И сколько уже раз собирался убежать — так и не могу!
Борис повернулся на другой бок — солнце начинало колоть глаза — и дал волю мыслям. Ему так живо вспоминались все моменты знакомства с Густей, все разговоры, встречи и приветствия, все её движения, взгляды и выражения лица, — и всем этим, от первого мгновения и доныне, она всё сильнее и сильнее очаровывала его.
А вот уже два дня прошло, как он не видел Густи. Ни до обеда не приходила, ни где встретить её не мог. Спрашивал у Тоня — не больна ли. Нет, говорит, здорова, только занята чем-то или вышла куда-то. Борис сразу почувствовал боль в груди, словно что-то там оборвалось. Ему стало как-то тоскливо, душно, тяжело — и в этой комнате, и в саду, и в столовой — словно в доме, где исчезла последняя живая душа и осталась одна пустота. Он стал ещё более молчаливым, нервным, раздражённым. То и дело вздрагивал, озирался по сторонам, будто боялся чьего-то появления и вместе с тем нетерпеливо его ждал. Целыми днями он ходил сам, не думая ни о чём. Никто ему не мешал — Эдмунд ходил в лес на дроздов и скворцов, Тоньо сидел над книжками и стихами, а Густав беспрестанно суетился по хозяйству или вёл бесконечные торги и расчёты с жи́дами Гавой и Вовкуном, которые теперь стали в доме частыми гостями. Разве что с самим паном Трацким чаще пересекался Борис и заходил в разговоры, но и тут он старался вести беседу так, чтобы Трацкий больше рассказывал, а он шёл рядом, будто слушая и соглашаясь, а на деле — думая о своём.
И вправду, за эти два дня мысли его вдруг пробудились. Впечатления ослабли, немного поблекли — и разум прорвался наверх. — Что со мной происходит? — с удивлением спросил себя Борис, но сразу не мог найти ответ на этот вопрос. Он начал вспоминать всё, что пережил за эти дни, но в памяти мелькала только Густа, Густа, одна Густа — витала в его воображении, словно ясная звезда. Смутно, как сквозь туман, вспоминались и неприятные встречи с Густавом, и насмешки панны Трацкой, и стихи Тоня с его юношескими мечтами о будущем — но всё это, словно опавшая листва на ветру, кружилось, шелестело и исчезало, не оставляя в душе ни чёткого следа, ни отзвука.
«Нет, довольно! — думал он, слабо пытаясь справиться с собой. — Надо всё как следует обдумать! Да вот беда — как думать, когда в голове будто замуровано, всё перевернулось. А ведь надо решиться, непременно!»
И с этим намерением он сегодня ушёл далеко в горы, подальше от людей, за лес, который заслонял даже вид того села и того двора, где жила она. Здесь, ранним холодным утром, отрезвлённый самой природой, освежённый её красотой, умиротворённый её покоем, он надеялся собрать мысли, достичь полной ясности и твёрдого, непоколебимого решения. Но вот уже прошёл добрый час, а он сидел на лугу и думал — не думал, а мечтал, плыл куда-то по розовым волнам в неведомую даль, залитую золотистой, полупрозрачной дымкой, — и повсюду, и там вдали, и тут рядом с собой, он видел одно — бледное прекрасное задумчивое лицо и гибкий стан девушки, что приворожила его к себе. И так сладко, так радостно было ему мечтать о ней, хотя бы в воображении плыть с нею по волнам жизни, что он сам борол редкие порывы воли, стремящейся вернуть его к реальности.
— Нет, нет, — шептал он. — Ещё минутку, ещё хоть минутку! Ведь, может, это единственный золотой сон моей жизни. Зачем же разрушать его, зачем прогонять? Действительность и так останется со мной — долгая, твёрдая, неизменная, а сон исчезнет и не вернётся. Так пусть же он длится ещё минутку! Ещё минутку витай над моим сердцем, чудесный призрак!
И он закрывал глаза — а призрак, послушный его воле, возвращался, улыбался дивной улыбкой, протягивал к нему свою тонкую руку и говорил своим звонким, чуть горловым голосом какие-то магические слова, от которых Борис весь вздрагивал, будто в судорогах, и сжимал лоб в ладонях, будто боясь, чтобы он не лопнул. Кровь живо стучала в его жилах, дыхание становилось всё быстрее, прерывистей, взрываясь глубокими вздохами, грозившими разорвать грудь, и наконец волнение достигло предела — наступила реакция. Руки бессильно упали, голова опустилась к земле, он лёг навзничь на траву и уставился в глубокое тёмно-синее небо. Постепенно успокаивался, приходил в себя.
— Вот оно что со мной! — сказал он спустя мгновение. — Я влюбился. Реалист полюбил идеалистку — так и бывает. Чего у самого нет, то и ценишь в другом. Ну что ж — так, значит, и должно быть. Ведь если в браке две человеческие души должны дополнять друг друга, то это даже хорошо: одна приносит в союз реальный взгляд и труд, другая — живое стремление к идеалу, к общему благу. Это стремление не даст им утонуть в болоте будничной жизни, в низком материализме. Это хорошо. Это — как и должно быть.
