Кто знает, не в последний ли раз нам суждено вот так посидеть рядом! Ты ведь всё твердил, что тебе всё это кажется сном. А оно и вправду было как во сне. Вспоминай меня, как призрак сновидения — вот и всё, что могу сказать тебе на прощанье.
Борис с крайним изумлением слушал эти слова. В голове у него кружилось, самые противоречивые чувства метались в сердце. Он встал и выпрямился перед Густей, смело и открыто посмотрел ей в глаза и сказал:
— Нет, пани, этого не будет! Вы ошиблись в выборе! Думали найти куклу, поиграться ею и бросить, а нашли человека с сердцем, да ещё и русина. Нет, пани! Я не кукла! Если люблю, так всем сердцем, а играться в любовь не умею. Может, у вас это и в моде, и вы не видите в этом ни зла, ни безнравственности, — но я не из вашего круга. О, теперь я вас понял. Никому бы не поверил, но своей собственной шкуре должен верить.
— Борис! — взмолилась Гуся. — Ты опять преувеличиваешь, всё утрируешь и мучаешь себя и меня тем, о чём я и не думала.
— Так? Ну тогда скажите, пани, откуда ваша мать узнала о нашей любви? Неужто не от вас самой?
— От меня? — повторила Гуся, задрожав. — Нет, Борис, не от меня.
— А от кого же? Может, Густав подглядел?
— Нет.
— Эдмунд? Или отец?
— Нет.
— Ну, так кто же мог ей рассказать? Разве что Тоньо?
— Т... да, Тоньо, — как-то неспокойно прошептала Гуся.
— Га, тогда я совсем ничего не понимаю.
В эту минуту со двора раздался голос пани Трацкой: — Гуся! Гуся!
— Мамочка зовёт! — вскрикнула Гуся. — Будь здоров, Борис! А послушай: если любишь меня — не поезжай к этой... Михонской.
— Что ж мне с того — люблю я тебя или нет? И тебе что с того? — грустно сказал Борис.
Гуся улыбнулась, крепко поцеловала его и прошептала: — Глупый, глупый и непонятливый! — ещё раз улыбнулась и выбежала из комнаты.
— Прощай, мой милый! — донеслось уже из-за двери. И она исчезла, только платье её зашелестело.
— Вот тут и разбери её, будь умным! — пробормотал Борис и начал ходить по комнате. Долго он мерил шагами пол, взвешивая слова Гуси, и ничего не мог понять. Её отказ быть его женой — упрямый, беспочвенный отказ — злили и раздражали его, но последние слова вспыхивали в той темноте, как лучик надежды. И, уцепившись за тот лучик, Борис решил до последнего держаться своего чувства, ждать и не отказываться от мысли о Гусе, а уж точно не ехать к Михонской. Он чувствовал, что если поедет туда, то мост между ним и Гусей будет навсегда разрушен.
Тем временем в сенях послышались шаги, в дверь постучали, и вошёл Тоньо, только что вернувшийся с купальни.
— Что у вас тут произошло? — спросил он, не поздоровавшись. — Ты уезжаешь?
— Уезжаю или отхожу — всё равно, нам сегодня придётся расстаться.
— А почему?
— Видно, так сложилось... Но зачем об этом говорить? Мы ещё увидимся. Как поеду в Вену, то перед тем заеду на пару дней во Львов, навестить тебя. Но вот что, брат. Скажи мне, пожалуйста: ты знаешь, что я люблю твою сестру?
— Ты? Мою сестру? — Тоньо вытаращил глаза, а потом спросил: — Ну, а она тебя любит?
— Конечно, любит. Так ты знал об этом?
Но вместо ответа Тоньо внезапно бросился Борису на шею и начал с силой обнимать и целовать его.
— Эпаминонда! Братец! Ах, как это прекрасно! Я давно этого хотел, с тех пор как только тебя узнал! Вот бы, думаю, познакомиться тебе с моей Гусей — они бы точно полюбили друг друга. И вот — сбылось! Братец, какой я счастливый! Но почему же ты мне раньше об этом не сказал? И Гусечка — какая хитрая! Ходит себе, будто ничего не знает! Борис, значит, теперь...
— Постой, парень, не радуйся раньше времени! — удерживал его Борис.
— Раньше времени? А почему?
— Спрошу ещё раз: ты знал об этом раньше?
— О чём? О вашей любви?
— Да.
— Ни слова. Только сейчас от тебя впервые слышу.
— Значит, не ты рассказал маме?
— Маме? Так мама тоже знает? Ой, это плохо! Мама тебя не любит.
— Не ты рассказал?
— Борис! Как ты можешь думать, что я мог бы рассказать маме такое без твоего разрешения?
— Не ты рассказал? Говори по совести, прямо! — настаивал Борис.
— Да по совести тебе говорю, братец: ни знал, ни говорил ничего!
Борис, как подкошенный, опустился в кресло. Лучик надежды погас. Ему казалось, что в его сердце воткнули нож. Она солгала! Она не захотела, побоялась сказать правду! Она чувствовала вину и старалась заслонить ему глаза слезами и поцелуями! Она играла комедию! Как чёрные молнии, метались эти мысли в голове Бориса, и он думал, что от их напора у него лопнет череп. Долго он сидел, ошеломлённый этим последним открытием. Тоньо молча смотрел на него, а потом, пожав плечами, вышел. В конце концов дикая, неукротимая злость взяла верх. В ту минуту он готов был поднять на неё руку.
