Всё это тяжёлой рукой накладывало дурную печать на юные детские души, дразнило мальчишек и доводило до ярости. Только старший Гава, от природы невысокий, хилый и сутулый, оказался более хитрым и изобретательным, ему подавай всякие выдумки и уловки; зато Вовкун, крепкий, высокий и коренастый, был умом сильно ограничен, но быстро впадал в бешенство, в котором ломал и крушил всё, что попадалось под руку, словно одержимый. Деревенские ребята, а потом и взрослые мужики боялись его, потому что он калечил, кусался, кидался камнями, если его где-то заставали за кражей гороха, груш или морковки. Гава с детства приучился командовать Вовкуном, а тот, поневоле признавая превосходство Гавиного ума, охотно ему подчинялся.
Но вот показалось, будто счастье ещё раз захотело улыбнуться старику Гершку. Как-то незаметно он стал богатеть. Мальчишки перестали докучать людям, хоть и не прекратили красть, но делали это реже и не так уж открыто. Для них отец даже нанял меламеда. И дом Гершка отремонтировался, стал приличнее, он начал нанимать работников и обрабатывать поля, скупать в деревне мочало, пряжу, холсты и целыми возами вывозить всё это куда-то. Долго люди не могли понять, откуда у Гершка берётся это добро, но вскоре догадались. Гершко сдружился с деревенскими ворами — едва ли не с теми самыми, что когда-то его самого обокрали и подожгли. Паника охватила округу. Теперь воры крали уже не как во времена барщины, когда грабили панов и жидов, а пошли на простых мужиков, порой даже не разбирая, бедный тот или богатый. Главной добычей стала скотина — единственное богатство бойков, — а Гершко тем временем сбывал её.
Пару лет бойки терпели, умоляли и жандармов, и ревизоров избавить их от беды, но всё было напрасно — воров поймать было невозможно. Пока однажды один не попался. Он подкапывался под амбар бойка, тот его заметил и, встав в углу с дубиной, ударил по спине так, что тот тут же растянулся. Бойко позвал свидетелей, а пойманному начали прижигать ступни раскалённым плужным железом. Бедняга признал всех сообщников и больше всего выдал Гершка; тогда ему привязали камень к шее и сбросили с обрыва в воду — «чтобы не было волокиты с судами и панами». Затем, «сбивши ровту» — то есть собрав людей в кучу, — пошли из села в село по ворам и каждому на пригорке перед церковью выносили наказание, какое сочтут нужным: главным ворам выжгли глаза, другим прижгли ступни и насыпали по несколько сот ударов палками, а некоторых ещё и «отштемповали» — чтобы были помечены. Напоследок добрались и до Гершка. Его вывели из хаты и прямо под окнами убили, как собаку, одним ударом обуха по голове. Мальчишек только выпороли розгами. Проведя такой общественный суд над ворами, все разошлись. Дело дошло до жандармерии, началось следствие, кто убил Гершка, но мальчики никого не узнали, потому что это были чужие, да ещё вымазанные сажей, а остальные воры молчали, да ещё и прятались в лесах, чтобы после общественного наказания не попасть ещё и под панскую кару. Так всё и замялось.
Мальчики остались после отца, как на пожарище. Толпа забрала все деньги и всё краденое добро, что нашлось в кладовой; перед смертью Гершко даже признался, где в лесу стоит украденный скот. Красть теперь уже ни Гава, ни Вовкун не осмеливались: они видели смерть отца, и она врезалась им в память незабываемыми буквами. Словно сомнамбулы, бродили они вокруг опустевшего дома, выли от голода и страха. Люди «за бог да прости» давали им то хлеба, то тёплой еды, понемногу они сами привыкли к нищенству, ползали из хаты в хату, ночевали где придётся — то с пастухами в загоне, то с псами в будке, тащились, как бездомные, голые, грязные, нищие, с впалыми лицами, растрёпанными крышеобразными волосами, высохшими, как щепки, ногами и глазами, горящими от голода и зависти. А рассказы отца про «добрые времена» всплывали им почти каждую ночь во сне, не давая заглохнуть их фантазии. Блуждая по полям и пастбищам, они вели бесконечные разговоры о том, что бы делали, если бы были богаты, если бы у них было много денег — и всегда их мечты сводились к одному: купили бы это село со всеми бойками, хатами, огородами, с горохом и морковкой, со всем хлебом, картошкой и фасолью, с двором, лесом и скотом. Вот тогда бы они зажили! Вот тогда бы они отомстили этим проклятым гоям, которые хоть и угощают их «во имя божье», но при этом каждый кусок хлеба, каждую ложку еды приправляют насмешками, укорами и презрением.