— Да вот беда, — начал он снова после короткого раздумья. — Тут, брат, не то. Тут глубже различия. Духовные стремления, физические темпераменты — это ладно. Но ведь родовые, сословные традиции — вот в чём загвоздка. А что, если её идеализм — это шляхетский идеализм, и на деле он окажется несовместим, враждебен с тем мужицким идеализмом, который должен быть путеводной звездой моей жизни? А что, если этот идеализм, может, и здравый в дворянском окружении, в крестьянской среде окажется слабым, больным? Да и вообще, имеем ли мы дело с человеком, пронизанным каким-то идеализмом, стремлением к лучшему, к высокому порядку вещей? Вот самое главное. А вдруг то, что я считаю характером, — всего лишь минутные порывы слабого и экзальтированного человека? Это ведь тоже возможно. А ты, братец, знаешь: связать себя на всю жизнь с такой — всё равно что камень на шею и с моста в воду.
И снова Борис задумался, стал вспоминать всё, что сам видел и что слышал от Тоня о Густе, все моменты, где проявлялся её характер, старался сложить всё это в одно целое, чтобы понять её внутренний облик.
— Нет, не напрасно! Она — хорошая девушка, с характером и с мыслью, с сильной волей и душевным стержнем. Во всём чувствуется добрый, честный металл — а такой металл ржавчине не поддаётся, и жизнь его так просто не портит. И пусть иногда он не в лучшую форму отлит — его можно переплавить. И труда на это не жалко. Нет, это та девушка, которой стоит заняться.
Решив это, Борис даже легче вздохнул. Был момент, когда он сам боялся суда собственного разума, когда сердце его трепетало в страхе, чтобы ум не захотел безжалостно разбить его идола и развеять ту пышную картину счастья и любви, которую ткало его пылающее воображение.
— Но стоит ли мне ею заниматься? — спросил он себя снова — и тут же усмехнулся, будто ответ очевиден, будто достаточно просто протянуть руку — и вот она. Но после короткого раздумья его лоб сморщился, а губы плотно сжались. Он вспомнил всё то, над чем размышлял и к чему стремился два последних года, — свои планы тихой, благородной работы на благо народа, как он в тележке, запряжённой одной лошадкой, ездит из села в село, неся врачебную помощь больным, обучая крестьян полезному, помогая бедным деньгами, тёмным — советом, упавшим — искренним словом. Захочет ли она делить с ним такую жизнь? Поймёт ли нужду и смысл этого пути? Найдёт ли в его жизненной программе место и дело для себя, чтобы не чувствовать себя лишней, а то и помехой? Борис чувствовал, как у него напряжённо заболела голова — он не мог найти ей места в такой жизни. Что она будет делать? Как избавится от разъедающей скуки, которая охватывает всякого праздного, обречённого на совместную жизнь с неутомимым тружеником? Нет, нет — такая жизнь для неё была бы смертью: сначала моральной, а потом и физической. Она бы металась, как птица в клетке, и либо зачахла бы от тоски, либо возненавидела бы его в первый же месяц.
Эти мысли тяжело придавили его. Он опустил голову, подпер её ладонями и молчал. В глазах навернулись две тяжёлые слезы — и исчезли. Боль была слишком острой, чтобы вылиться слезами.
— Значит, не мне о ней думать, — сказал он с горечью. — Не мне о ней мечтать! Достанется она какому-нибудь шляхтичу, который будет любить её наравне со своими лошадьми и собаками, который будет говорить с ней о политике по газетке «Czas», о соседских сплетнях и скандалах из личного опыта, водить знакомство со всеми окрестными гербовыми игроками и транжирами, секать плетьми и обирать крестьян — как её братец. И какая будет с ним её доля? Да бог с ней! Пусть будет, какая будет! Что мне до того?
И раз пущенная на волю больная мысль покатилась дальше без остановки. — Эх, и дурак же я! — думалось ему. — Слепой, слепорожденный дурак, что мог хоть на миг допустить возможность, что она станет моей! Разве ты не видишь, из какой семьи она выросла, какими традициями вскормлена? Ну, допустим, сейчас она — мягкий воск, могла бы и измениться, но всё равно — подумай, сколько там с детства в сердце и голове посеяно плевел и шелухи! А её мать, её брат! Да они скорее бы в куски дали себя изрубить, чем допустили бы, чтобы она стала женой мужика, крестьянского врача! Ну и замотала же меня злая година, несчастная! И зачем мне было идти сюда, зачем сидеть так долго в том доме, где меня презирают, ненавидят или милостиво терпят? Будто нечистая сила отняла у меня память, окутала неразрывной сетью глупых мечтаний, каким-то упоительным туманом, под которым быстро вырастают и буйствуют вроде бы красивые, но отравленные цветы — как эта моя любовь!
И снова склонилась его голова. Несмотря на всё напряжение и напускной гнев, сердце взяло своё — мечты крадучись вернулись вниз, к той хате, где она так тихо, так незаметно не то ходит, не то плывёт, где сияет её лицо вместо месяца, где дышит её грудь и звучат её слова.
— Сон и только, — протестовала мысль. — Сказка, миф про бледный цветок лотоса, который зачаровывает каждого, кто его коснулся — и он вынужден снова и снова возвращаться к нему, не помогут никакие усилия, никакие победы над собой, ни голос друга, ни мольба матери, ни слёзы сестры. Вот тебе, реальный медик, сила поэзии! Недаром ведь именно поэзия, Тоневы стихи, завели меня сюда.