— О, я знаю господ Трацких, они бы вам, верно, не отказали. Это просто вы сами не захотели! Ах, прекрасно, прекрасно! Вот как обращаются со старыми знакомыми!
— Простите, уважаемая пани, — сказал, кланяясь, Борис, — но я не считал себя вправе...
— Э, да что там право! У нас в горах каждый гость дорог, ведь гости к нам нечасто наведываются. Говорите что хотите, но мимо моего дома вы не пройдёте. Приглашаю вас к себе, и точка!
Бориса охватило дурное предчувствие. Этот короткий разговор с Михонской в присутствии лишь одной пани Трацкой, которая тяжело сопела и то глядела в окно, то в двери, измотал его, будто он весь день камни таскал или дрова рубил. Холодный пот выступил у него на лбу; он бы с радостью ушёл из салона и бросил эту ненавистную болтушку, но выхода не было. Хоть и с тяжёлым сердцем, а нужно было выкручиваться.
— Вы слишком добры, слишком любезны со мной, пани, — сказал он, — и я очень благодарен за приглашение, но прошу простить, я не могу его принять.
— А это почему не можете? — живо и с каким-то раздражением подхватила пани Михонская.
— Мой маршрут не позволяет так далеко отклоняться от дороги. Впрочем, я и так уже, злоупотребляя гостеприимством господ Трацких, пробыл здесь дольше, чем следовало. Пора поспешать домой.
— Пустые отговорки, пустые отговорки! — махнув рукой, сказала пани Михонская. — "Маршрут не позволяет", "домой пора" — чепуха! До конца каникул ещё уйма времени, а если хотите, я вас на своей фуре домой отвезу.
После холодного пота Бориса бросило в жар. Он чувствовал себя, как заяц, что со всех ног несётся от гончих, а уже слышит за собой их яростное сопение. После короткой внутренней борьбы он решил прибегнуть к уловке — лишь бы оттянуть дело.
— Что ж, раз такова ваша воля и милость, то не смею отказаться от вашего гостеприимства.
— Значит, поедем вместе, прямо сегодня! — воскликнула Михонская.
— Сегодня мне будет трудно.
— А это почему трудно? Разве господа Трацкие не отпустят?
— О, мы не смеем задерживать пана Бориса, — сказала пани Трацка. — Напротив...
— А, видите, господа Трацкие не удерживают, — значит, чего же вам?
Борис сидел, будто в воду опущенный.
— Мне тут нужно ещё кое-что дописать, привести в порядок, — начал он, — не знаю, успею ли сегодня.
— О, ничего! Я подожду хоть до полуночи — только сходите и приготовьтесь. А там уже как хотите, я вас не отпущу. Слышите, пан Борис?
Борис поклонился, выдавил из себя натянутую улыбку и остался сидеть на месте, будто прибитый гвоздём.
— Значит, у меня есть ваше слово, — сказала пани Михонская и поднялась. Заглянула в окно в сад и воскликнула: — Ах, Густочка! Дорогая, какой чудесный букет ты мне нарвала! — И, как барышня, выскочила с салона на крыльцо, а с крыльца в сад, и оттуда ещё доносились её восторженные возгласы и громкие поцелуи, которые её грешные уста сыпали на невинное личико Густи.
А Борис сидел, охваченный мрачным, мучительным оцепенением. Что это с ним? Это ещё сон, пугающее наваждение или омерзительное пробуждение от счастливого сна? Неужели эта глупая, подлая в своей наивности уловка должна разрушить его счастье, подорвать его судьбу? Он не боялся того, что ждёт его в доме Михонской — он об этом даже не думал. Он боялся одного — покидать этот дом так внезапно, чувствуя наперёд, что второй раз попасть сюда будет трудно, как стрелку, что однажды случайно попал в зачарованную пещеру, полную сокровищ, но, не сумев ими воспользоваться, потом всю жизнь бродит и тщетно ищет вход. Он чувствовал: если уедет сегодня — это станет началом долгой, а может, и вечной разлуки с той, которую он так неожиданно, но так горячо и глубоко полюбил. Он всё ещё цеплялся за мысль — как бы увернуться от этой женщины, что уже во второй раз решила спутать ему жизнь. Словно растение, которое силой пытаются вырвать с земли, а оно последними, пусть и слабыми корешками цепляется за мать-кормильцу, так и он держался за эту мысль: выкручусь, потяну время, совру, что приду пешком через день, два — но сегодня ни за что не поеду! Но сильная рука злой судьбы всё же решилась вырвать и этот последний слабый корешок. Пани Трацка, строгая и гневная, как чёрная туча, встала перед Борисом выпрямившись, с бледным лицом и дрожащими губами.
— Пан, — сказала она сухо. Борис очнулся, вскочил с кресла и встал перед нею. — Пан, вы поедете с этой дамой — немедленно, сегодня же!
Борис смотрел ей в лицо, искажённое гневом, не зная, что сказать.
— Да, пан, я вижу, вам не хочется ехать, но вы должны. В моём доме больше нет для вас места.
— Пани, — спокойно и с достоинством сказал Борис, — если я злоупотребил вашим гостеприимством — прошу простить, но не знаю, чем заслужил ваш гнев.
— Не знаете? Я вам скажу. Вы поступили нечестно, пан!
— Я?
— Вы, вы! За моё гостеприимство вы сводите с ума мою дочь! Что вы себе думаете? Неужели у вас нет ума, чтобы понять: она вам не пара? А если не понимаете, то я скажу вам прямо: не стройте себе пустых иллюзий!