И вдруг они исчезли из села. Сначала этого даже не заметили, потом пару дней поболтали и забыли. О мальчишках не было ни слуху ни духу, словно в воду канули. Только на их месте в опустевшей хате — неизвестно когда и откуда — появился старый жид Мошко, который ходил по сёлам, менял «щетину-волосину», скупал шкурки хорьков и куниц и знал лекарства для скота. Мошко сказал войту и жандармам, что будет жить на земле сыновей Гершка, пока те не вернутся, а сами они — в Дрогобыче, где кагал отдал их в обучение какому-то ремеслу. Мошко был тихий жид, не воровал, не спаивал, а своими лекарствами даже иногда помогал людям. Его жена Мошиха тоже вела себя спокойно, скупала у баб мочало, пряжу, полотно, кур и холсты — но всё это делалось так незаметно и вроде бы честно, что со временем люди их полюбили. Несмотря на торговлю, Мошко богатым не был, вечно жаловался, что заработок мал, что шкурки дешевеют, и что этот или тот бойко его обманул, продав продырявленную или покусанную собаками шкурку за полную цену. Хозяйство у него было бедное, землю Гершка не обрабатывал, а сдавал в аренду за второй сноп и третью копну, поэтому не держал никакого скота — разве что пару кур и уток. Впрочем, сам Мошко постоянно ходил по сёлам, редко задерживался дома на второй день, разве что на шаббат и праздники, а два-три раза в год нанимал одну-две бойковские повозки, чтобы отвезти в город всё, что скупил. Яйца и мелкую живность Мошко с Мошихой чаще носили на плечах через гору в небольшой городок и сдавали местному арендатору, а от него получали деньги или нужные для жизни товары.
А тем временем Гава и Вовкун пошли в школу. Правда, не в ту, где учат греческому и латыни, рисованию и литературе, а в ту суровую, тяжёлую школу жизни, из которой выходят практичные, проворные и деловые люди. Ремесло, к которому их хотел пристроить кагал — сапожное, — им совершенно не понравилось. Вовкун ушёл к плотнику-христианину, но пробыл там недолго и пристал к бродячей артели плотников, строивших церкви, школы и колокольни по сёлам. Его тянуло к разным мастерским работам, топор в его руках становился лёгким, как перо, и он махал им с таким пылом, словно занимался любимейшей забавой. У плотников он тоже пробыл недолго, хоть главный мастер и полюбил его, но община, в которой они строили церковь, восстала, узнав, что жид работает над «домом божьим», и настояла, чтобы его выгнали. Тогда Вовкун пристал к другой плотницкой артели, что в одном лесу в горах делала гонты. Жизнь гонтара пришлась ему по душе — она очаровала его грубую дикую натуру неведомой ранее красотой природы и простотой быта. Он с упоением отдавался и работе, и жизни — дерево горело в его руках. Гонтары ночевали в тесной лубяной колыбе, сложенной лишь из крыши на наклонных жердях, одним концом вбитых в землю, а другим подпёртых столбами, и боков из коры. Там, где крыша опиралась на столбы, хижина оставалась открытой. Спали они головами к скату, идущему почти до земли, ногами к выходу, перед которым всю ночь горел костёр, отпугивая зверей и комаров. Днём колыба стояла открытой и пустой, ведь даже дверей не было, а гонтары, как дятлы, стучали в лесу, делая свою работу. Вовкун провёл с ними всё лето, и хоть весь его заработок шёл на еду, он был доволен. Зимой гонтары разошлись, договорившись, где встретятся в следующем году, и Вовкун пообещал прийти. С несколькими ринскими в кармане, с кожаными ходáками на плече, босиком он через перевалы и горы дошёл до Людвиковки и там нанялся на работу в тартак, чтобы перезимовать. Так он кочевал несколько лет, каждую весну покидая людские жилища и спеша на сбор артели. С ними, с топором и весняком на плече, он обошёл все горы от Сянока до Микуличина. Лесозаготовители-жиды его узнали и начали посылать со сплавами до Журавна и даже Окопов, поручая ему продажу дерева. Он стал зарабатывать больше, его жизнь наладилась. Он был здоровенный, высокий и крепкий парень, и не раз думал о женитьбе, но не было случая, а мечты о семейной жизни быстро уступали мечтам о больших деньгах, о наживе.
Гава тем временем пошёл совсем другим путём.
[Сбежав от сапожника, он некоторое время] слонялся по Дрогобычу, в ярмарочные дни продавая спички, плётки, пояса и всякую другую мелочь крестьянам и крестьянкам. Все эти вещи давали ему на разнос более зажиточные еврейские торговцы, зная его расторопность и проворство, и за продажу он получал половину прибыли, не считая того, что мог накрутить поверх установленной торговцем цены. Гава зарабатывал хорошо, но торговый день в Дрогобыче был всего один, а на то, что заработаешь за день, надо было жить всю неделю — так что всё быстро расходовалось. Вот он и начал искать другие источники дохода. Прежде всего он решил, что торгуя только у жидов и перепродавая у перекупщиков, никогда не выберется на твёрдую почву — ведь жиды и сами хотят заработать, и, видя его расторопность, всё сильнее обдирают его скудный доход. Тогда он надумал идти прямо к источнику — к тем, кто изготавливает товары, и брать у них на продажу. И не искать фабрикантов, а выходить на мужиков. Давно он уже обратил внимание на одного человечка, одетого по-мещански, который каждую неделю появлялся на рынке с чепцами очень хорошей домашней работы. Он всё время ходил по дрогобычскому торгу, навешав чепцы на палочку, и ни с кем ни слова; только изредка продавал один-другой, хоть и стоили они недорого.
— Ну что, маменька, — спросил однажды Гава у какой-то женщины, которая только что купила у того человека чепец, не торгуясь вовсе, — хорошие ли у него чепцы?
— Кто? Староместский? О, лучше его чепцов нет, один на десять лет хватает, а то и на дольше!