Трацких бывало весело и разговорчиво, звенел фортепиано, вели пространные беседы, пили кофе и чай, играли в карты. Борис в такие часы обычно не ходил в дом — ни обедать, ни ужинать, а сидел в своей официне и либо слушал болтовню Тоня, либо сам расхаживал по своему тесному покойчику с руками в карманах и не думал — а мечтал, плёл бесконечные волшебные картины.
На минутку, украдкой, заглядывала к нему Густа, они обменивались несколькими словами, пылкими взглядами — и хватало. Иногда его приглашали в салон, если в гостях было много молодёжи и нужен был кто-нибудь для игры или танца. Обычное горное дворянство не было гордым, но ограниченным. Зато среди частных чиновников попадались толковые люди — немцы, французы, бельгийцы, и с ними Борис порой разговаривал до поздней ночи. В карты он не играл, так что, закончив беседу, возвращался в свою официну и долго ещё бродил по комнате, убаюкивая воображение золотыми снами.
— А у нас сегодня любопытный гость, — сказала Густа, заглянув в дверь Борисовой комнаты, — ну-ка, угадай кто?
— С чего бы мне угадывать? — ответил он.
— Ваша давняя знакомая, пани Михонская! — сказала Густа и убежала.
Борис остолбенел. Что-то, словно резкий холодный ветер, ударило ему в лицо. Сердце забилось тревожно, будто предчувствуя большое несчастье. Эта женщина, чей образ, как чёрная тень, лежал на его прошлом — неужели и теперь она появляется только затем, чтобы вытолкнуть его из того золотого рая, где он чувствует себя таким счастливым? Но за что? Что он ей должен? Да, Борис с первой встречи с ней вынес тяжёлое, мучительное чувство слепой, стихийной силы, с которой у неё проявлялась женская воля. Он до сих пор её боялся — и потому твёрдо решил не показываться ей на глаза, чтобы не навлечь беды на свою голову.
— Вельможная пани просит пана в салон, — заговорила в ту минуту служанка, приоткрывая дверь.
— Вот тебе и на! — воскликнул Борис и, недолго думая, сказал: — Передай вельможной пани мои извинения — я не могу прийти.
— Вельможная пани очень настаивали, — сказала служанка и ушла. Что было делать Борису? Он понял, что тут не отвертеться, и пошёл.
— Ах, пан Борис! — сказала при его входе пани Михонская, протягивая к нему руку. Она была ещё в траурном платье, хотя её румяные щёки и пылающие, стреляющие в разные стороны глаза совсем не гармонировали с трауром.
Борис подошёл к ней и поцеловал протянутую руку. Он почувствовал, как под его губами рука её едва заметно дрогнула.
— К вашим услугам, пани профессора, — сказал он. — От пана Трацкого узнал, что вы живёте неподалёку.
— И не соизволили навестить бедную вдову! — с какой-то лукавой грустью сказала пани Михонская. — А ведь это совсем недалеко, — через верх пройти — и всего миля пути. А мой покойный муж так любил вас! Нет, вы неблагодарны, пан Борис! Знаете, пани, — обратилась она к пани Трацкой, — мой небожчик любил его как сына, всё говорил мне: «Мильця, этот Борис — моя единственная радость, моя надежда!» Ах, да, да!
И она поднесла платочек к глазам, будто вытирая слёзы, которых там не было, а из-под платка бросила на Бориса такой взгляд,
что у него мороз пошёл по спине; он вспомнил её взгляд с той памятной встречи в кабинете её покойного мужа.
— Что ж, уважаемая пани, — сказал Борис, — я гость у господ Трацких, и неловко мне покидать одно общество, спеша в другое.
— О, я бы ничего против не имела, — сказала пани Трацка, странно мотнув головой.
— Вот видите! — сказала пани Михонская.