— Но, пани, — начал было Борис, но Трацка перебила:
— Ни слова больше! Я всё знаю. Не оправдывайтесь, не отнекивайтесь — это вам не поможет. Ах, как мило! Вот какие они, патриоты и демократы! Доверься им, приюти — а они, как змеи, подкрадутся, чтобы ужалить тебя в самое сердце! И не бойся — хоть демократ, а глядит вовсе не на крестьянок, а вот куда! Фарисеи вы, а не демократы! Бога из сердца выкинули и думают, что всю мудрость съели! Как я вами гнушаюсь! Как я вас ненавижу! Что вы тут ещё стоите передо мной? Идите и собирайтесь, чтоб мои глаза вас здесь больше не видели!
Борис пошёл, не говоря ни слова, немой и онемевший, словно машина, которую толкнули — и она вращается. Лишь когда его обдало свежим воздухом сада, залило яркое солнце, окутали запахи, зелень и шелест листвы, только тогда к нему вернулись мысли, ожила его сознательность.
«Что это такое? — думал он, сжимая лоб ладонями и метаясь по комнате, как зверь в клетке. — Откуда она узнала? Кто ей сказал? Узнала только сегодня? Или догадывалась с самого начала, а потом уже и сама видела? Но если знала раньше — зачем молчала до сих пор? А если сегодня узнала, то кто мог сказать?» И он перебрал в уме всех домашних — ни на кого не мог подумать. Может, Густав? Нет, тот бы, увидев, сразу бы их вывел на чистую воду, в глаза сказал бы, не таился бы до сих пор. На младших паничей он и не думал — знал, что Тоньо не такой, а Эдмунд либо спит до полудня, либо где-то шляется. В конце ему показалось, что он нашёл разумное объяснение. Может, Густя сама призналась? Характер у неё прямой и честный, она, возможно, не вынесла неопределённости и призналась матери в любви. Ну и что ж, если так — не беда. Он ведь и так знал: мать Густи не одобрит этой любви. Но её гнев не пугал его. Он чувствовал в себе силу и отвагу — пробиться сквозь жизнь и упорством, честным трудом и любовью добиться руки той, которую полюбил, если только она окажется достойной. Эта догадка немного его успокоила. «Только поговорить с Густей — и всё прояснится, — подумал он. — А потом собираю свои пожитки и бегом через горы домой. А к Михонской — ни за что не поеду! Пусть хоть по стенам лазает!»
Так подумав, Борис вышел в сад — вдруг повстречает Густю. И действительно, увидел её вдалеке: шла под руку с Михонской, бледная, как всегда, только плотно сжатые губы и затуманенные, будто от слёз, глаза свидетельствовали о внутреннем потрясении, которое она изо всех сил старалась скрыть, слушая нескончаемое щебетание и громкий смех молодой вдовы. Борис приблизился, надеясь поймать момент, чтобы поговорить с Густей наедине.
— А, вот и наш рыцарь! — радостно воскликнула пани Михонская, увидев его и протягивая руку. — А мы как раз о вас говорили. Я рассказывала Густочке, как мой покойный муж впервые увидел вас, как вы шли по перилам вдоль обрыва. Ну, Густочка, глянь теперь на этого элегантного, стройного кавалера! Кто бы подумал, что лет десять назад он босиком выделывал такие штуки, будто готовился стать канатоходцем! Ха-ха-ха!
Неописуемо мучительно и противно было Борису слушать этот лепет, и в душе он пожелал, чтобы пани Михонская в ту же минуту угодила к чёрту на рога. А пани не умолкала, обращаясь то к Густе, то к Борису.
— Ну что, пан Борис, вы уже собрались? Поедем, сразу после обеда. И не надейтесь, будто я вас быстро отпущу. С моим отцом познакомитесь, он вас полюбит, как сына. Бедный папа уже стар, не привык сидеть дома, да ещё и без компании. Обрадуется! А знаешь, Густочка, пан Борис для молодых женщин очень опасный мужчина! Ого-го! Я-то знаю! Берегись его, моя дорогая! А я буду твоим добрым ангелом и заберу его от тебя, чтобы, не дай бог, то самое!..
И, смеясь, она погрозила пальцем. Густя вспыхнула живым румянцем, а Борис стиснул зубы от злости и усилия не вырваться с каким-нибудь резким словом.
— Что ж, может, для кого и опасный, — сказала Густя, — но для меня — нет.
— Да? Так уверена в себе? Ну-ну, ты всегда была разумной барышней, но, милая, по опыту скажу: бывают моменты, когда человек теряет власть над разумом и своей волей — особенно лицом к лицу с искушением.
При этих словах пани Михонская совсем недвусмысленно подмигнула Борису. Тот побледнел и до крови прикусил губу. Густя тоже побледнела, заметив подмигивание и перемену в лице Бориса.
— Простите, пани, — поспешно сказала Густя, — но, кажется, мама зовёт, я должна идти.
И, не дождавшись ответа, юркнула в боковую дорожку и скрылась за поворотом.
— Прекрасная девушка, правда, пан Борис? — лукаво улыбаясь, сказала пани Михонская.
— Гм, конечно, красивая барышня, — с натянутым спокойствием сказал Борис.
— Что? Так холодно? "Красивая барышня"! Эх, пан Борис, не кощунствуйте. Это же чудо, не девушка! Настоящая жемчужина!
— Что ж, пани, я в жемчугах не разбираюсь — не знаю, настоящая она или фальшивая.
— А вот я вам говорю — можете мне верить.