— Комедиантки! Комедиантки! — вскрикнул он. — И как раз тогда, когда плачут, просят, возмущаются — именно тогда лучше всего играют. А я, глупец, поверил и принял раскалённый уголь за чистое золото. Вот и обжёгся — и получил по заслугам! «Если любишь, не езжай к той...» А сама играет комедию, а меня держит! Нет, назло тебе поеду! Чтобы знала — мне на тебя плевать! Да и чего мне о тебе думать... «Люблю тебя, но твоей не буду». Спасибо за милость! А почему не будешь? Стыдилась сказать — потому что я простолюдин! О, знаю я вас! Поиграть в любовь с сыном крестьянина вам хватает, а вот жизнь и труд с ним делить — «не обременяй меня»! Так вот, стой! Поступлю с тобой по заслугам. Поеду к Михонской, на твоих глазах поеду! И действительно, если сравнить тебя с ней — ещё кто знает, кто лучше — та, что играет комедию высокой нравственности, а на деле играет сердцем, или та, что, не имея ни сердца, ни мысли, прямо на лице носит то, что внутри — нравственную пустоту и гниль!
— Прошу пана, карета готова! Пані просят, чтобы пан садились, — сказал кучер Михонской, показавшись в приоткрытых дверях.
— Иду, — твёрдо сказал Борис. — Возьми вот этот узелок.
И они вышли из флигеля: Борис впереди, кучер с узелком за ним. На крыльце стояли пани Михонская, пан Трацкий, пани Трацкая и Густав. Коротко, холодно простился с ними Борис, только старику Трацкому искренне пожал руку. Потом подал локоть пани Михонской, которая с кокетливой, торжествующей улыбкой оперлась на него. Так и пошли они оба во двор и сели в открытый лёгкий экипаж. Борис оглянулся. Господа Трацкие стояли на крыльце, а в окне столовой из-за цветов виднелось тоненькое, деликатное личико Гуси — бледное-бледное, как мертвец. Когда повозка тронулась и выехала за ворота, над теми же цветами поднялась тонкая белая ручка и помахала Борису — прощанием ли, укором ли, глубокой тоской?..
IX
— Какая я счастливая, пан Борис! Счастливая — не передать словами! Кто бы подумал, что такой дорогой гость достанется мне! А точнее — поймается, ведь вы ускальзывали от меня, как угорь.
Ну и очаровала же вас эта бледная куколка, ничего не скажешь!
Так щебетала пани Михонская, удобно развалившись и откинувшись спиной на мягкую спинку экипажа. Её глаза так и пылали жадным огнём, впивались в лицо Бориса.
Борис сидел угрюмый, задумчивый. Бледное личико Гуси, её быстро, будто судорожно, протянутая над цветами рука всё стояли перед его глазами; вокруг них вились его мысли, словно бабочки над цветами. Что значил весь тот сон — один-единственный, чудесный, любовный сон? Что такое эта Гуся? Действительно ли она просто шляхтичка и больше ничего? Или действительно хотела только поиграться сердцем крестьянского сына, утолить его ласками свою жажду крови, попользоваться им как игрушкой и потом бросить, растоптать ногами? Или она, целуя его уста, презирала его род? Борис невольно сжимал зубы при таких воспоминаниях, боялся, чтобы гнев не разорвал грудь, не вырвался потоком проклятий — на радость этой ненавистной, что сидела тут рядом, гладкая и мягкая, как кошка, поджидающая движения пойманной мыши. А потом чувства его вдруг менялись. Будто ключ чистой воды из-под ила, так из глубин взволнованной души поднималась могучая, непреодолимая любовь. Вспоминались все добрые черты Гуси — её простота в одежде, приветливость, искренность, сильная воля и развитый ум, — и гнев Бориса рассеивался, как облако, развеянное ветром. — Нет, она не может быть испорченной, она искренняя, добрая, сердечная, она достойна любви! — твердил Борис, напрасно оглядываясь с экипажа — не увидит ли он тихого дворика Трацких. Дворик навеки исчез за крутым холмом.
— Ну, чего вы грустите? — снова заговорила Михонская, положив руку ему на плечо. — Оглядываетесь — ищете её? Ха-ха-ха! Бросьте вы думать о ней, не стоит она того!
— Пани! — воскликнул Борис, словно ужаленный. — Я хоть и не в вашем доме, но уже ваш гость. Прошу вас об одном: не упоминайте никакой «её»!
— Ну-ну-ну, вы сразу и разозлились! Не знала, что вы такие резкие. Впрочем, я ничего плохого о ней не сказала. А если просите не упоминать — не буду. Разве у нас не найдётся и без неё, о чём поговорить? Правда? Только, ради бога, не будьте такими скучными! Знаете, хуже всего на свете — когда молодой, здоровый, красивый мужчина вот так киснет и скучает. Ведь жизнь вам улыбается, мир перед вами открыт, дорога прямая! Боже мой! Если бы я была мужчиной! Я бы и сама не знала, какую высшую, самую прекрасную цель выбрать для достижения.
— Что ж, пани, разве у женщин нет сил и стремлений? И для них цель найдётся. Добивайтесь!
— А вы думаете, что я только и делаю, что сижу на месте, сложив руки? Правда, у нас тут шансы неравные, да и у меня крылья подрезаны. Что я? Вдова. Хотя и молодая ещё, едва ли двадцатый год пошёл, но всё же — вдова, баба. И всё же я не сложила руки и обязательно приложу все силы, чтобы добиться того, чего мне хочется.
При этих словах она улыбнулась, показав два ряда ослепительно белых, как жемчуг, зубов, и совсем недвусмысленно уставилась на Бориса. Но тот сидел с поникшей головой и не заметил этого, только покачал головой и сказал:
— Что ж, прошу пани, есть два рода металлов: ковкие и хрупкие. Так же и натуры бывают двух видов. Одни одарены таким запасом живучей силы, что никакая буря не сломает, хоть и согнёт до земли. А другие, хоть и крепкие, но стоит их придавить — ломаются навсегда, разлетаются на куски.